Машина мчит, дрожа и злясь,
Колесами  швыряя  грязь.
Навстречу –
главное на свете:
Материя,
Движенье,
Ветер…

Сквозняк неезженых  дорог,
Он сердцу потому и дорог,
Что сердцу тесен теплый  город,
Что сердцу скверно без тревог.
Нестись туда, где тяжело,
Лететь, чтоб стужей тело жгло,
Чтоб, развернувшись, наплывало
Земли бескрайнее начало.

И я земле своей ору:
«Прости меня, не утаю –
Я только знал, что я беру,
И мало думал, что даю.
За всё, что брал, я  отплачу.
Лишь крылья на ветру расправлю,
И я не тропки натопчу,
А вехи на тебе расставлю.
Лети навстречу мне, лети!
Всё впереди,
Всё впереди».

1959

*   *   *

Одевайся, одуванчик, не шали.
Солнце падает багровым парашютом.
И цветку теперь и зверю не до шуток.
Одевайся, одуванчик, не шали.

Темнота ворует белые шары.
Затаи сердечко и замри на месте.
Песня грустная невольно выйдет, если
темнота ворует белые шары.

Сто опасностей тебя не загребут,
Если в шубку незаметную оделся,
Ну, а лучше, если вовсе не родился,
Сто опасностей тебя не загребут.

Не считай себя обиженнее всех.
И земля – ведь это тоже одуванчик,
И она быстрей тебя лысеет, мальчик…
Не считай себя обиженнее всех.

Завтра утром между солнцем и травой
Распахнутся снова голубые двери.
Мы со вздохом сосчитаем все потери
Завтра утром между солнцем и травой.

*   *   *

Что белеет над берегом?
Это дым или туман?
Это кони, эх, белые
Бредут по лугам.

У земли нету нищего.
А с дороги сбился, стой.
Наградит земляничиной –
Лампадкой лесной.

Но тропою обманною,
Как стреноженные сны,
Побрели за туманами
Мои табуны.

Что белеет над берегом?
Это дым или туман?
Это кони, эх, белые
Прошли по лугам.

*   *   *

Все самолёты покинули лето
В самый полдень,
Будто бы кто о движении этом
Им напомнил.

И почему они сразу так снялись,
Мигом взмыли,
Будто в жару им видения снились
Злые-злые?

Будто за облаком, облаком крайним
Кто-то машет,
Будто приснилось, что вечер их красным
Мажет, мажет?

Как бы то ни было в небе, а в полдень
Тихо, разом
Все самолёты покинули поле
С полным грузом.

ЛАМПАДА

Свечи погасли в храме ночном.
Только горит бессонно лампада.
Да, лампада под Божьим перстом,
да, лампада, чья-то услада
в храме пустом.

Ангелы входят, тихо дыша.
А, может, это ветер прокрался?
Он прокрался хитрей малыша,
Он прокрался, любуется красной.
Как хороша!

Алый глазочек брошен во мрак.
Как одинок, как он бесстрашен,
как невидим прищурам зевак,
как безгрешен
в мире, где взвешен
каждый пятак.

В сонме ревущем злого огня,
что рвётся из скважин, хлещет из трещин,
ты мерещишься возле меня,
ты мне обещан голосом вещим,
ты мне броня.

Свечи погасли в храме ночном.
Только горит бессонно лампада.
Да, лампада под Божьим перстом,
да, лампада, чья-то услада
в храме ночном.

*   *   *

Зачем так рано будит мужиков
насупленное, заспанное утро?
У них не будуар и не альков,
и еженощная, а не лахудра;

и пресный сон – не сон, а нищета,
киноогрызочек пустой, но всё же,
хоть и такой, хоть грёзам не чета,
он густ, что клей, и сладостен до дрожи.

И каждый раз из тёплой простыни
всё так же труден первый шаг незрячий,
как будто требуют тебя труды и дни
у материнской тесноты горячей.

Трусят по тротуарам школяры,
спешат свою цифирь склевать цыплята.
И сонные блаженные пары
над хмурым городом летят куда-то.

1964

*   *   *

Моргал неон подслеповатый.
В зелёном свете, как сохатый,
я шёл один сквозь рощу снов.

Сны разрастались над столицей,
и шёпот их гуственнолистый
свежил мне шею и лицо.

Пространство мёртвое квартала
от шаркания отдыхало
подошв, метёлок, шин, бумаг.

И в плащ-палатке сторожиха,
как истукан, сидела тихо
у входа в тёмный магазин.

Я Сретенку любил ночами.
Мы с ней так хорошо молчали.
А камни испускали чад.

Но истекали наши сроки.
Архитектурные пророки
уже работали сверхград.

Как стеариновая жвачка,
ползла к нам белая горячка
корёжащих Москву громад.

– Хочу подойти к тебе – не подойду.
Хочу улыбнуться тебе – а не в силах.
Покойно ли, милый, лежится в саду
тебе под навесом небес моих синих?
Как девичье тело прохлада легка,
но мысль моя ласковей тени древесной.
Хочу, но смогу ли тебе на века
стать матерью, чадом, женою, невестой,
желанной, единой, хотя бы на миг,
хотя бы постылой, подстилкой хотя бы.
Хочу просочиться в твой утренний мир,
мой сладкий, мой сущий, мой спящий, мой слабый.
Хочу стать щербатым покрытием крыш.
Ты, взор свой царапая, их созерцаешь.
Хочу стать вином я, которым горишь,
и ветром нагорным, который вдыхаешь.
Хочу я вплотную тебя окружить,
разлившись медовым полуденным жаром,
плотнее, чем синяя сетка из жил
набрякшую руку твою окружает.
Хочу я подкрасться неслышно, как тать,
войти в тебя тайно, как входит простуда,
впустить, растворить твоё тело, впитать
в себя и не выпустить больше оттуда.

– Милая, прости, я так далёк –
за сто лет от собственного тела.
Вдруг открылось мне, что уголёк –
всё живое. За пределом – темень.
Будто бы откуда-то извне
на деревья наши и на башни
только миг короткий, как во сне,
я глядел, узнал, и стало страшно.
Ноет, как от вывиха, плечо.
Милая, ты знаешь, я не робок.
Но от вида этого ещё
до сих пор колотится меж рёбер.
Словно мы летели в пустоту,
а сады цвели, сияли горы,
на рожке своём играл пастух,
у соседей продолжались споры.
Кувыркались на тропе козлы,
полководцы собирались к бою,
мертвеца на кладбище несли,
женщины рожали, громко воя.
Алые водовороты роз
Пенились. Подпрыгивали  реки.
Лист лавровый по линейке рос,
и твердели в панцирях орехи.
Где-то копошился суховей.
Львы лениво раззевали пасти.
Виноград смотрел из-под ветвей,
как глаза, туманные от страсти.
Но за нежной этой кисеёй
темнота бескрайняя зияла,
и летели мы вниз головой…
О, как страшно мне в ту пору стало.
А никто нигде не чуял зла.
Горизонты конница пылила.
Гусеница по стволу ползла.
Бабочка над башнями парила.

1964

*   *   *

Теперь бы в берлогу залечь,
в утробу земную зарыться,
скинуть с примятых плеч
события все и лица,–
сосать да сосать копытце.

Но ты – не таёжный зверь.
В глазах твоих сухо-сухо.
Молча откроешь дверь.
Закроешь без хлопа, без стука.

Выходишь с помятым лицом,
похожим на поле боя,
как будто ночью на нём
два стана столкнулись, воя.

А на земле – труды
ветра, стволов и стужи.
И ледяные следы –
швы и рубцы на луже.

И в губы целует тебя
холодно так и нежно
соперница сна и тепла –
неожиданная надежда.

1964

Так рыхло оседает Вавилон.
Так Калита суму свою теряет.
Микрорайон, ещё микрорайон,
и аканье во рту бесследно тает.

Но надо отстоять в очередях,
исчезнуть до конца в людском растворе,
чтобы мелькнул когда-то в разговоре
твой оборот, преодолевший прах.

Но надо встать, протиснуться, втолкнуть
себя в вагон, в поток, в дыханье света,
чтобы, в конце концов, не как-нибудь –
согласно меж других плыла планета.

Но надо выпить свой стакан до дна,
всю свою долю внутренних, наружных,
не обмануть назначенного дня
и равновесья в мире не нарушить.

Но надо жить, пока не просветлён
всей полнотою скорби и надежды,–
до тех, ещё невиданных, времён…

1965

*   *   *

Неоднообразная земля:
долина — выдох, вдох — пригорок.
Тут человек, прозрачно-зорок,
проходит, воздух шевеля.

Он дышит чисто, глубоко,
с горы и в гору, вдох и выдох.
Потом опять подъём,
и видит,
что кругло всё и широко.

Легко с такой землёй идти,
так ровно она рядом дышит.
Тень облака подходит ближе,
и снова путь твой солнцем вышит,
снег расцветает впереди.

А где-то там от снеговой
на горизонте тень косая.
Гроза уходит снеговая,
как выдох неба голубой.

1967

*  *  *

Свечка теплится на срубе.
Холодна, темна вода.
Ото всей бредут округи
за глотком её сюда.
Не мелка у них посуда,
да и путь к колодцу глух.
Но легко идут отсюда –
не узнать моих старух.
По тропе спешат коровьей.
В вёдрах блики горячи.
Распылались щёки кровью,
а в глазах – лучи, лучи.
Звонче девушек смеются.
Нет  свежей и чище лиц.
Под черёмухой пасутся,
будто стая голубиц.

70-е гг.

*   *   *

Ночь входит, призрачно светла,
светла, как проба на иконе.
Сквозная, на стеклянном фоне
стоит не шевелясь ветла.

Рассеянный шлепок лягуший
всем слышен. Травы и листы,
похоже, навостряют уши.
И белые в лугах цветы
как малые внимательные души.

1969

ВИХРЬ

Немногословны зори,
прищуренно-узки,
как будто кто в дозоре
глядит из-под руки.
С полей и из-под ветел,
свеж и озороват,
всполошный серый ветер
уносится назад.
Присвистнув, ахнув, охнув,
холодный, как зола…
Темны, пустынны окна
и сонны петела.
Поспешно перепрыгнув
через колючий куст,
как порох, сух и прыток,
как пух, насмешлив, пуст.
Недвижен свет извечный,
а это — только прах —
недужный, быстротечный,
вихрь временный, увечный,
угасший впопыхах.

1969

*   *   *

Так
паром пышная река,
чуть расшевеливая травы,
прикатит к нам издалека,
из тьмы на солнце, для забавы,
для детских криков у песка.

Ступни поганые ничьи
ко дну её не прикасались.
И крови тяжкие ручьи
в неё ни разу не вливались.

Стыдливая, одна из ста,
она по-прежнему чиста,
как в день рожденья,
когда от малого куста
дано ей русло и движенье.

1969

*   *   *

 Медленно погасли облака.
На холме, который спит века,
в сумерках, смеясь и спотыкаясь,
дети ловят майского жука.
Этот сумрак, этот смех взахлёб
и полёт жука, слепой и грузный,
этот взмах, толчок в груди, прихлоп,
этот щёкотный в ладони узник…

Эти травы тёмные, река.
Этот детский скок через века.

1970

*   *   *

Лопочет весело ботва,
что огородная братва
растёт легко и тесно.
А в поле сладко дышит рожь
голубоглазая, и дрожь
ресниц её небесна.
Рожь человечески тепла,
как будто только что была
вот тут душа живая
и так молилась горячо,
что всё волнуется ещё
от края и до края.

1970

           *   *   *
В ночь безлунную
едва
из жилища выйду,–
ничего кругом не видно,
тонут в тёмном дерева.

Только внятен шум седой –
звук речного переката.
Это сослепу куда-то
сползает
время
по кривой.

Глухо над кромешным миром.
Чиркнуло – и след погас.
Ночь глядит как будто мимо,
но сквозь нас –
и в нас.

1974

                *   *   *
Нигде от неба не укрыться,–
об этом знает мать сыра
земля, и окает криница,
и шепчет ласточки нора.

Зовёт оно иль пригнетает?
Вселяет веру или страх?
Про то – теперь или в веках –
никто не ведал и не знает.

Но всё-таки зимой и летом
оно исполнено примет,
что этот переменный свет
однажды станет полным светом.

1970
  

*  *  *

Гляди, за окнами синё.
В снегах лежит село.
Молчит оно себе само
про что-то про своё.

Гляди: зажегся огонёк,
и чей-то крик: «Сынок!
А ну, домой скорей, сынок,
озяб, поди, продрог».

Потом погаснет, и такой
войдёт в избу покой,
что станет слышно:
Бог с тобой
и, кажется, со мной.
1972

*   *   *
И вот остались мы одни,
куда ни глянь – одни.
Куда ты только ни взгляни,
одни, совсем одни.

Идут неторопливо дни,
несчитаны,  просты,
ведь отрывные не годны
календари, коль мы одни
до сто второй версты.

Но мы одни – до сто второй,
а дальше – колеи.
Там воздух пуст, и горек зной,
и в трещине видны земной
все-все её слои.

И в белом кто-то и крылат
идет по краю наугад,
а под ступенью прах и чад
подземных мыловарен.
И горек плач его, но взгляд
сквозь слезы лучезарен.

1969

 *   *   *
Этот угол глух, но кругл.
Скачет даль – как зверь легка.
Кто-то здесь тебя аукал
весело через века.

Что ему внушило вдруг
эту удаль, эту веру,
что услышан будет звук?
Просто следовал примеру –
зову далей и округ.

В белой холщевой рубахе,
не смущаясь далека,
звал он – и свободней птахи
шёл
глагол
под облака.

1970

 ЖУРАВЛЬ

Испить бы в зной
колодезной
воды,
да заросли следы
туда, где сруб внимательно глядел
в лицо моё
и где журавль пел.
Тяжёлое и праздное житьё,
глухонемая старая вода,
уж к телу тёмному её
не полетит, смеясь, ведро,
и никогда
не прозвучит таинственное слово.
Лишь птица бестолково
скрипит все ночи напролёт —
отпугивает и зовёт.

1972

*   *   *
Тишина подступила –
и с ней темнота заодно.
И ночная великая сила
заглянула в живое окно.

Как тут деточки дышат?
И вполголоса мы говорим,
зная горлом своим,
что она-то и так нас услышит.

Мы на грани живём,
на неё лишь одну уповая,
милосердную, что за окном
распростёрлась без края.

1969
  
*   *   *
Наша вера – детская, простая:
будем жить и жить, не умирая.
И отец, и мама не умрут.
Ночью вскрикнешь – сразу подойдут.
Подойдут и станут к изголовью
с верою, надеждой и любовью.

1972

 *  *  *
Дерзай, да будешь Божий.
Отсрочек больше нет.
Впитай умом и кожей
Его незримый свет.

Ты видишь – не напрасно
теперь и впредь,
легко и ежечасно
твоя душа согласна,
что телу – умереть.

Бесправным быть и меньшим
так сладко перед Тем,
Кто прост и неизменчив
и любит насовсем.

1967

 СЕРЫЙ ДЕНЬ

Изба после дождя
стоит темно и тихо
подобием груздя.

Застенчивый на вид,
но памятный за это,
день серый норовит
пройти малозаметно.

Хотя б случилось что!
Так нет ведь. Серый-серый.
Но меряешь зато
его особой мерой.

Так хорошо дышать,
и так покойно взгляду.
Себя перегонять,
бежать, спешить не надо.

И, благодарен, нем,
вдруг видишь, что Господня
рука сняла совсем
между тобой и всем
преграду на сегодня.

1971
  
*   *   *
В чулане – связки зверобоя,
присохшей мяты, твёрдых пижм,
а за оконцем –
голубое,
которым держимся и дышим.

Тяжёлую раскроешь книгу –
от капель восковых темна.
И там
разломлена коврига –
на тыщу едоков одна.

Все сроки, кажется, изжиты.
Но даже мы жуём его.
И дети наши будут сыты
от хлеба дивного того.

1971

*   *   *
Ночное небо, призрачно горя,
покажет нам и лугу,
как исцеляет новая заря
усталую подругу.

Мы — север всё же. Ели, валуны,
шатающиеся туманы…
Мы воздухом ночным сильны
и заревым холодным светом пьяны.

Когда тропою белою идём,
друг друга мы почти не узнаём,
хотя полшага между нами.
И нам не тяжело молчать вдвоём
о том, чего не высказать словами.

Да, нежность в нашей жизни – только миг,
когда заря к востоку добредает,
но мига этого – настолько тих –
никто заранее не знает.

1972  
ПЕСНЯ ВЕЧЕРА

Под пенье северных цикад
выходит к нам луна-прохлада –
плод призрачный ночного сада.

Закатных мошек мириад
звенит одну из тех кантат,
что грезились под вечер Баху,

и в душном сумраке лесном
возносит насекомых сонм
бессмертную хвалу, не праху.

Существ болотных хоровод
над царской ряскою встает
воздушных храмов колоннадой.

Овсы опольной стороны
седеют, заворожены
незримой северной цикадой.

Тропарь в еловых омутах,
молитва птиц в туманных чащах,
молва плотвы в струях звучащих.

И чешуя сосновых крон,
и муравьиный вавилон,
как пена, шелестят стозвонно.

И донный медленный плугарь,
и в травах обыденка-тварь
сгибают пояс до поклона.

И все отвесы небосклона
свет-тишину благодарят
под пенье северных цикад.

1974

ПЕСНЯ СТРАННИКА

Посохом сухим постукивая, в путь!
В шелесте травы музыка какая!
Каравайный дух шествия вдыхая,
посохом сухим постукивая, в путь…

Ливень до корней родину омыл,
и с утра песок холоден в овраге.
Дан мне облак в путь, он белей бумаги.
Посох дан сухой, чтоб не шёл, а плыл.

Там, где провода нищий стих-печаль,
как слепцы, гундят о вольтах и о ваттах,
мимо заколоченных окон виноватых,
посохом сухим постукивая, в даль!

Посохом сухим играя, весел, прям,
кто это спешит мимо наших весей?
Почему он прям? В честь чего он весел?
Будь он хоть пророк, для чего он нам?

Но упрёк что прах, и слова что дым,
и земля чиста в забытьи глубоком.
И шепнёт вода донная: ну, с Богом,
с облаком своим, с посохом сухим…

1975

КОЛОС

Приглядись: каждый колос умён.
И лишь только поймёт, что о нём
речь твоя, – как он сразу взволнован!
Как приветлив воздушный поклон,
как ласкается он, как влюблён,
а за ним со всех ног и сторон
вдруг летит к тебе целое поле –
«Здравствуй!.. Здравствуй!» – ликуя на воле.

1974

*   *   *
Река,
и за рекой гора,
и луг, бегущий вниз от дома…
Опять всё это мне с утра,
как год назад и как вчера,
неузнаваемо-знакомо.

Прокрались годы чередой,
пока стоял я тут, немой,
не в силах наглядеться вволю.
Но странно: время за спиной
не подвигалось ни на долю.

Шептал я: жизнь мне не нужна,
но пусть, как образ дивный в басме,
сияет эта сторона
перед глазами и не гаснет.
И вот
красу родимых мест
всю – до морщинок, до извилин –
так полно вижу я окрест,
что сам уже почти не виден.

1970

ЧЕРНОКУНОВО

То в березняке, то в овраге
всё утро по лесу бродить
и выйти на голос дворняги,
на запах хлебный жилья.
Увидеть: куры хлопочут,
корова лежит, и кочет
перо теряет, пыля.

Тут – жизни забытой порог,
загадочной, но без утайки:
на грядах – платок хозяйки
и синий от ульев дымок.

Залечь на краю – и ша!
Глядеть без конца на всё это,
как будто за край света
глядеть,
и глядеть,
и глядеть не дыша.

1974

 *  *  *
Трава молочнее и глуше.
Всё немощней крестов наклон.
Прозрачно к шороху времён
прислушиваются души,
и всё отчетливей их сон.
Когда они услышат звон
от колокольни одичалой,
со всех сторон,
от всех времён
восстанут враз большой и малый
и пеньем славы небывалой
очистят смертный небосклон.

1975

 *   *   *
Валерию Сергееву

Мы шли вдвоём в ночи
тропой и без тропы.
Не ухали сычи,
не ёрзали кроты.
Мы тихо шли совсем,
и выжидала темь.

Казалось, каждый куст
в уста из уст
передавал: «Молчи!
Вон – два идут в ночи…»

И, фыркнув из-под ног,
как сонный птах,
хотел сорваться страх.
Но кто-то нас берёг.

В глаза не впился сук,
и путь не вил колец.
И сердца гулкий стук
стал твёрдым наконец.

1974

 ДЕМИДОВ

Снится мне белая пустынь:
воздух безмолвен и пуст,
пенье полозьев и хруст.

Что это, право, откуда?
Спит заревая округа.
Откуда пение, хруст
и сено жующий куст?

Кто это там по морозцу,
по насту да по навозцу?
Ахи да охи, тулуп,
синий дымок от махорки,
с оканьем приговорки,
в инее пляшущий круп.
Ели в пудовых охабнях,
рытвины, бугорки…
Вот уже гости близки.

Хруст и морозное пенье,
светлых полозьев струенье,
Бодрый с подковкою шаг.
Едут всё, едут и едут…
И не подъедут никак!

1975
  
*  *  *
По лесному санному руслу
поворот, пригорок, нырок,
всхрап коняги, на «о» говорок,
сена клок, окурок, причмок…

Вздрогнет куст. Не прервав дремоты,
набекренит шапку сосна.
Раз в неделю проедет кто-то,
по пятам – тишина.

Да и был ли кто – неизвестно.
За метелью поди докажи.
Может, просто пригрезился лесу
жаркий образ людской души.

1975

*   *   *
Вечер тянет тени вдоль села.
Рыжий лес молчит оцепенело.
Птица не запомнит, где летела.
Рыба позабыла, как плыла.

Позабыла ветхая молва,
на погосте судьбы чьи холмятся,
как отмаялись и как томятся
вместе от велика до мала…

Но в открытой книге мировой
все уже записано любовно —
всё, до имени, до буквицы, дословно,
первый, и последний, и любой.
Даже тени сдвиг и всплеск речной.

1972

ЛИЗАВЕТА

Накануне Покрова
станет бурою трава.

Ну а мы, пока чего,
твердой клюквы заготовим,
дров наколем, печь затопим,
трав насушим для чаёв,
станем зимних ждать часов.

У нас в подполе картохи
и чего другого трохи.
Живём с хлебушком –
с тёплым богушком.

За рекою мельник-север
белою мукою сеет.
Только глянешь – и у нас
закрутило тот же час.
И от первого того
в небе сделатца тесно,
и от белого – темно.

1975

*   *   *
Я прошлым родины был пьян.
Я шевелил бурьян
и ржавое в корнях искал колечко.
И мне в любом холме мерещился курган,
на каждом валуне – глаголицы насечка.
И понял я: есть тайна у любой
прикинувшейся бугорком могилы,
но в этой тайне, тихой и простой,
ни блеска золота, ни чар прелестной силы,
ни злобных умыслов, что душу гнут,
а лишь единственное на потребу –
а только древний молодящий труд –
поклоны трезвые земле
и небу.

1975

*   *   *
Там,
где ветер в поле рыщет,
там, где стонет лес, что нищий,
как ты там, моё жилище,
в дождь и слякоть без меня,
без хозяйского огня?

В ночь избе холодной снится
осиянная столица –
окаянная блудница:
окна, лифты, этажи,
семицветные туманы,
сладкой музыки фонтаны,
букв бегущих кутежи.

«Где там, где там мой хозяин,
на какой из ста окраин,
у которого стекла
он стоит и смотрит в полночь
и зовёт себе на помощь
образ красного угла?

Слышит он сквозь гром столицы
голос каждой половицы,
слабый плач дверной петли.
Видит он во сне, сердешный,
Как в ночной печи кромешной
Снова угли зацвели…»

1972

Вдруг я нашёл его в песке –
окаменелый коготь зверя, –
и веря и ещё не веря,
что мощи у меня в руке.

Священный зверь, на тропах рая
светился след твоих когтей,
и это ты лежал, зевая,
у ног праматери моей.

70-е гг.

*   *  *

              Валерию Сергееву

Мы шли вдвоём в ночи
тропой и без тропы.
Не ухали сычи,
не ёрзали кроты.
Мы тихо шли совсем,
и выжидала темь.

Казалось, каждый куст
в уста из уст
передавал: «Молчи!
Вон – два идут в ночи…»

И, фыркнув из-под ног,
как сонный птах,
хотел сорваться страх.
Но кто-то нас берёг.

В глаза не впился сук,
и путь не вил колец.
И сердца гулкий стук
стал твёрдым наконец.

1974

(Подражание английскому)

Однажды ко мне снизошёл среди сна
Бог по имени Нет.
«Я, кажется, знаю тебя, старина,–
сказал я,– входи; привет!»

«Тут все говорили, мол, нет тебя, нет,
а ты существуешь, Нет?»
И он поклонился слегка в ответ
и скромно представился: «Нет».

«Ну вот, а болтали-то столько лет,
что выдумка ты и блажь».
«Нет,– возразил необидчивый Нет»,–
я был, есть и буду ваш».

«Твоих хулителей пропасть у нас,
в какой ни толкнись этаж.
Не взять ли тебе заранее, Нет,
всех их на карандаш?»

«Ну нет,– покачал головою Нет.–
Напрасная трата сил.
Известен мне поименно совет,
что сатана наплодил».

«Так что же ты медлишь? Схватить их вели!
Архангелов кликни в бой!»
Но молвил владыка небес и земли:
«Ты горячишься, бой.

Я был осужден, как ты знаешь, давно
и кличкою Нет награжден.
Покуда в сердцах у людей темно,
судить их мы обождём.

Насильно не будешь мил, говорят.
Свободна любовь у нас.
Рай – не загон для покорных стад.
Не жнут недозрелый клас.

Но каждый да станет себе судья.
Суровее нет Суда.
Тогда и приду к вам навечно я
с именем новым Да.

Но ты о признанье моём молчи.
Сочтут твой рассказ за бред…»
И он покинул меня в ночи –
Бог по имени Нет.

И больше не снился мне никогда.
Ушёл, не оставив следа.
И нет его, нет его, все еще нет –
Бога по имени Да.

1980-е

*   *   *

Хиромантии догадки и забавы
перед чудом лиственным руки –
это мысли гордые скачки,
присвоение не нашей славы.

Что нам клинописный клён расскажет?
Что прошепчет жёсткая кора?
На стволе под взмахом топора
что за эпос линиями ляжет?

В каждом гнёздышке гнездится мысль
в том, как склеено оно и свито.
Что же ворошить его несыто?
Радуйся, молчи себе, молись.

Открыватель, всё уже открыто,
но боится сглаза, как улита.

1982

*   *   *

Пока нас бомбой атомной пугали,
война прокралась,
вошла, откуда мы её не ждали,
с толпой смешалась.

Смеётся вместе с нами и вздыхает,
а за обедом
из общей чашки тот же суп хлебает
с казённым хлебом.

Но вот её труды: поля – в бурьяне,
умы – в разброде.
Печалится, что снова россияне
хмельные вроде.

И вот её дела: земля нищает,
взбухают грады.
Похлёбкой чечевичной угощает,
и той мы рады.

А если кто и с жалобой: «Мамаша,
не больно жирно…» –
она химерой атомной помашет,
и
в мире — смирно.

1984

*   *   *

Даже ты, блаженный тугодум,
чувствуешь, что съёжиться пора.
Нет, не налетит на нас самум
и с холмов не прокричат «ура!».
Не поднимет до небес волну.
И не прилетит треглавый тать.
Не объявят новую войну.
Вётлы будут так же лепетать.
И не вспыхнет на челе небес
страшных знамений, вводящих в дрожь.
Но и ты уже с лежанки слез,
препоясался с утра и ждёшь.

1984

*   *   *

К ночи салом подёрнутся лужи,
затвердеет кружавчатый наст,
и хрустящей старательно стуже
бор дыханье смольное отдаст.

Но удержат ли тяжкие ваги
шорох браги под крышкой ведра?
Нет, ручья пьяный гомон в овраге
не убудет почти до утра.

И опять повторится всё это
в беге солнечного колеса.
Я услышу от деда-поэта:
«Завтра санная рухнет шасса?».

Верно! Высохли ржавые шпалы,
провалились в опольях пути.
В благовещенские снеготалы
почтальону до нас не пройти.

Речки малые вспухли бедово.
Не расслышать всемирных вестей.
Пол-России отрезано снова
от законной столицы своей.

Не расслы… не расслы… не расслышать,
потому что гремит ледоход,
потому что, ища нерестилищ,
встречь воде рыбья прорва грядёт.

И найдутся ль всемирнее вести,
чем мать-мачехи первая весть?
В земляном разбухающем тесте
есть мохнатые звёздочки, есть!

Есть грачи у нас, чайки и вербы,
и звенящая озимь у нас.
И приносят нам вешние ветры
голос воли, ликующий глас.

Только в этом – людская свобода,
что какой уже век или год
нас опять покоряет природа
и за ручку, как деток, ведёт.

1988

ПЕСНЯ САПЁРАМ

Как слепые, бредут вдоль обочин сапёры.
Смотрят грустно овчарки, как поводыри.
А ночною прохладой умытые горы
так нежны, хоть заплачь и умри.

Через сорок минут зарокочут моторы.
Путь откроют колоннам из Пули-Хумри.
А ночною прохладой умытые горы
так нежны, хоть заплачь и умри.

Свежим щебнем присыпаны минные норы.
За спиной выцветает дыханье зари.
А ночною прохладой умытые горы
так нежны, хоть заплачь и умри.

И в смятенном сознанье вскипают укоры:
ну, зачем вы, зачем на исходе зари
так колдуете музыкой нежною, горы,
ну, зачем же вы, чёрт побери?..

И мулла выпевает такие узоры,
так щемит этот вопль, этот сладостный визг.
Только вздрогнут однажды прохладные горы,
и рассыплется чаша лазурная вдрызг.

Но опять побредут, как слепые, сапёры
и овчарки, усталые поводыри.
А ночною прохладой умытые горы
так нежны, хоть заплачь и умри.

1988

 АФГАНСКИЕ ПЕСНИ

В ночном почтовике
мы ввинчивались в выси,
и восемь раз являлась нам луна.
И чтобы разогнать непрошеные мысли,
я песни начал петь у круглого окна.

Об одуванчиках и о лугах приречных,
и о туманах русских деревень.
Беспечный Пакистан вдали сиял,
как млечность.
И под луной в горах металась наша тень.

И «стингер», как оса, уже звенел, казалось,
нацеленный на поршневой металл.
И   сжалась  наша  жизнь
в   ничтожнейшую  малость.
Но в цель поющую никто не попадал.

1988

*   *   *

В Джелалабаде жар как в печке.

Сухое русло горной речки

трещит как хворост под ногой.

Но мы уже ушли домой.

В Джелалабаде пальмы чахнут.

И аромат в дуканах чайный.

И эвкалипт в седой пыли.

Но мы уже домой ушли.

В Джелалабаде в нашей бане,

как слышно, парятся декхане.

Пар знатный и отменный зной.

Но мы уже ушли домой.

Мы в мамин шкафчик спрячем орден

и в костромскую баньку сходим,

березой шрамы покропим.

А слава — это, братцы, дым.

1989

*   *   *

В долине слёз и пересохших рек,

где камыши о доме шепчут вести,

в тени от танка бронзовый узбек

письмо выводит – маме ли, невесте?

Я подошёл неслышно и спросил:

«Кому, Юсуп? Невесте или маме?»

И он, что сотню раз в огонь ходил,

вдруг покраснел сквозь бронзу и промямлил.

И этот шёпот детский на губах,

и на невинной коже шрамов алость,

солярки чад, прохлада в камышах, –

так все друг с другом страшно не вязалось.

«Прости, Юсуп… Пиши… Я отойду.

Когда же в Фергану вернёшься к маме,

о свадьбе в абрикосовом саду

ты напиши мне русскими словами».

1989

ЗАСТАВА ГУНДИГАН

Памяти лейтенанта
Сергея Ковальчука

Как здравствуешь, застава Гундиган,

под вой и свист горячего металла?

Хочу, чтобы накрыл тебя туман,

чтоб небо над тобою замолчало.

О, дайте Гундигану тишины

и солнечного хоть на час затменья.

Хочу услышать на краю войны

магнитофона крошечного пенье.

О, наконец! Божественный покой

на Гундиган нисходит благодатно.

Там лейтенант, как мумия сухой,

поёт о маме нежно и невнятно.

Поёт о том, что тут почти что рай

и что рука тверда на автомате.

…О мати моя, только не рыдай!

О, не рыдай, возлюбленная мати…

1988

СОРОК ДНЕЙ

Когда в казарму армии Особой

тебя введут, смущённый новичок,

ты эту койку походя не трогай,

для этой койки свой устав и срок.

К ней сорок дней никто не прикоснется,

и поперёк простынки номерной

горячей лентой наша память льётся

о том, кто наш отход прикрыл собой.

Мы от воронки оттащили Кольку,

и он шепнул, бинтов своих белей:

«На сорок дней мою оставьте койку…

хочу я с вами… эти сорок дней…»

И сорок дней уральские Серёги

и смуглые ребята из Хивы

улыбку оставляют на пороге

и здесь не поднимают головы.

И сорок дней, как кровь его живая,

та лента поперечная горит.

И сорок дней мы молимся, не зная

ни строчки из отеческих молитв.

1988

СПЕЦНАЗ

Эти парни, как тени сухие, легки.

И ещё различить мне бы надо:

как вплетаются сухожилья руки

в сухожилья приклада?

Специальность такая у них на войне,

и в бою назначенье такое:

будто взвод пробивается в плотном огне,

а посмотришь – их трое.

На войну без жилетов и касок летят,

а вернутся – в лице ни кровинки.

Обесцвеченный взгляд. Будто камень приклад.

Будто гири ботинки.

Оперсводку прочтёт ошарашенный штаб.

Всё! Покинула витязя сила.

Мать его, как дитя, на руках донесла б

и в кровать уложила.

1989

СУМАСШЕДШАЯ ПЫЛЬ

Тихо лётчики между собой говорили.

Так бывает: винта нерасчётливый взмах –

тут же вздыбится прах, как виденье в горах.

Вертолёт пропадает в колодце из пыли…

Бесов, что ли, подручных накликал Аллах?

Это – пыль. Это – копоть жестокого солнца.

Это – плоть незаживших старинных обид.

Её взбили однажды бойцы Македонца –

до сих пор над долинами ржаво висит.

Пронесётся ли к штабу поспешная пресса

или автоколонны начнут марафон,–

мхом навыворот, как дымовая завеса,

стопудовое чудище прыгнет вдогон.

Это – пыль. Это – пытка изжогой и чадом –

на губах, на бумаге, на жаркой броне.

Из немытой, шуршащей надтреснутой чаши

напились мы сполна в самой пыльной стране.

Сумасшедшая тварь! Я кричу тебе: «Хватит!..»

Но полотнищем бурым рванёшься на крик –

и бензиновой грязной волною окатишь,

и вопьёшься сквозь веки, распорешь язык.

Это – пыль. Это – пот к небу прянувших мумий.

Это – смерти пыльца. Это – хаоса хруст.

Это – всё!.. Это серое пламя безумий.

Это – атомный пуск. Это – всё!.. Ну и пусть!..

От тебя мне не спрятаться, не оторваться,

зверь бессонный, несущийся вскачь по пятам.

От тебя мне сто лет ещё не отплеваться,

но себя я живым тебе, врёшь, не отдам.

1988

У МАЛОГО ТЕАТРА

Ну, как вы, мои офицеры?

Я не назову имена.

Имён и фамилий сверх меры

в конвертах не любит война.

Я жду до Девятого мая.

У Малого, перед Большим

мы с вами, смеясь и рыдая,

все-все имена воскресим.

1989

ЧАРИКАР ДНЁМ И НОЧЬЮ

                         Сергею Лыкошину

Что везёте, цветастые грузовики?

Мумие или марихуану?

Автоматы в шелках? Или в тесте клинки?

То известно мышам и душману.

Над асфальтом синеет бензиновый прах.

Не понять Чарикарской долины.

Полусонно мелькают мотыги в садах

да худые сгибаются спины.

Да на крыше белеет, разнежась, чалма,

как в персидской картинке старинной.

Да, игрушечные собирая  дома,

дети голые возятся с глиной.

Чарикар, ты прикинулся раем земным,

а не целью, плывущей в бинокле.

Мы в чугунных пещерах недвижно сидим.

Наши робы, хоть выжми, промокли.

Там, где глина, там, слышишь, звучит и ручей.

Внятен лепет, и пенье блаженно.

Я б с тобой перекинулся  словом, Сергей,

но засохли слова, будто сено.

Миражами вспухает асфальтовый путь.

Нас до вечера сменят едва ли.

А до этих, что в глине, рукой дотянуть.

Только руки чугунными стали.

*   *   *

Часовые кричат по ночам:

«Как дела?..

Почему не стреляешь?.. Эй, правый?!»

И короткая очередь в горы ушла.

И ракета шипит над заставой.

Нелюдимо мерцает асфальт за стеной.

А кусты Чарикарской долины

чуть колышутся, как валуны под луной

иль накидкой прикрытые спины.

И опять перекличка двоих:

«Как дела?..

Почему не стреляешь?.. Эй, правый!?»

Или в пятки душа без привычки ушла?

Или справа – бывалый и бравый?

«Духам» самое время в арыках дышать

под тяжёлою ношей фугаса.

Что там? Снова про нас итальянская кладь

под дорожный песок улеглася?

«Как дела?..»

– Часовые кричат, и летит

рой трассирующих к арыкам.

А застава моя, как убитая, спит,

равнодушна к ракетам и крикам.

1989, 2013

ЧЁРНАЯ ПЛОЩАДЬ

                             Из воинской песни

По Чёрной площади мы мчали с ветерком,

глаза от солнца и от пыли сузив.

О бешеном лихачестве таком

водители не ведают в Союзе.

Но в этот бред не сунется ГАИ.

Скорей! Скорей… Расчет шофёра точен:

плевать на столкновение в пыли,

но страшен взрыв, молчащий у обочин.

Опасен «дух», что из арыка вдруг

выпрыгивает, тварь, с гранатомётом.

А газ нажмёшь – и танк летит как пух.

Гранаты мажут, лупят по пустотам.

Взорвётся мина где-то за спиной.

Граната же, глядишь, торчит в дувале.

Скорей!..

Скорей…

Сквозь прах, и смерть, и зной..

Ну, слава Богу! Кажется, промчали.

И вновь над рытвинами пляшет руль,

и как во сне летит на нас дорога.

Зато стволы, горячие от пуль,

на ветерке остынут хоть немного.

И так – всегда…

Нет, стыдно, братцы, стой!

И мы посередине Чёрной стали

и, как шпана на вечер выпускной,

пунцовых кандагарских роз нарвали!

1988

ЮРА-МУЛЛА

В кишлаках замполита прозвали муллой.

Старцам нравится Юра-мулла.

По утрам на шоссе, окружён детворой,

«Эй, мулла, – слышит он, – как делла?»

А однажды из тучи просыпался град.

Как смешно: вся округа бела!

«Ах ты жалость, погибнет у них виноград», –

покачал головою «мулла».

«Они любят работу и знают в ней толк.

Вечно трудится Афганистан.

А вот этот, на крыше…— и Юра умолк,—

это нас наблюдает душман».

Я пишу и не знаю: ты жив ли, майор?

Так любил на поля ты смотреть.

А оттуда так часто смотрела в упор

сквозь соцветья свинцовая смерть.

1988

*   *   *

Якуб-хан угощает гостей шашлыком,

из японского термоса – чаем.

Переводчик звенит, как зурна. Но молчком

мы друг друга сперва наблюдаем.

Кто-то входит в колышущейся полумгле.

Чей-то глаз скоромётный и шорох.

В эту ночь так тревожно и весело мне,

будто в кухне просыпали порох.

Мы боимся отравы, желтухи и блох.

И колодец у хана ужасен.

В каждом рукопожатье мы ищем подвох,

смысл насмешливый – в каждой из басен.

У Якуба «тоёта» торчит за окном.

А «Столичная» – из Пакистана.

Мы беседу обильною лестью зальём,

тост поддержим «Дружить без обмана!».

Отдают полубредом визит и обед

и взаимные наши обеты.

Может статься, уйдёт ещё тысяча лет

до начертанной наскоро меты.

А покуда и Будда молчит, и Аллах,

и гневливый каратель Содома.

И старинная песнь Христа ради в ушах

так знакома гостям, так знакома.

Эх, детишек мне жаль! Воду бурую пьют.

Так доверчивы, так неповинны.

Завтра снова вручат им пастушеский кнут,

чтобы гнали овечек на мины.

1989

*  *  *

Игумены застав, угрюмые старлеи,

из танковых пещер швыряющие гром,

прощаясь впопыхах у огненной траншеи,

я об одном прошу, молю вас об одном.

Вы, штурманы пурги, что над песками взмыла,

вы, шофера лихих пехотных колымаг,

и вы, искатели тротилового мыла,

прошу вас, выверяйте каждый шаг.

Не смейте погибать! Вы нам нужны живые.

Родные вы мои, не смейте погибать!

В тоскующих полях заждавшейся России

вам уготована иная рать.

1988

*   *   *

Мама вносит с мороза бельё.
И громадная ноша её
громыхает, как крыша из жести.
Перепутанные впопыхах
белоснежные рёбра рубах –
синих сумерек чистые вести.

Пахнет синькой и первой звездой,
скриплым настом, Сибирью лесной.
Занавески звенят, как синицы.
В клубах пара блаженствуем мы.
Нестерпимая свежесть зимы
от потёртой скатёрки струится.

Где подштанники, где простыни?
На себя не похожи они.
Это ангелов крылья и латы.
Чу! Врывается песенный гром.
Мёрзлый грохот за синим окном –
из тайги маршируют солдаты.

Понасупилась к ночи Сибирь.
Бьёт мороз, будто в нос нашатырь.
В этом царстве не ведают скуки.
Спит зима бельевою горой.
И ещё этот запах родной –
это мамы горячие руки.

1990

1946-й

Новоявленный сибирячок,
офицерский сынок, внук солдата,
я в землянке томлюсь, как сурок,
потолок надо мной в три наката.

Над сугробом – молчунья Сибирь,
равнодушная к ахам и всхлипам.
Но с утра её мёрзлая ширь
Огласится торжественным скрипом.

Тыща валенок рушится враз
На дорогу в размывах позёмки.
Это полк исполняет приказ.
«Зап-певай!» – слышен голос негромкий.

Распахнутся горячие рты,
пар рванётся, к губам прирастая,
и бойцы призовут с высоты
незабвенную душу Чапая.

Да, гулял по Уралу герой.
А вчера погуляли до Эльбы.
А сегодня за Камень-горой
производят учебные стрельбы.

1995

Побудка

Ночная побудка. «Доставить пакет
Никулину. Ясно?» – «Так точно!»
Отцова команда похожа на бред.
И мама: «Куда его?.. ночью?»

Ушаночку впопыхах – набекрень.
Но сам-то я – струшу, не струшу?
Дверь настежь. С порога падёт моя тень
в смятенье, в таёжную стужу.

Полковник Никулин, я слышал, добряк.
В барашковой ходит папахе.
Но как постучаться посмею? Но как
дойти, одолев эти страхи?

Окно различилось, зловеще черно,
того одинокого дома.
Секретный доставлю пакет всё равно.
Исчезни из сердца, истома!

Горячие валенки… Что там внутри?
Тревога? Идти на японца?
«Товарищ полковник, глаза-то протри!
Выходим… до солнца…»

Дойду. Подниму командира полка.
Разбужен и я неспроста ведь.
Но тут – еле слышное издалека
отцово: «От-ставить!»

2014

*   *   *

Я – сын офицера. Прошу не шипеть.
Я – сын голодавших дивизий.
Я – сын обезлюдевших сразу на треть
сёл после известных коллизий.

Я – сын этих трудных славянских полей,
то хмурых, то блещущих житом.
Я вырос почти как в раю соловей.
В раю. Только Богом забытом.

Родился я там, где хочу умереть,
но – вымолвив правое слово.
Готова по мне деревянная клеть.
Душа вот ещё не готова.

1984

Бегун*

Смеётся бегун.
Надевает шипы.
Цветёт стадион.
Как волна,
о дорожку шипит.

Согнулся бегун.
Ждёт спиною хлопка.
Только где ж он?
Зрачков миллион
на себе, как на привязи, держит.

Обвал голосов
по рядам,
по пятам
нарастает.
Как голуби с крыши,
срываются стайеры стаей.

Он честен и смел,
он не ждёт за спиною,
а сразу
уходит один,
раскалённую брешь
пробивая в пространстве.

Так молнии рикошетят,
Так импульсы хлещут средь ночи.
Так рушится храм.
Таковы  его ноги.

Я будто бы рядом,
внизу,
а не здесь –
над рядами,
так знаю
дыханье и радость,
тревогу его  и страданье,
и бег его,
хрип его,
пот его,
крик его,
бой
и боль его лёгких,
тяжёлых,
как  тонущий бот.

Но,
стрелкой секундной дрожа,
он частит и минует
соперников,
и обходит на круг,
как часы и минуты.

Он рушится мимо
покорности их и сопенья.
Соперников нет.
Но он сам себе –
главный  соперник,
когда на последней прямой,
кинув руки вразлёт,
не ленточку вовсе,
а кожу на рёбрах  он рвёт.

… Ревёт стадион.
А бегун?
Он  не помнит
пожатий и лиц.
В ушах его звон
и завеса в провалах глазниц.

Приливом,
отливом
вздымается,
падает грудь.
Неторопливо
несёт он её –
непомерный свой груз.

1964

_______________________
 * Это стихотворение, написанное по московским впечатлениям от забегов выдающегося легкоатлета Владимира Куца,  впервые напечатано было в омской молодёжной газете, стараниями моих друзей-сибиряков Юрия Буданцева и Валентина Свининникова. Разве, думаю, не достаточный повод, чтобы включить «Бегуна» в «сибирскую» тетрадь?

*   *   *

Вселенная ночной Москвы пылала
недолго под срезающим крылом.
Потом сверкнули спутников кварталы.
Ушли деревни робкие.
Потом
большие города являлись смутно –
как бы кометы распыляли хвост.
Включался полустанок на минутку
или военный сиротливый пост.
Потом
космической глухой берлогой
Сибирь разверзлась за моим стеклом,
и я, объятый мраком и тревогой,
воззрился в непроглядный окоём.
Что там?
Затяжка тайной самокрутки?
В болотах факел?
Зябнущая ГЭС?
Моторы выли в чёрном промежутке,
где сплоховал запышливый прогресс.
Какие прорвы будущих народов
заселят эту вековую стынь?
Или, как воды из плотинных сводов,
рванут на запад из лесных пустынь?
Во мгле гремят, не замерзая, реки
цивилизации электробритв,
но остывают быстро человеки
к ристалищам своих с природой битв.
Не на последнее ль своё веселье
зовёт Москва безлюдные поля,
рядя в бесчисленные ожерелья
насупленную изморозь Кремля?

1987

*  *  *

Эгей, народ,
ты где, куда ты сгинул?
Дверь избяную позабыл замкнуть?
Какой ещё, скажи, железный стимул
тебя погнал с утра в неясный путь?
Что там маячит?
Серые плотины?
Дрожащий рельс над вечной мерзлотой?
Сверхурожай жевательной резины?
Девятый вал пшеницы золотой?
Ты где?
Иные выручаешь страны,
свою опять не ставя ни во грош?
Иль пялишься в домашние экраны
и в них себя никак не узнаёшь?
Собрать тебя – да нету колокольни.
Да и расслышишь ли набатный гуд,
когда секретные грохочут штольни,
футбольных игрищ кратеры ревут?
Эгей, народ,
пусть заблужусь и сгину,
но я тебя впервой не узнаю.
Прости отчаянье худому сыну,
но ты, как я, похоже, на краю.
Я знал тебя в обмотках Сталинграда,
в лаптях Толстого, в латах Ермака.
Какая же бетонная преграда
теснит твою судьбу, народ-река?
Иль, правда, мы душою обмелели,
не в силах вынесть вековой тоски,
и вот скользим без воли, на пределе,
чтобы в иные влиться языки?
Неужто дымом обернулась слава
Берлина, Дона и Бородина?
Иль вправду проржавела ты, держава?
Или народная прихлынет лава,
огнём страдания закалена?
Но слышу:
«Перестань гадать!
Так – было.
Так было, было, было – тыщу раз!
Но нам судьба ещё не разрешила
последний распечатать русский сказ».

1986

*   *   *

В ночном лесу сухой и хлёсткий выстрел.
Невольно вздрогнешь, пятясь на крыльцо.
Какой мороз над прорубями вызрел!
Наждачный воздух так и трёт лицо.

Но нам не привыкать к земной остуде.
Моргают угли, печь раскалена.
Отдельно спят леса, отдельно – люди,
отдельно зрит в пустых полях луна.

И кот поёт, и самовар вздыхает
о путнике, что не стучится в дом.
Так наша жизнь, куда идёт, не знает
меж древней стужей и родным теплом.

1992

Гиперборея

                                             Драгошу Калаичу

Твердят: «Всё спишь, Гиперборея?»
Смеются: «Счастье проспала».
А ты, от стужи пламенея,
уж раскалилась добела.

«Да пусть и спит, – решают где-то,
ухмылкой губы искривя.
– А то как хлынут на полсвета
из-под снегов её кровя».

1999

*   *   *

Землю в камень обратил мороз,
а тоску – в задор.
Что там ржавой плесенью оброс
по щекам топор?

Для того ли удался денёк
над бронёю рек,
чтоб глаза тупились о порог
из-под сонных век?

Самый час встряхнуть красны боры,
встормошить тайгу.
Гей, сыны, направим топоры
на кривом кругу.

Как вгрызёшься, лютая пила,
костку не отдашь.
Брызни, брызни, масляна смола!
Ухай оземь, кряж!

Век да четверть простоял ты лишь,
веку старший брат.
Но зато полтыщи простоишь
в шепоте лампад.

Только бы дышал, как бор, народ
да молились все.
Дерево дотоле не замрёт
в восковой красе.

Не струхлявеет пока душа, –
брёвна не сгниют.
Не пожрёт их, пламень вороша,
Страшный суд.

Землю в камень стужа обратит,
а сосну – в порфир.
Потому топор в руке горит,
жжёт до дыр.

Так вскипай же, хвоя синих крон,
под последний мах.
Это ходит-бродит наша кровь
и поёт в лесах.

1997

Какая-то большая станция

Какая-то большая станция
Средь ночи нас остановила.
Не мог спросонья догадаться я,
какая там большая станция,
а на вокзальное светило
взглянуть мне воли не хватило.

Я слышал: вдоль пути смотрители
простукивают важно буксы.
Билетной кассы покорители
пустые занимают люксы.

Диспетчерша бессонным голосом
прибывший называет поезд.
Где б ни услышал, хоть на полюсе,
он всюду тот же – грустный голос.

Большая станция, небедная.
Вот так, припомнишь, и бывает:
Является из тьмы, неведома,
неузнанною отплывает.

В её невнятности томительной
мне чуется укор усталый.
Ну, наконец…
Толчок медлительный.
Счёт затевают стыки, шпалы.

И мчит уже, трясёт, как бешеный.
И я мгновенно засыпаю,
почти счастливый и утешенный,
что есть она в ночи…
Большая.

2004

*  *  *

Всю жизнь я свою пролистал
по диагонали.
Какой отплывает вокзал?
Какие леса отмелькали?

То к западу, то на восток
неслись, отлетали страницы.
Всё мимо, всё наискосок –
мосты, полустанки, столицы…

О, жадность!..
А что там ещё?
А что там за этим,
а что там?
И множился, множился счёт
пролистанным жизни пустотам.

Казалось, вот угомонюсь,
на месте, как вкопанный, стану
и выучу всё наизусть,
как зверь, залижу свою рану.

Замкнётся разомкнутый круг.
Душа обретёт постоянство.
И в пройденном дивные вдруг
откроются лица,
события,
звуки,
пространства…

2004

*   *   *

Погляжу на карту – затоскую:
Не был… не был….
Стыдно и глядеть.
А мечтал ведь в сторону любую
хоть на третьей полке долететь.

На любой на станции убогой
хоть денёк желалось мне пожить.
Так хотел своею путь-дорогой
землю отчую перекрестить.

Как умру-то без Владивостока?
Без Архангельска как доживу?
Без того колёсного хард-рока,
что будил в плацкартах поутру.

И без той сестрицы-проводнички,
что, журя невежливый народ,
от  шумящей на углях водички
чай нам в подстаканниках несёт.

Я на шпалы выйду посредь ночи:
–  Машинист, тоска!
Притормози!
Дай мне напоследок что есть мочи
прокатить во все края Руси!

Прогрохочем вдоль по новой, старой,
по советской,
царской,
золотой,
что звалась возлюбленной державой
и держала зло в узде стальной.

По распятой, погружённой в темень…
Куда хочешь – в Пензу, Брест, Казань,
в Керчь, во Львов
и на деревню Таллин,
в Томск и Омск,
в Тюмень,
в Тмуторокань…

Эй, ямщик, сияют наши спицы!
Мы гуляем,
мы пространство рвём!
Мы порушим бисовы границы,
в щепки все таможни разнесём!

Ну, а напоследок, слышишь, старый,
дай мне в Тихом омочить тоску
и оставить синему песку,
первой зорьке
поклон
запоздалый.

2000

Люди Оби

Люди, одетые в перья птиц,
вопят и поют, как птицы.
Люди в рубашках из рыбьих кож, –
плавниками им служат вёсла.
Люди, укутанные в меха,
спят на снегу, по-собачьи,
нежатся, будто лисы,
пугаются пуще оленей,
рыскают, точно волки,
встают на дыбы, как медведи.
Люди, одетые в дождь и в пургу,
в жужжание гнуса, в туманы,
в лопухи, в паутину, в шелка ветров,
в бересту, в пятна нефти, в коросту,
в камуфляжи рябые, в тину болот,
в обереги из беличьих лапок,
сердоликов, медвежьих клыков и рублей
серебряных с профилем Николая.
Люди в одеждах своих морщин
и неторопливых дум.

2005

Иртыш

Ишь ты, Иртыш,
круто шалишь!
Гнёшь коромыслом
берег-крепыш.
В дуги и кольца
свиваешь луга.
Стозвонна
твоя чешуя-шуга.
Брага вод
мучнисто-мутна.
Сам своего
пьяного дна
не различишь,
Иртыш.

С каких ты пещер
выполз, удав?
Или как барс
снежный
стремглав
прыснул с гор
в душную степь,
в пыльный ковёр,
в рыжий камыш,
А, Иртыш?

Эгей, Искер!
Эй, Потчеваш,
ну-ка кольчугу-панцирь
покажь
ту, что выкрал
и в иле таишь.
Что молчишь-то,
Иртыш?!
Нехорошо.
И ты же, и ты ж
ластишься льстиво –
ну, гладь да тишь!
Старый буян,
не проведёшь.
Мы ведь под стать тебе
тож.

Мы куролесили
тоже не раз.
Дурью своей
разбавляли сказ.
Кровью своей
окропляли страну.
Мёртвым хребтом
волоклись по дну.
Кто без греха,
кто не бесстыж?
Или не так,
Иртыш?

А всё ж обожаем
твой жильный ток,
ленты твоей
легковейный шёлк,
белых круч
осетровую желть
да куполов твоих
ржавую жесть.
Нас не научат
себя жалеть
ни смерть,
ни тюремная клеть.
Нас не разучат
тебя любить,
на берег лунный
в обнимку ходить.
О буре погибельной
песню кричать.
Исполать, река,
исполать!

2004

Крестовая строка

Вагон подпрыгивает на хореях.
В Япониях, Китаях и Кореях
разносит эхо твёрдый перестук:
«Аз бых, отгрохотах, исчах, отвеях…
В прозрачных от безлюдья эмпиреях
мои костры кипреем прорастут».

О, кабы жить, глазеть и петь вовеки!
О, как свежи на перекатах реки!
Как слёзы вяжут кожу на ветру!
Как плещут в стёкла ливнями долины,
распадки, сопки, крутизны, стремнины…
Но их с собой из жизни не попру.

За что, скажи, за что я впал в немилость?
Зачем ты напоследок мне явилась,
земля, где ангелам пристойно жить,
а не таким бездарным растеряхам?
За что, скажи, за что единым махом
смахнулась отовсюду наша прыть?

Как перед окончательным парадом,
мне каждый светофор проверить надо,
засечь тигриную любую падь.
И жадным, ненасытно-алчным взглядом,
летя вовстречь вращаемым громадам,
Байкал, Амур, Читу перечитать.

В амфитеатре гулком поезд злится,
и упреждением река змеится
внизу, чтобы железный не зевал.
Мосты мелькают мягче тени птицы.
Казачьи первобытные станицы
как горсти жемчуга под горлом скал.

Что полустанок, то благие вести:
хозяин справен, есть что пити-ести.
Сойду – и мир, и радость обрету.
Стога – на месте. Куры – на насесте.
Картофельные гряды, что невесты, –
все в белом и сиреневом цвету.

Но где же табуны и где отары,
стада, гурты, кипящие базары,
дух дёгтевый и сена синий вздох,
где конский каравай – златой, горячий,
что пышет на дороге, раскорячась,
и в воробьях творя переполох?

Прожектор надрывается. Он хочет
девчонки платье выхватить из ночи,
смешок, объятье, поцелуй, испуг –
и не находит. Где ж вы запропали,
горячи руки, огненные шали,
и в лоне бабьем новой жизни стук.

Зачем сюда сходились великаны?
Где их хребты? В какие бел-туманы
их время смертное отволокло?
На каменных читаю лобогреях:
«Аз бых, отгрохотах, исчах, отвеях».
Ощупай моё доброе тепло.

Аз бых… Труды мои совсем недавни.
Ещё скрипят в домах слепые ставни,
ещё не рухнули стропил азы,
ещё шуршат о следопытах плавни,
ещё крестов и звёзд могильных грани
не утомились вашей ждать слезы.

Но кто вы, мимоедущие орды?
Какими подвигами вы столь горды?
Какие взвили в даль мою мосты?
Минув тоннели эти и фиорды, –
что? – все свои расщёлкали кроссворды
и все гондоны бросили в кусты?

Ветра ревут, что нету вас когтистей.
Всё шаритесь приглядкою корыстной,
чего б ещё из дырищ наскрести.
Вам Царь оставил царственный подарок,
а вы ж ему жалеете огарок
к штампованной иконке принести.

Как перед окончательным парадом,
мы, кто ушли, восстанем с вами рядом –
да попримеримся, да посравним, –
а ну, каким разродитесь народом,
каким почествуете Русь приплодом
и хлебом-солью встретите каким?

В вас исподлобья вперилась дорога,
летящая то круто, то полого
сквозь буреломы, горы и века, –
стальная вьюга, ода громовая,
могильная, стосильная, святая,
всемирная крестовая строка.

Новониколаевск (Новосибирск). Транссиб
22 июля 2001

Второй век

Тихо правя свой труд,
я живу второй век,
недреманный
читаю Псалтырь.
Мне Господь поручил
описание рек
и озёр твоих,
Матерь-Сибирь.

Три уносятся к норду,
одна – на восток.
Им и Азия, вижу, тесна.
Отражают небесный они потолок
как четыре святых письма.

А озёра?
Да где там!
И так уже сед.
Рябь в глазах.
Не по мне эта честь.
Не достанет, пожалуй, тысячи лет,
чтоб озёра твои перечесть.

Бирюзовые, сизые,
чёрный агат,
блеск алмазный,
густой малахит…..
Половина из вас,
сколь язык ни богат,
без имён ещё
в тундрах спит.

Лишь тебя я пою,
Хадата Юган-лор,
незабвенная до сих пор,
ледниковый твой взор
в зорях белых ночей,
в чёрной щели
полярных гор…..

2005

Прощёный день

Облаянный всеми, кому не лень,
во всём обвинённый, за всех,
позволь мне, в этот прощёный день
хоть один сниму с тебя грех.
Советской попсы как ни боек припляс,
а всё же в застолья час
ты наши долгие песни певал
про степь да про море-Байкал.
С бродягой бродяжил,
пил с ямщиком,
по матери старой тужил.
В такую-то ночь, от себя тайком,
ты русским запасом жил.
В тайге не пропал, не замёрз во льдах,
но за песни те до сих пор
обвывает тебя и кромсает твой прах
ненасытный шакалий хор.

2008

Кит

Между двух морей земля Камчатка
будто кит на якоре пыхтит.
Не к нему ль ершовский конь-горбатко
загребает звонами копыт?

Наше царство славится широко
урожаем дураков и дур.
Ведь не зря ж его чужое око
похотливо щупает вприщур.

И в зубовном сладострастном лязге
этот ненасытный щуплый тать
сокрушил нам позвонки Аляски
и Чукотку рвётся обсосать.

На последней парте от Расеи
ты ещё живой ли, камчадал?
«У Петра и Павла батареи, –
отвечает, –
ржа не съест металл.

Камчадалы вам не маргиналы.
Он – авианосец, рыба-кит.
На свои Курилы, на Сахалы
Ключевская сопочка сопит».

2007

Восточное предание

До сердца земли достаёт стотысячный топот,
До солнца – мгла, до волчьей печени – горечь
лошажьей мочи, людского полынного пота…
Куда разомчалась конница Чингиз-хана?
Не в землю племени Ы, где долгую жизнь ночуют,
Не в дебри племени У, где вьюгой детей пеленают,
Не к морю племени О, где горы воды солёной,
И не в муравейник людской, где сёрбают чай зелёный,
А на луга земли, где сладкие травы млеют:
Там девки на молоке щекасты, стыдливо рдеют;
Там белые старики молчат в деревянных клетях.
А глупые их князьки, – стоит ли нам жалеть их?
Когда-то давным-давно, как сказывают преданья,
Они приходили к нам и нас облагали данью.
Позорили наших жён, идолов поджигали,
Умыкивали табуны… Орали, кумысом пьяны,
что первыми будто бы мы когда-то на них напали…
За эту наглую ложь теперь отомстить не пора ли?
От Селенги и Тувы до Оби и до Арала…
Нам и своей земли, сколь помним, всегда хватало
И знамя мира всегда над ханским шатром трепетало.
В Подлунной держим и так лучшую половину.
Чужое тряпьё ни к чему мудрому Темуджину.

2007

Сибирь счастливая

Сибирь – счастливая?
Годится ли насмешка?
Такой в помине не было и нет.
И станешь ли
с кедрового орешка
румян да весел, сыт, обут, одет?

Счастливая?..
И всё же были миги,
когда в разрывах и разломах бед
её запекшейся тяжёлой книги
слепил глаза
блаженства самоцвет.

То не был знак
удачливой охоты:
архара рог,
тайменя алый хвост,
сон чароита,
золотые соты,
цветок женьшеня,
бивня тусклый воск.

Там не было отчаянной погони –
казны царей в отцепленном вагоне,
бахвальства пьяного,
блатного хвастовства,
купания в Байкале,
как в бокале,
гитарной дури на ночном привале,
где с перегара сыплется листва.

Нет, ты не там, где лагерные вышки,
где над тайгой воды зацветшей сырь,
где городов-времянок торопыжки,
сочащаяся нефтью глубь и ширь.
То всё не то.
То всё не ты, Сибирь.

Нет.
Ты была чиста и одинока,
послушницей при замыслах Отца,
и с ликованием вперяла око
в черновики заглавного листа.

И там, посреди каменного хлама,
рыданий океанских,
птичьих туч,
тебе уже мерцал как дивный луч
Пасхальный жар Зашиверского храма.

А дальше – свет ещё Дочеловечья –
первотворенья швы, рубцы, увечья,
автограф заданных противоборств,
и это счастие успел засечь я
и выпил нерасплесканную горсть.

2007

Александр Быков

От визгов на палубе, криков,
от плёсов, от облачных крыл,
гляжу я, поплыл у нас Быков,
и я за ним следом поплыл.

Река в полудённом мерцаньи
дрожит как серебряный язь.
На пире земном
созерцанье
дороже всех глюков и яств.

Художник до сути достанет,
когда на него наплывёт
излучин замедленный танец,
затонов и круч хоровод.

И что там такого, казалось?
Стога. Мелководья. Обвал.
Рассветов безлюдная алость.
Чуть вздрагивающий краснотал.

Не жадность нас манит в пустынный
предел, не воинственный пыл.
Вот так и Ермак со дружиной
в хмелю созерцанья поплыл.

Монетную прорву уроним
у встречи Оби с Иртышом.
У этой, тишайшей из родин
крестить бы всю Русь нагишом.

И плыть бы и плыть бы, и плыть бы,
всё плыть бы, всё плыть бы да плыть –
до светлой полярной ловитвы,
до конусов льдистых и плит…

Запомню то лето и день я.
Стоит. У флагштока. Один.
И пьёт из реки отраженья
плывущих над нами глубин.

2014

Путь к океану

Я прохожу под первобытным небом
на гром твой, первобытный океан.
А за спиною, сотрясая недра,
рык первобытный издаёт вулкан.
«Ты опоздал! – кричат мне. –
Ты там не был…
Гипербола!.. оптический обман!»
Но я иду под первобытным небом.
И это – первобытный океан.
Он смоет вас. Пусть и меня в придачу.
Все ваши цацки, башни, казино
сползут как хлам на мировое дно.
Но я ту судорогу не оплачу.
Вы – как хотите. Аз не опоздах.
Кроплю я хлеб свой первозданной солью.
Ладонью глажу рухлядку соболью.
Можжель кидаю в молодой очаг.
Я древний холод паром подстрекаю,
не страшен мне первоначальный зной.
Я по тропе медвежьей выступаю
босою первобытною стопой.
Сдираю от хвоста муксунью кожу
и рыбу мёрзлую пластами строжу.
Какое яство подано для вас!
Вкушайте же! Да образумьтесь враз.
Законов скудных я не соблюдаю.
Мне труд в субботу править не срамно.
И я с Христом руками растираю
немытыми
пшеничное зерно.
И, озирая горные скрижали
и звёздные надмирные моря,
я верю: мы свой путь не зря сверяли.
Ты – первобытна, Троица моя.

2008

Дева-Обида с Востока восстала.
Людно живётся, а радости мало.
Воля обманна, просторы скучны.
Нет ей свободы и вечной весны.

Встала от Балтики Дева-Обида.
Скудная доля, худая планида.
Тесен, как ворот, державный завет.
Хочет на волю – на  весь белый свет.

Дева-Обида от севера вышла.
Невмоготу государево дышло.
Малые дети спознали беду
в том нефтяном да алмазном аду.

Девы-Обиды горячего юга
ярые взоры вперяют друг в друга
и за губительный этот разлад
ту же державную руку бранят.

Встала от Запада Дева-Обида.
На москаля не глядела б – сусида!
Карие очи морозит ей гнев.
Шепчет в пылу самостийный напев.

Тут и транзитная Дева с вокзала –
«Люди, обида! Обида!» – вскричала.
Жить ей обрыдло в голодном краю,
гордость безмерную теша свою.

Что же безмолвствуешь, Дева-Москова?
Знать, поделом тебе гневное слово.
Знать, согласилась: во всём неправа.
И от стыдобы в жару голова.

Посредь туманного русского поля
Ходит согбенная Дева-Недоля:
«Что вы, сестрицы, о чём ваша речь?
Может, в могилу мне заживо лечь?

Я ли добро на пиру хоронила?
Я, что ли, кровь за своих не пролила?
Вам ли неведом начаток обид?
Девка-блудница в хоромах сидит.

Чрево златое, гадючьи  повадки.
Пена висит на губах святотатки.
По столу бьёт чешуистым хвостом,
тешит свой срам пятипалым перстом.

Девы, беда, борониться нет силы.
Ох, и не в пору вы злы да спесивы.
Мне – сокрушенье, и вам – не житьё.
Скоро припомните слово  моё.

Как наварю заповедной пшеницы,
как зачерпну серебра из криницы,
как запою на прощальном пиру, –
в дверь не царапайтесь, не отопру.

Кышьте, нахлебницы! Вольному – ветер!
Гордому – выбор на юг и на север,
дерзким – восток, быстроногим – закат.
В соль обратится, – кто глянет назад.

Слава – проворным, осанна – сметливым,
шустрым – успех и  утеха – блудливым…
Горе – задумавшим вспять повернуть.
Поздно! Нехоженый путь.

1992 г.

*  *  *

Вскопыченный стадом овраг.
Песок вперемешку с назёмом.
Хозяйство камней и коряг.
Крапивный щекочущий мрак.
Звон капель в завале зелёном.
Тепло телогрейки в плечах.
Луг стравленный, как под машинку.
Пастуший под елью очаг.
Коровий задумчивый чавк.
Ну, что ещё вставить в картинку?
Буддийское око быка
в кровавой навыкате сетке.
Собачий шнырок ветерка.
А вот и мелькнула река.
Мотнулись ольховые ветки.
Зовёт ли направо – гуляй!
Налево? Вали без помехи!
А прямо – так ступишь за край
земли, где лещиновый рай
сам мечет в корзину орехи.
И озими ярая звень.
И пригарь солярки у брода.
И лучшая из деревень
в полчасе неспешного хода.
В сенях полутьма разлеглась.
В печи размечталася каша.
Мурлыка раззявила пасть.
«Свобода» толдычит про власть.
Но власть и свобода не наша.
Да полно! При чём тут сенат?
В киотце притихли иконы.
И «Отче наш» губы твердят.
И клён за оконцем впопад
кладёт золотые поклоны.

1993

Кто-то взял за плечо и шепнул: «Погляди…»
Я очнулся в сиянье. Она!
И, как солнце в окне, всколыхнулись в груди
радость, нежность и стыд, и вина.
Миг – и я бы проспал. Кто-то взял за плечо
и шепнул: «Погляди…» И исчез.
Здравствуй, радость моя и вина! А ещё
говорят: «Не бывает чудес».
Над долиной зелёной на древнем холме
пышет солнце и звёзды горят.
А какие-то серые всё ещё мне
«Не бывает чудес» говорят.
Я заснул, убаюканный вешним теплом,
что заполнило стылый вагон.
И спросонья теперь не пойму, что почём:
два светила горят – с двух сторон.
Александровский поезд покинул Посад,
но не взял ещё скорость сполна,
чтоб, сиянье узрев куполов и палат,
хлынул к окнам народ, как волна.
В слове Радонеж радость и нежность живут.
Ты, обстроивший эти места,
завещал нам на равных смиренье и труд
и весёлую клятву щита.
И в сердца нам вдохнул прожигающий стыд
и вину – за обманность дорог.
Наказал нам прощенье старинных обид
и отвагу – в последний сей срок.
Да святится твой дом – твой небесный Посад,
вековая столица полей!
Ты берёшь за плечо. Звёзды в полдень горят.
Как волну, ты поднимешь людей.

1994

*   *   *

Липа золотая в одну ночь погасла,
будто в лампе до рассвета не хватило масла.

В одно утро запылала, помню, бабьим летом.
Все углы мои в ненастье напитала светом…

Напитала и погасла, в одну ночь опала.
Как огарок почернела, вот какое дело…

1995

*   *   *

В миру стоит гора.
Нет, я не о Фаворе.
Стоит посредь песков,
среди пустых полей.
Стоит из-за лесов…
Она зовётся – Горе.
Нависла над тобой,
безропотной моей.
Куда ни погляжу –
в глазах гора горюча.
Ни кочки, ни куста,
ни тропки, ни ключа.
Она голым-гола –
та горевая круча.
Куда ни отвернусь,
молчит из-за плеча.
Как поглотив кого,
задумалась утробой.
Уперлась низким лбом
в напрягшуюся близь.
Оплыть иль обойти,
иль облететь не пробуй.
Пока она стоит,
и сам остановись.
Замри, окаменей,
замкни укор и ропот.
Одно лишь Имя знай,
одно прошенье правь.
И пусть не при тебе
небесный грянет рокот
и поглотит её –
одно лишь Имя славь.

*   *   *

Всё в доме с рассвета грустит по тебе:
цветы, занавески, еловая хвоя…
Лампадка-безмолвница вздрогнет порою.
Заноет струя водяная в трубе.

Иконы и книги поведать хотят,
как знаменьем крестным себя осеняла
из сил из последних и как устремляла
в пространство над нами взыскующий взгляд.

Ты тайну ухода доверила нам
и скатерти той, что до дыр застирала,
и складкам негреющего одеяла,
и ликам, и замершим этим цветам.

Всё помнит тебя, всё томится в тиши.
Всё немо. Всё поздним исходит приветом.
Всё внемлет трудам излетевшей души.
Всё полнится чистым задумчивым светом.

Володе

От сретенских весёлых лет
с их песнелюбьем закадычным
она прошла тебе во след
по тем же корпусам больничным.

Вы вместе были на краю,
но воли не давали страху.
Как брату, гладила твою
крестильную до пят рубаху.

Так пособи же ей, поэт,
теперь и ты, хотя б вначале,
в том свете, где болезней нет;
ни воздыханья, ни печали.

Так подскажи ей правый шаг –
чтоб не на ощупь, не впотьмах, –
туда, где сам горишь, как свечка, –
в жизнь, что по праву бесконечна.

*   *   *

Недожалел тебя,
недоберёг тебя,
недолюбил тебя,
недосмотрел,
недомолился я
на дню и в полночи,
не догадался, что
се – твой предел.
Недоболел тобой,
недогрустил с тобой,
недосказал тебе свои вины.
Недоносил тебя
во кровном череве,
со левой бьющемся
со стороны.
Не насмотрелись звёзд,
не провожу на мост,
не обойму
у нерльского моста.
И не дождаться мне
совета тихого,
как жить во прочие
дни живота.

*   *   *

Акафист, списанный в тетрадь
рукой прилежною твоею,
нашёл в бумагах и опять
молчу и горблюсь, и болею.

Взгляд задержу ли на бинтах –
и тут же уязвляет память.
Я и не ведал, что вот так
способны вещи тихо ранить.

Как бьются пижма и полынь
в метельной зноби на сугоре!
Как беззащитно в тишь и стынь
над лесом кровоточат зори.

А как стерильны и чисты
снега кладбищенского поля! …
Изнемогать от маяты,
но вдруг открыть, что нету боли,

что нету судного огня
и что легко и небывало
заря таинственного дня
тебя навек уврачевала.

Там, где нету тебя…

Океан не услышит девятого вала.
Там, где нет человека, царит тишина.
Гул лесной сочинить не сумеет хорала.
Тучам вспых нипочем, не пугает нимало.
Там, где нет человека, гроза не страшна.

Там, где нету тебя, там не тикает время.
Не ликует природа, не плачет ручей.
Без тебя безымянно цветочное семя,
безголос соловей, безразличны деревья
и бесцветна заря над землею ничьей.

Там, где нет человека, там Бог – недоучка.
Там – ни смысла, ни света, ни зги, ни перста.
Там любовь – не любовь, а случайная случка.
Там творенью служебному дьявольски скучно.
Там, где нет человека, там нет и Христа.

  1995

* * *

Восстанет пламенная туча –
две тысячи Христовых лет.
Во все заулки хлынет свет:
Земля,
ответь,
ты стала лучше?

–  Нет, кто был наг,
все так же гол, –
Земля прошепчет пристыжённо.
И вопль вздыбит стадионы:
– Го-о-о-о-ол!

1999

Растет гора берёзовых, еловых,
осиновых, сосновых и ольховых-
серебряных, жемчужных, золотых.
Пила зубаста, и колун – не промах.
В щепе подворье, как в цветных обновах.
Хозяин – барин, ровен его дых.

Клеймёный лес вчера удачно свален.
В кострища стащен сор. Лесник доволен.
Голуба «Беларусь» не подвела:
по наледям и поперёк проталин
с холма на холм горячий след протянут.
Приволокли хлысты – и все дела.

Мороз под утро щёлкнул. Будет свара!
Небрежного, но точного удара
довольно, чтобы плаха – пополам.
Ишь, охнула, сама расхохоталась…
Дурёха, ша! Но полетела шалость
в поля, за реку и по всем дворам.

Вот так всегда колун клевал и тюкал
то посерёдке, то в сучкастый угол.
Дай ему волю, он отыщет сам
сквозную щёлку и дебелый купол.
Он стольких великанов мигом схрупал,
что смолка не успела по усам.

А комель? Есть и на него управа:
отхватим слева, да откусим справа.
Сухие жилы завязались в жгут.
И наши жилы не из ваты свиты.
Буграми ходят плечевые плиты.
Меж ними струи жаркие текут.

Ребрастая гора сверканьем граней
и на глазах растущих очертаний
своих здесь никого не удивит.
Тут каждый двор потехой звонкой славен.
Взмах топорища величав и плавен.
Колода подневольная кряхтит.

Страда идет по избам чередою,
чтоб с осени и до весны покоя
не знал влюбленный в эти звуки слух.
То там, то здесь. Что ж, дело молодое.
Но чаще в эти дни гульбы и зноя
к поленницам тропа зовёт старух.

Укладка, будто стены крепостные.
До смерти не истопишь. А сухие!
Горбатой оберемок нипочём.
И вот уж огневые хороводы
летят вприпрыжку под печные своды,
и в доме пахнет алым кирпичом.

Гуди же, пламень, чистая обнова,
смольное солнце избяного крова,
звени над теменью небытия!
Плоть немощна, зато душа здорова.
Дай знак, и радостно лететь готова
в какие заповедал ей края.

Ах ты, маленький,
не молчи, щебечи!

Ночь сыра, холодна.
Прохудилась весна.
А с тобой – хоть куда!
А с тобой – не до сна.
Полощи свою речь
допоздна,
докрасна.

От тебя – колотун.
Кровь крепка – от тебя.
Снова бодр и юн,
кто остался без струн
горловых, –
от тебя.

Ну, невидимый,
сыпь, звучи!

Без тебя – ночь не в ночь.
Мир постыл без таких.
Что притих?
Не просрочь
литургий заревых.

Я к кусту подкрадусь.
Рот до ушей.
Ну,
расстреливай Русь
и меня не жалей.

Сосчитай мне –
сквозь тлен
сникших времён –
красоту, моготу
звуконосных племён –
в темноту
от меня уходящих колен.

Сколько вспомнил имён?
Сколько дров наколол?
Сколько дроби насёк?
А любвей?
А измен?
Не пойму, малышок,
как ты сам уцелел,
небо как не прожёг.
Пожалел тебя Бог,
круглый щёлк.

В этой узкой щели
горловой
и зерно
поперхнётся, боюсь.
Отчего ж тогда небо
по самое дно
знает тя наизусть?

Пересохнет овраг,
истончится туман,
отбормочут ключи,
затвердеет трава,
хрустнет слава твоя,
лопнет молва.
Но просыплешь семян
в звуковой океан.

А пока — не молчи.
Целься,
бей,
щекочи,
звоны в темень мечи,
как поленья в печи.

Не скупись, заготовь
в закрома перемен.
Пусть на каждый твой зов –
звёздный вспых.
Пусть зачнётся любовь
от твоих позывных.
Сколько в песне колен,
столько свежих племён.
Как туманов в лугах –
столько чистых пелён.

Зазывай, озоруй,
ночку в щечку целуй!

Слышишь пенье сосцов,
звон молочных желёз,
влажный шелест ложесн —
чадолюбия зов?
Это ты намолил
или зачаровал…
И затих,
и иссяк,
и умолк,
и пропал.

2001

*   *   *

Ничего не придумаешь лучше того, что назначено для тебя.
Ничего не придумаешь лучше того, что назначено.
Ничего не придумаешь лучше того.
Ничего не придумаешь лучше.
Ничего не придумаешь.
Ничего.

ЛЕГИОН

Слышишь, камни ворочает море?
По дну ворочает, чуешь?
Море отчее, чуешь, ворочает,
волочит по дну чудищ.
По дну их, пьяных прокатывает.
Лбами трещат, стонут.
Утробными, чуешь, проклятьями
возмущают нечистый омут.
Ты сдурел, пловец, коль решился.
Окровянишь башку и руки.
Скорлупа – цена твоей жизни.
Пощадят они разве от скуки.
То один, как бешеный, скочет.
То другой как с цепи сорвётся.
Опротивело морю ворочать
уродов таких, уродцев.
Что друг в друга лбищами целите?
В этой мути, в темени, в иле
что вы там никак не поделите?
Аль вселенную не поделили?

ИОНА

Позабыв свои чёт и нечет,
спрятав жёсткие удила,
море так по-детски лепечет,
будто нежность его родила.
Будто просит у нас прощенья,
что не каждому зреть дано
это ласковое погруженье
зыбких светов на сонное дно.
Я поверю ему, поверю,
я войду в его звонкий храм
и усталое сердце отдам
прямо в пасть лучезарному зверю.

ПЕТР

Что разнежилось, море-улыба?
В моей сети – зияние дыр.
Ходит тенью поддонная рыба,
а в зубах её – римский статир.
Мы искали его от века.
Ускользала на самое дно.
И ловцами быть человеков
не дано без Тебя, не дано.

ВЕЛИКАЯ ТИШИНА

Миновалось, как страшный сон.
А до самых звёзд бесновалось.
Пробудился – и вопль, и стон
укротились, как жалкая малость.
Стая рыб серебрится у дна.
Грусть и ласка – в солнечном взоре.
И великая тишина
огладила море.

ВЛАСТЬ ИМЕЮЩИЙ

Власть имеющий буре сказать: «Укротись!»,
прокажённому повелеть: «Очистись!»,
в этом мире внимают Тебе даль и близь,
но не знают пророка в Его отчизне.
Власть имеющий буквы писать на песке
морском, чтобы волны их целовали.
Учеников своих оставил в тоске.
Но узрели вновь. Онемели, возликовали.
Вновь по берегу тихой стопой бредёт
власть имеющий и у костра садится,
рыбой печёной кормит оголодавший народ,
окропляет взглядом изнурённые лица.
«Съешь и сам», – говорим ему. Пьёт и ест
власть имеющий. В очаге задумался пепел.
А из вод галилейских вырастает солнечный крест,
власть имеющий всех спасти, всепетый.

НАГОРНАЯ

Мы от берега всходим на холм,
где ветер шевелит ковыльный шёлк.
Мы по кругу расселись и, как дети, ждём
Того, Кто слово сказать пришёл.
А внизу прислушалось море спиной,
прозрачное, до камней и рыб, –
море нищих,
кротких,
плачущих,
жаждущих правды,
море милостивых,
латающих, будто сети, мир,
море изгнанных, клятых судом,
море обременённых трудом,
до трещин на коже омытых потом и горем.
Веселья и радости нашей небесной
блаженное море.

Штанины мокры от свирепой росы.
Студёное раннее лето.
Я шёл по одной из забытых Россий
на поезд. Я встал до рассвета.

А то не забытых?
Не пашут. Не жнут.
Не косят высокие травы.
Вдогон только солнца встают и встают.
«Куда? – удивляясь, – куда вы?»

Ты прав, Кузнецов. Хоть молчи, хоть кричи,
ты прав: «Се – последние кони…»
Ишь, пар от штанин! Напоследок лучи
согреют меня на перроне.

Неужто всосёт
и с ухмылкой пожрёт
всех нас ненасытное Сити?
Но еду и я, как уехал народ.
Всё. Больше меня не ищите.

*   *   *

Как просыплется с неба последняя крупка,
прозвенит, будто жалуясь, по стеклу,
так у квочки растрескается скорлупка
в тёмном, тёплом запечном углу.
Как любил я вас, кисленькие комочки,
брать в ладони да в клювики целовать,
размельчать вам желточки,
пшенца подсыпать.
Но боялся свирепой кудлатой квочки…

Маше Александровой

*   *   *

Любопытное личико –
африканская птичка,
тыщу лет
ты наш край привечаешь
и в гнездо, невеличка,
опускаешь яичко,
и на флейте так славно играешь.

В синих тенях овражие –
вот и всё,
что мы нажили,
чтоб тебе тут дышалось привольно.
Застелили поляны мы,
как снегами, туманами.
Ты довольна, пропой, ты довольна?..

Рай тебе мы и родина?
Или ссылка урочная?
Ну, признайся же, зеленокрылка,
отчего ты сквозь тучи к нам
по весне зябким лучиком
с сердцем бьющимся
рвёшься так пылко?

*   *   *

Мы встречались с тобой, где придётся,
как впервой, как единственный раз.
Если сердце на вылете бьётся,
значит, место и время про нас.

Был нам стог вместо брачной постели.
Звал нас в травы кузнечиков зов,
потому что чужих не терпели
мы с тобою постылых углов.

Наших ласк не стыдились зарницы, –
ни твоей, ни моей наготы.
Мы любились невинно, как птицы,
как набрякшие светом цветы.

Ночь окутывала нежно-нежно
беззащитные наши тела.
И созвездья твердили: безгрешна
та, что в стоне любви зачала.

2007

Валерию Ганичеву

В тени теней, в зелёных омутаx
златых птенцов высиживает птах.

Но коль тебе не надоела жизнь,
в тени теней найти гнездо не тщись.

Златых птенцов не выдаст птах-отец.
Узришь его и тотчас ты – мертвец.

Затем, что он в словах невыразим:
то ль Сирин-Алконост, то ль Серафим?

В тени теней, в зелёных омутах
ходи вприжмур, с затычками в ушах.

Затем, что свист его невыносим
для всех, кто петь затеял рядом с ним.

В миру льстецов, лжецов и прощелыг
не дай вам Бог услышать этот зык

или узреть алмазный этот зрак
в миру бельмастых и кривых зевак.

Глазок сверлящий в прах испепелит.
А свистнет птах – язык твой пригвоздит.

Вот почему шататься зря не смей
в зелёных омутах, в тени теней.

2008

*   *   *

Ты за дело жестокое взялся.
Не один тут пупок надорвался.
Сочинитель, не поздно ещё
от ворот поворот и – на волю!
это я тебе, милый, глаголю:
от ворот поворот и  – не в счёт

всё, что ты накропал. Мне-то ведом
путь к потешным, пустяшным победам.
Надоумил бы кто-нибудь в срок,
что сглупа от пупа начинаю,
всех хвалебщиков враз растеряю
в том углу, где любой – одинок.

Тот блажен, кто на первом уроке
раскусил: эти игры жестоки;
испытание славою – яд;
лесть завидливых – жало двойное.
Доведут, как слепца, до убоя
и молчанием оледенят.

За молвой, как за травкой, не рыскай.
Лучше заступом, как Боратынский,
яму выбей и древо сажай.
Минет срок, и на нём угнездится
заповедная певчая птица.
Вот он  – наш на земле урожай.

2008

*   *   *

Окликают нас клины гусиные,
вопрошают с утра и до темени:
Мы над той ли, над той ли Россиею,
над полями-лесами над теми ли?
Где ж её зеленя, где озимые?

Окликают станицы гусиные:
Мы не сбились? Над той же ли Русью мы?
Где деревни, где сёла весёлые,
звонкогорлые, светлорусые?
Где скворешни над каждою школою?
Где табунные гривы шелковые?

Кличут, кличут ватаги гусиные,
вразнобой поют трубы небесные:
Мы над той ли, над той ли Россиею?
Отчего ж не откликнется песнями?
С утра дотемна кличут без отзыва,
с утра дотемна, с ночи до светла…

2008

В утро первых стуж на мост побегу.
Выходи, кто жив, глазеть на шугу!
Шурши, шуга…
Шелести, шуга…
Звени в берега!

Ты да я, да мы – вот и весь народ.
Дождались: потёк чёрным салом лёд.
Шуруй, шуга!
Шугай, шуга!
Дзынь в берега!

Хочешь обуздать стремя… шуг да шуг…
Шуг ещё да шуг… у крутых излук.
Ширяй, шуга,
колкая строка,
знобь берега.

Ну же, заморозь реку, вширь – вкось
с белой бахромой скатерть перебрось!
Иглами, шуга,
шибче, шуга,
сшей берега!

Чтобы  мимо нас и на этот раз
ты не утекла сколами стекла,
крепи берега,
чистая шуга,
святи берега!

2008

*   *   *

Сердце возраста не чует,
счёт обидам не ведёт,
всё надеется на чудо,
всё несбыточного ждёт.

Размечталось, разрезвилось,
расшалилось снова, ишь!
Сорвалось, со счёту сбилось…
Ну, куда ты так, малыш?

С кем, скажи, играешь в прятки?
Затаилось в закуток.
Застучат босые пятки,
только дверцы – торк да торк.

Боль? Была. Да боле нету!
Вышла вся – не отыскать.
Хорошо по белу свету
за бессмертием скакать

через ту тоску-кручину,
через пень-колоду ту,
через пропасть и пучину,
по калинову мосту,

по ступенечкам звончатым,
во всю мочь свою да прыть…
В царстве, в царстве тридевятом
хоть денёчек, а пожить!

2008

О том, что не сбылось, не произошло,
не сталось меж нами на свете,
однажды мы будем томиться светло,
слезами давиться, как дети.
Зачем же, скажи, будто жизни назло,
какая-то жёсткая сила
велит, чтоб не сбылось, не произошло,
чтоб сердце впустую изныло?

2008

*   *   *

Вещий ворон летит тяжело,
воздух скриплыми пашет крылами.
Что опять его к нам занесло?
Напророчить всемирное зло?
Но в подробностях знаем и сами.

Ходят около хмурые дни
Круг за кругом. Но мы и не ропщем.
Ворон, братец, и ты не стони.
Эти злые, уйдут и они.
Это нам не впервой, между прочим.

2008

Рай потерян не весь.
В утешенье оставлена
в тесте глиняном весть
на макушке проталины.

Силы истощены?
Но вы снова приветите
нас,
веснушки весны,
жёлтые первоцветики.

Вот и  пробует лёт
из-под снега лимонница –
золотой мотылёк,
рая вещего модница.

Не забыл он про нас.
От своих не отступится.
Пусть на полдень, на час,
на минуту,
но сбудется.

Никуда не спешу.
Чую сердцем заранее
в травной ветоши шум –
Божье дыхание.

2008

1

Кровка моя, ты согрей меня,
костка моя, укрепи меня,
кожа моя, не рассыпь меня,
совесть моя, не терзай меня.
Око моё, не завидь,
ухо моё, не вострись,
душе моя, не томись…
Ты же, рука, удерживай посох.
Ты же, пята, крепи мою поступь.
Ты же, язык, не криви мою речь.
Дых чтобы был не впопых.
Сон чтобы был глубок.
Боль чтоб свернулась в клубок,
закатилась за холмок,
закатилась да не вернулась.

2

Слёзка, не лейся,
Бровки, не супьтесь,
Лобик, не морщься,
Губки, не кривьтесь,
Сердце, не жалься.
Ушки, откройтесь
чистому слову.
Глазки, погляньте
на зорьку красну,
на Божье небо,
Тресветло солнце.
Аминь.

3

С миру по ниточке,
с бору по сосенке,
с моря по капельке,
с поля по зёрнышку –
вот и наполнилась
чудо-шкатулочка
Алое  лентие –
в косу ячменную.
Дай-ка, поглажу
головку пушистую.
Что, моя умница.
ты призадумалась,
сырость-печаль
под подушку запрятала?
Ты ж у нас крепкая,
ты у нас мудрая,
ты у нас добрая,
честная, чистая,
тихая, кроткая,
ты наша любая,
самая-самая.
Ты у нас Божия.
Аминь.

2009

*  *  *

У дедов своих, у прадедов,
у родных отца и матушки
вырастал я в тёплом гнёздышке
сытым баловнем, счастливчиком.
Нет давно дедов и прадедов,
крёстных нет отца и матери,
и не стало родной матушки,
а я всё хожу счастливчиком,
а я всё гуляю баловнем.

2009 г.

*   *   *

Дни всё короче,
ночи длинней.
Видеть такое нет уже мочи.
Ах, поскорее бы, поскорей:
ночь  покороче,
а день подлинней.

*   *   *

День всё короче.
Ночь всё длинней.
Свыкнуться трудно
с убылью дней,
ночь коротая
с подушкой своей.

*   *   *

День короче,
ночь длинней.
Вот и ворочай
грудой углей
в печке своей.
Смилуйся, Отче!

*   *   *

Дни всё короче,
ночи длинней.
Мир не соскочит
с орбиты своей.
Не унывай –
очи вперяй
в темень ночей.

*   *   *

Дни всё короче,
короче, короче.
Ночи – длиннее,
длиннее, длинней.
Дай дотянуть,
Отче,
до воскресения дней.

*   *   *

Дни всё короче,
Ночи длинней.
Лей слёзы, лей.
Да высохли очи.

*   *   *

Опять новый день короче.
А ночь длиннее опять.
Так до конца научаешь нас,
Отче,
претерпевать.

*   *  *

День полярный иссяк,
перелился
в полную ночь.
Небо накрыла
тьмы исполинская птица.
Но, отчаянье, прочь!

*   *   *

Уже не скажешь:
«длиннее», «короче»…
Где вы, дни?
Властвуют ночи.
Но верю:
Петух прохрипит зарю,
И ресничку солнца узрю.

*   *   *

Ночь давит и гнёт непрестанно.
День чахнет, сходит с ума.
В Евангельи от Иоанна
такою представлена тьма.
Но как она в нас ни метит,
а света не может объять.
Свет светит,
он светит,
светит!
И пятится тьма вспять.

10.11.09.–25.12.09.

Прибытие

Из толщи скрипучей тоннеля,
бока, что ль, свои ободрав,
замедленно, еле-еле,
на свет выникает состав.
В пронзительном терпком створе
слепящего известняка
я  вижу ещё не море,
а синий клинок пока.
Мне ль ждать миражей и обмана?
Я здесь не к параду гость.
Пещерных глазниц Инкермана
смертную вижу кость.
В окно вплывает, серчая,
пустопорожний док.
Ещё я не вижу чаек, –
лишь неба пылающий клок.
Вопрос портового крана
в причальные рельсы врос.
В трюма открытую рану
не опускают трос.
Но я о беде твоей, город,
на стогнах не стану вопить,
затем, что ты светел, молод,
ты так порываешься жить.
Буксир ползёт по затону
пустому, где реял флот.
Спасибо вам, что к перрону
никто встречать не придёт.

Толстой на бастионе

На бастионе новичку неловко.
Поддельна тут ухмылка на губах.
Ещё не началась артподготовка,
но и бывалых забирает страх.
В тумане знобком выглядят зловеще
ствол и лафет, шинели воротник.
Что мельтешить, какой тебе обещан
день или час, иль этот самый миг?
Под сапогом – расквашенная глина.
Убитых грузят. Ядра волокут.
Чуть проступает ихняя долина.
Но не  зевай… Враз козырёк снесут.
Когда же будет на него управа?
Ишь, перемирья запросил на час.
Нору сапёр-французик роет браво –
заводит мину, шерами, под нас.
Их из-за моря понаплыла тьмища:
сэр и мусье, и турка, и арап.
Да наши по ночам в разведку рыщут –
Европе забивают в дуло кляп.
Но вот беда! Блиндаж в четыре ската
не выдержал… Полно прорех и дыр…

Ну, подождите, бравые ребята,
я покажу вам и войну и мир.

*   *   *

Севастопольские антиквары,
археологи, нумизматы,
как пещерные люди, стары,
а иные, как я, бородаты.
Соблюдают свою заботу.
Как цари, снисходительно-зорки,
соберутся опять в субботу
за Петром и Павлом, на взгорке.
И тряхнут из мешков забавой
в память всех, кому к нам неймётся:
штык покажут фашистский ржавый,
кортик аглицкого флотоводца.
Ишь, глаза разбегутся сами!
Как на пуговки  не подивиться
эти кругленькие, с нумерами
полков ли французских, дивизий?
А турецкие бурые фески?
А щербатый тесак зуава?
Хороша ты, в хламе и блеске,
Экспедиции трубная слава.
Тут отметились все понемножку.
И монголы мелькнули, и готы.
И бренчит мамалыжная ложка
в котелке румынской пехоты.
Но советских времён гранаты
как с иголочки, вижу, одеты…

Чу!..  зовут к себе нумизматы.
В их тетрадках тяжких – монеты.
– Вам динарий римский, старинный?
Он – в особой  цене и весе.
Но за бухтой у нас Карантинной
свой монетный двор в Херсонесе.
Потому византийцев – обилье.
Потому-то с небрежной лаской
Македонца деньгу Василья-
базилевса тут кличут «Васькой».
Глянь, Михайло Третий, медяшка.
Его Васька спровадил с трона.
Хоть Михайло и пил, бедняжка,
порешили его беззаконно.
Все монеты по-своему дивны.
Но от гривней новейших отрыжка.
Вот, зато, настоящие гривны –
новгородское серебришко.
Не раззявы тут, не  идиоты.
Разумения наши крепки,
и в обмен не берём банкноты
заслюнявленного мазепки.
Да, разгулка у нас неплохая.
Не одни лишь купюры-монеты.
Хошь, шальвары Бахчисарая,
хошь, Мицкевича сыщем сонеты.

– Хорошо у вас на досуге
побродить. Память держите в силе.
Ну, а, может, что слышали, други,
о Философе, о Кирилле?
– Навестил нас и он в годы стары.
На епископском жил подворье
и отсель отлучался в Хазары.
Но о том – распытай у моря…
Впрочем… Тут старикан приходит
раз в году, напогрев, в апреле.
Книгу держит, евангелья вроде.
Буквы в ней разберёшь еле-еле.
«Эту самую книгу, – кажет, –
русским слогом в ту пору сложили,
чтоб Философа ею уважить,
чтоб дерзанье возжечь в Кирилле…
Он и взял те знаки – аз-буки,
и кириллицей их назвали.
А без этой подсказки – дудки! –
сам придумал бы их едва ли…»
Так – не так? Приезжай ближе к маю.
Может, дедку того и встретишь.
Ну, а где он ютится, не знаю,
только книга – совсем уже ветошь…

Адмиральский совет

Все сроки вышли – дней, часов, минут.
Три адмирала терпеливо ждут
на свой совет коснеющего брата.
До Графской пристани от Северной волна
доставит чёлн четвёртого. Молчат
сопровождающие адъютанты.
Горячий  полдень онемел над бухтой.
Прощай, волна. Теперь – недалеко:
на городском холме,  где, знает сам он,
назначен их торжественный совет.

Что рассуждать о долге, славе, чести?
Краеугольные четыре – вместе.
Летят четыре лёгкие корвета
в четыре стороны земного света.
Четыре ветра веют без обмана
в  четыре  поднебесных океана.
В четыре компас указует шири.
Евангелий у Бога сколь? – Четыре!
У синего креста на белом поле
про нас четыре суть угла, не боле.
Возляжем же крестом на ложе склепа,
плечом к плечу. Надёжна смерти скрепа.
Ты, Лазарев! Корнилов, ты! Истомин!
И ты, Нахимов!.. Общий срок исполнен.
Мы дождались друг друга. Снова вместе.
К чему ж слова о долге, славе, чести?..

Над Севастополем, как прежде, канонада.
От запада ещё одна армада
вспухает тучей. Всё-то им неймётся.
Ползут. Наглеют. Щурят хищный глаз.
Но свой совет четыре флотоводца
с тех пор не прерывают ни на час.

Карантинная бухта

Ты помнишь, в нашей бухте сонной
Спала зелёная вода,
Когда кильватерной колонной
Вошли военные суда.
Четыре серых…
                  Александр Блок

Сколько раз от вокзала спешил напрямик
прочитать твои камни, как остовы книг.

Сколько раз к этой бухте от серых руин
я спускался, счастливый, как в день именин.

Здравствуй, шёпот зелёной хрупкой волны.
Херсонес, мне твои позывные родны.

… Серый «сторож» застыл. Дизель чуть дребезжит.
Но на палубе пусто. Вода – малахит.

В очертанье надстроек – дерзость, напор.
Отдых дали команде… Ночью – в дозор.

Чей он? Наш ли, чужой? Ну, а сам-то ты чей?
Я? – Москаль белорусско-хохлацких кровей.

«Чей он?» Глуп, сознаюсь, и постыден вопрос!
Но уже, как бурьян, между нами пророс.

А Владимир? Он чей, что стоит за спиной?
Белоплеч и высок, шлем горит золотой.

Чья крещальня вблизи от его алтарей?
Слог священных молений, скажите мне, чей?

Не Солунские ль братья в сей город вошли,
чтоб согласье расслышать славянской земли?

Киев, Ладога, Полоцк, Тамань… – они чьи?
Ярославны и Игоря чьи соловьи?

Что мы делим, безумцы? Иудина злость
подстрекает дробить наших праотцев кость.

Душу, море и сушу как в ступе толчём,
чтоб тащить на торги: «Что по чём? Что по чём?»

Визг раздорный в семье – он чумнее чумы.
На смех свету всему разбежимся ли мы?

Безъязыкие рты и безглазые лбы –
вы, кто общей отрёкся земли и судьбы.

Есть народ. Он на два иль на три неделим.
Есть Господь. Он и в трёх ипостасях един.

… Склянки бьют. Херсонес. Дизель вслух задрожал.
«Сторож» к ночи покинет дремотный причал.

Пусть он держит рубеж от беды и пропаж.
Чей он? Наш!

5.01.10

*   *   *

Галине Александровне Богатовой

Ни словечка я не изобрёл.
Все слова одолжили мне люди.
Слово «б ы т ь» – всем глаголам глагол.
Потому-то мы были, мы будем.

Потому-то мы с вами есть
в естестве своём, в звонкой сути.
Слова русского Божия весть,
я молюсь тебе: «Буди, буди!»

2010

Богат Дионисий Ареопагит.
В собраньи афинян не с краю сидит
и любит, как все, насладиться  беседой,
уйдя в эмпиреи изысканных мыслей.
Но нынче безмолвствует Дионисий.
Ведут иноземца.
– Чужак, проповедуй!
Не ты ли  с востока пожаловал к нам
урон  нанести Олимпийцам-богам?
– Какого-то чтишь неизвестного бога?
– … воскресшего якобы?..
– … басни и срам!..
– Что слушать смутьяна?
Гоните с порога!

Но вдруг
молодой Дионисий,
зевак
афинских оставив
и Ареопаг,
за Павлом
уходит в Божественный мрак.

В Афинах богинь и богов в преизбытке  –
на каждом дворе и у всякой калитки!
Но Павел узрел Неизвестного Бога.
За ним Дионисий
и правит свой шаг
в Божественный мрак.

Неведомый Бог разминулся с богами.
Невидимый. Неуловимый словами.
Не мраморный, не золотой истукан,
не камень, не воздух, не лёд и не пламень,
не дым, не мерцанье, не сон, не обман,
не звук, не мечта, не галактик туман,
не символ, не след, не подсказка, не знак,
не призрак, не знамение, не виденье, –
Он то, что уходит от уразуменья,
Он  – в славе имён, но при том безымян,
тверёз, но от преизобилия пьян.
Он – всё. Он – везде. Он – ничто и нигде.
Он в круге, в кресте – не в кругах на воде.
Как ни изостряй человеческий зрак,
Он сверхпостижим,
Он – Божественный мрак.

Витии земли, как тщеславьем ни дышат,
ни словом, ни кистью его не опишут.
Божественный мрак – сокровение света,
в котором и солнце всегдашнее это
мелькает, как тень, как времянка-комета,
как зеркальца дрожь среди чрева пещеры.
Зачем ты проник  в световечные сферы?
Измерить сиянья, что паче всей меры?
Но коль уж ты здесь, созерцанью учись
и сердце земное молчаньем очисть.

В Божественный мрак восхищён Дионисий,
где ум  у головокружительных высей
и далей томим в добровольном плену,
где Троицу хор херувимов прекрасных
поёт, приглашая на праздников праздник…
И ангелы к Божьему Хлебу-Вину
его, испытав, наконец, призывают…
Нет, оком не вызреть, душой не объять
разверзшуюся перед ним благодать.
От радости сердце, как воск, истекает.

… И он на века, на века умолкает.

 2010

О Русь – великий звездочёт!

По осени, в зиму и летом
чистый доносится зов –
жемчужным полнится светом
слово твоё, Рубцов.
Таинствен сей свет и ясен –
из глубины течёт.
Он – дар у Господних яслей –
от русских широт.

2010

Вот как ты страшна, по любимой тоска!
Не стало жены, и лицо толстяка
стремительно исхудало.
Год-два, и его не стало.

Суровая судорога обожгла
склёп обострившегося чела.
Ни одного овала.
Лик рыцаря?.. Нет, кардинала.

Церковнославянскую чли Псалтырь,
ночь долгую меряя вглубь и вширь,
ни воска не слыша, ни тлена,
два Юрия попеременно.

19.02.10.

I

Ветер-сеятель,
прысни
жарким  семенем жизни!
Не скупись, коли вышел,
полной жменею высыпь!
Чую, сеятель, знаю:
где захочешь,
там дышишь.
По всему землекраю
ты автографы пишешь.
Синий сон океана
ты оралом пророешь.
Наплодишь без изъяна
глубь стадами чудовищ.
В заполярные стыни
и в таёжные теми,
и в печной жар пустыни
кинешь цепкое семя.
Звёздных зёрен без счёта –
твоя, ветре, работа.
Спелые зодиаки –
из твоей торбы злаки.
Близь обходишь и даль ты.
Где бугрились асфальты
мегаполисов древних, –
дебри хвойные дремлют.
Ты ещё и не дуешь,
а людские потуги
понеслись жалким  спехом
пред твоим, ветре, чихом…

II

Вей, ветер, вей
вдоль-поперёк полей!
Вместо хлебных борозд
бор подними в рост.
Ты ласкал голубую рожь,
ты пшеничный качал клин,
и тебе на имя «Серёж!»
отзывался крестьянский сын.
Мечтали о небе льны,
в овсах нежился звон,
серебряной гречи сны
заливали к июлю холмы.
Согребал ты просо метлой,
ячмень заострял стрелой.
Подсолнуховая башка
в короне плыла золотой.
Ныне же, ветер, вей
вдоль-поперёк полей,
чтобы прикрыть лесам
бегства людского срам.
Вертай же свои права,
вздымься до облак, трава!
Бор, наступай, чуть свет!
Нет, я не плачу, нет…

19.08.10

Дальше Косова  я не прошёл.
Мимо Ловчена не слонялся.
И, по мне, европейский престол –
нивы, горы и реки славянства.
Бранденбург? – Это наш Бранибор.
В Шпрее Спреву начальную слышу.
Клацнул Бауцен, будто затвор,
но доносится мягко – Будишин.
Вот где нам сердцевина и край!
И однажды, уняв чуждый ропот,
всем поведает синий Дунай,
что не Дуню пустили в Европу,
а она в ней от века жила,
из самана лепила строенья,
и текли от её стола
по европам, дразня их до зла,
золотых пирогов дуновенья.

22.02.2010

*  *  *

Когда б не паруса до дыр,
не божьей бури кряж,
то взяли бы Аскольд и Дир
тебя на абордаж.

Когда бы не варяжский рок,
не конский лоб, не змей,
Олег тебя давно б нарёк
престольницей своей.

Хоть он за партой не зубрил
международных прав,
тебя бы присовокупил
к Итилю Святослав.

Когда Суворов бы гульнул
до сих заветных мест,
то на Софию бы вернул
осьмиконечный крест.

Константинополь – наш предел,
зов  пламенных сердец!
И Скобелев к тебе летел,
и Жуков, наконец!

Нет, в скальный грунт вошли не зря
изгнанников гробы.
И на Босфор придёт заря
отсроченной судьбы.

И пусть мне горло рассечёт
турецкий злой палаш,
века – не в счёт.
А вера – в счёт!
Ты – наш.
Ты будешь наш!

17.11.2010.

*  *  *

Свету Твоему конца не будет.
Тьма его вовеки не обымет.
Что б ни сталось во земной юдоли,
свету Твоему предел не задан.

Мир живёт по меркам и в рассрочку.
И Вселенная свернётся в точку.
Как не сыщем у него начала,
свету Твоему конца не узрим.

Кто скулит о светопреставленьи,
тот рядит и судит не по чину,
тот пускается без позволенья
в Божью бездну, в Отчую пучину.

24.09.10

* * *

Премудрость сотвори себе дом

Я за всех за вас, мои родные,
внешний свет оставив за спиной,
погружаюсь, словно в створ морской,
в шелестящий божий мрак Софии.

Из своих неразличимых далей –
ото всех забот, надежд, скорбей –
это вы меня сюда избрали,
подтолкнули в спину: «Не робей!»

Её сводов не бывает выше.
Мудрость собрала от всех своё.
И напутствий ваших шёпот слышу
из утробы купола её.

3. 01.11

*  *  *

Этот холм при дороге к погосту
молчалив, невысокого росту,
а дождаться тебя он не чает.
Но молчаньем своим обещает,
что взойдёшь на него и откроешь
полный круг самонужных сокровищ –
откровенье о смысле и свете,
оправдание жизни  и смерти…

Ведь не зря над ним облак явился,
будто там, на  холме, и родился.

Но к погосту ты занят ходьбою
и обходишь тот холм стороною.

19.08.08  — 6.03.11

Как сумрачные призраки,
поверьями дразня,
явились обочь Принцевы,
проходят без меня.

Но не менять же принципы
капризно на ходу?
Не зазывайте, Принцевы,
я к вам не забреду.

Там нет для нас ни пристани,
ни храма, ни тюрьмы.
Темны, безлюдны Принцевы,
не-оби-тае-мы.

Видения капризные –
пустыня да вода.
И – отпускают Принцевы,
похоже, навсегда.

Оглянешься – ни признака…
Так для чего ж зову:
ах, Принцевы, ах, Принцевы,
ах, Принцевы, ау?

Но что, когда и при смерти
томящей горсткой гор
объявитесь вы, Принцевы,
как смутный мне укор?

1.04.11

 *   *   *

 Если раздумаешься о своём невесть куда убывающем прошлом,
то сразу захочется думать о чём-то попроще.
Или не думать совсем,
подобно камню, не знающему проблем.
Впрочем, иные считают: озадачен и камень думой
холодной, упорной, даже угрюмой.
Должно быть, гадает бедняга, откуда ж
он такой взялся?
Из кратера, что ли, жарким ошмётком сорвался?
Или от кометы в рассеянности отщепился
как космическая оплошка-описка.
Впрочем, о космосе, как и о прошлом,
раздумия наши тощи.
Тут сразу хочется думать о чём-то попроще
или не думать совсем
как на поминках всемирных философских систем.
Ибо зачем морщить лоб, коли системы того… помре?..

Однажды в бездумии пробудясь на заре
полюбуйся румяным светилом, друг мой беспечный,
как любуются жаворонок им и овечка,
как любуются божья коровка и кленовый лист.
Это счастье, что ты от мелких мыслишек чист,
что живёшь на земле безо всего чересчур швыдкого,
о кредитах и пенсиях не мычишь, как корова.
И  сороконожка-коррупция под твоей черепушкою не трещит.
И кликуха «Россия, вперёд!» тебе непонятна,
если плачет страна навзрыд.
Отдохни ж от ТиВи,
от стоканальной мыльной его мутни.
«Алло?.. Нет, мы их не смотрим…
Мы тут в носах ковыряем в тени».

*  *  *

Снег сойдёт.
Вдруг лесные поляны
нам гербарий зимы обнажат.
Не сгорев, не истлев, не увянув,
все в зелёном,
травы лежат.
Что за папоротник!
Эко диво!
Каждый лист разглажен к тому ж.
Я-то думал:
не перенесли вы
этих вьюг хриплогорлых и стуж.
Сколько жизни в распластанной плоти!
Дрожь в любом различаю листе.
И, под песнь о воскресшем Христе,
вы
один
за одним
встаёте.

2006

Приметы

Клювики весны и коготочки,
травные жальца-игольца…
Прошивают лиственную ветошь
прыткие стёжки и строчки.
Как увидишь, охнешь:
да это ж
цыпа-цыпа торкается в щёлку –
на солнышко просится, на улку,
на волю хочет, в самоволку.

Трещите, хрупкие скорлупки!
А как первая чокнется, треснет,
«Воистину, – услышим, – воскресе!..»
с чмоканьем в обветренные губки.

Где ещё увидишь, узнаешь?
Родина одна лишь, одна лишь –
с липкою краской на заборе,
с крашенками в травном уборе.

Где ж ещё, шастая по свету,
ты сквозь слёзы различишь примету:
ветка тополиная в бутылке,
крошево цветное на могилке.

2006

*  *  *

О Воскресшем Христе
в светлых ризах сады.

О Воскресшем Христе
ирмос вешней воды.

О Воскресшем Христе
жилы в травах звенят.

О Воскресшем Христе
посрамляется ад.

О Воскресшем Христе
уверенье Фомы.

О Воскресшем Христе
злаки прянут из тьмы.

О Воскресшем Христе
птичий к свету пролёт.

О Воскресшем Христе
ангельский хоровод.

О Воскресшем Христе
как ликующий луг

все мы вместе, мой друг,
о Воскресшем Христе!

Не стоющ снисхождения того,

я всё ж допущен в гробовую нишу,

вселенной пенье, Боже, да расслышу

из раковины плена Твоего.

Всякому голову мучит свой дур.
       Григорий Сковорода

Целый век бомбардируют,
Но достанут ли когда?..
      Григорий Сковорода

И птице беркут не хватило крыл.
И бурсаки притихли, желтороты.
О, мой философ, ты бы приунил,
узрев времён похабных навороты.

Такого дура Киев не знавал
ни при Батые, ни при скоропадах.
На телебаченьи – блудливый гвалт,
и мужеложцы цицеронят в радах.

Ну, били б турок, ляхов, австрияк, –
свои своих опять бомбардируют.
За то, что не терпел таких атак,
тебя запрут, глядишь, заарестуют.

За то, что не охоч до званий, благ
и в песнях сала не воспел и мяса,
тебя майдан впихнёт в мусоробак:
«Не пишет мовой!?»… «Москалям продался?!»

За то, что прячешься в лесах у пчёл,
и не желанна старчику Европа:
«Плутарха чтишь?..» «Грушевского не чёл?
и укров не выводишь из Потопа?..»

За то, что чином дура награждал
всех наповал, чинов не разбирая,
о, мой философ, я б тебя узнал.
Но ты признал бы в нас своих?
Не знаю.

2015 г.

От Нью-Йорка до Брабанта,
до британского куранта –
ста годочков не прошло –
поднялася вновь Антанта.
Между ног ей, что ль, нажгло?

Что бы дома не сиделось –
посредь негров и араб?
Вновь на русскую на ересь
вышло сто племён-варяг.

Мертвечинкой скоропадской
от Украйны понесло.
Но в Расее азиатской
мировое ищут зло.

Латы блещут. Гром доспехов.
Давит нас со всех сторон
полк отборных гомосеков,
лесбияшек батальон.

Пыль столбом! А шуму, гаму!
Будет сраму на весь мир.
Глянь, какую-то Абаму
выряжают на турнир.

Нет страшней того десанта.
Ишь, и пресса понеслась.
Эх, Антанта ты Антанта,
не промок бы твой лампас.

30.06.15
Во время бессонницы

О жизни будущего века
всё сказано.
И ни-че-го!
И я, лишённый чувств калека,
не в силах осязать его.

И скуп, и сдержан Символ веры,
к порывам любопытства строг.
Что там? Приметы ли, примера
ни в строчке нет, ни между строк.

Бессмертий два?
Бессмертье муки…
О нём у нас наслышан всяк.
Но разве в нём – живые звуки,
коль жизнь земная – не пустяк?

О, Господи! Зубовный скрежет
любым младенцем пережит.
Живую плоть и жгут, и режут.
И вновь всё то же нам грозит?

Куда как внятны корчи ада:
мрак, жар свирепый, жуткий хлад.
Но в чём же, в чём она, услада
для тех, кто призван в горний сад?

Не утвердится ли меж ними
и всем земным глухой барьер?
Не скучен будет херувимий
превечный хор небесных сфер?

Или о нас печаль пребудет
в их душах, как жила и здесь,
и всяк молитвою натрудит
о нас всевечный век свой весь?

Я для себя не жду пощады,
Господь, от Твоего суда.
Но если вдруг в реторты ада
меня не втащат навсегда,

и, недостойный благодати,
сверх меры буду пощажён,
как в горней мне пребысть палате
святых мужей, пречистых жён?

Там, где ничто не станет длиться,
и где иссякнет ток минут,
ничто случайно не случится, –
ни постучат, ни упрекнут.

И где ни вздоха, ни рыданья
извне не принесёт волна,
и всепокоем созерцанья
насыщен буду я сполна

в том Авраамлем дивном лоне,
где мягко, как в гнезде птенцам.
А грешник?
Пусть в геенне стонет,
низвергнутый в бессрочный срам?

И так сверхмирные пустоты
всех нас невнятностью томят,
что люд пустился в анекдоты
без удержу про рай и ад.

Не соблазнит сераль прелестный
наркозом чувственных услад,
и пир в обители Телемской
не завлечёт в обжорный ряд.

Но отворятся ли иные
явленья, смыслы, знамена
в том дне, подобном летаргии,
в той яви бестелесней сна?

О, чем тогда займу я душу –
в отсутствие годин, минут?
Что, как молитвою нарушу
запрет на всякий дольний труд?..

Но я же изведусь, исчахну
без попеченья о своих…
Кому свою прибавлю драхму?
Кому прочту приветный стих?

Неужто все души волненья
навек отменят тишь и гладь,
и мне без волеизъявленья
смиренной мумией лежать?

Но где ж мой дар от Бога – воля?
Свобода выбрать правый путь?
Иль это всё фантом, не боле?
Ответьте сердцу кто-нибудь!

Молчат.
Не лучше ли, чем эта
невнятность вещего Вседня, –
ночь всемогущая, без света,
покой, без звука, без ответа,
как до рождения, без дна?

Иду, томлюсь и вопрошаю…
Лишь чей-то шепот невзначай:
Се тайна… Тайна пребольшая…
Сорвать покров не поспешай.

Иду неровно, как калека.
Всё тайны, тайны… тут и там…
…………………………………
О, жажда откровенья тайн
о жизни будущего века!

2016

*   *   *

           …вси же веровавшии бяху вкупе, и имяху вся обща.
                                             Деян. 2, 44

Свобода и равенство с братством…
Безумный
святой нетерпёж!
Ну, как было не надорваться
французу?
И русскому тож?

Но я укоризны не брошу.
Отчается новый народ
и взвалит опять эту ношу.
И дольше,
чем мы,
пронесёт.

26.04.2017 г.

1.

Сколько лиц, личин, судеб, имен,
исповедей, масок, фраз, идей…
Как удержишь всё, узрев наклон
проносящихся как в прорву дней?
Как вернуть вещам законный вид,
твердость – очертаньям вер и стран,
если горы оторопь крушит,
если кроет матом океан?
Но, свое смятенье одолев,
старости превозмогая гнёт,
на охоту с лежбища встает
растревоженный болящий лев.

2.

От царя, синода, от семьи,
от жены, в дух жалящей змеи,
от мельканий верстовых в пути,
от всего и всех – уйти, уйти.
От прогулок конных, от забав,
праздной пахоте зерна не дав,
лишь тщеславье унеся в горсти, –
поскорей уйти, уйти, уйти.
От всесветных приторных похвал,
от брошюр, что поспешал кропать,
от всего, что на миру соврал,
жалобясь, мол, «не могу молчать».
От окрошки из всемирных вер,
где христос при будде и талмуд,
шопенгауэр и агасфер
вежливость изящную блюдут.
И от юбилейных льстивых встреч,
обещающих на плешь венец,
от гордыни лютой, наконец,
пусть и без порток, – убечь, убечь!
От секретарей, их новостей,
от незваных-званых всех гостей,
от газеток, их мамзель ети, –
смыться, сгинуть, убежать, уйти
навсегда, не медля ни на час,
ото всех, кто чует бегства срам,
и от вас, особенно от вас,
обрядившихся к похоронам.

3.

Духота и пот, потёмки, вонь…
Каждый смертный втиснут в свой вагон.
Что минута, в ночь вопит гудок.
Дайте воздуху!.. Хотя б глоток…
Рвешься в тамбур?.. Нервенный чудак.
Там до рёбер продерёт сквозняк.
Рожу высунь в стужу на вершок, –
бел снежок, да колок уголёк.
Чей ты, старче? Зря спешишь на суд.
… Чёт и нечет… Кипяток несут.
Дверь закрой… Сквозит… Ты снова, дед?
На полатях бы в избе сидеть.
Все бездомны… Каждый колесит…
То к Байкалу рвется одессит…
То в Мисхор привалит чухлома…
Всем не терпится скатить с ума…
… Нечет – чёт… Локомобиль что черт…
Я на Тереке Епишку знал –
страсть-охотничек, гол, да удал…
Хлебца бы… Картошки хороши…
Кто?.. Пла-тон?.. С потопом не спеши.
Я-то прав… А ты в свой угол правь.
Тут в вагоне каждый – князь да граф.
Тут на всех найдёшь блоху да вошь.
… Чёт и нечет… Врёшь – не пропадёшь.
Не в Париж ты въехал – в свой народ.
Он по назначенью довезет…
Счисть яичко да посыпь сольцой.
Сжуй куличик, иль ты не родной?..
На простынке чистой полежи.
Жар пройдёт… не бреди, не блажи…
Что ж ты сник, лопата-борода?
Не кручинься… Горе не беда.
Возжелал небесной чистоты?
Ну, пожди!..  Сподобишься и ты.

4.

За Тереком виден дым в ауле, а горы…
Солнце всходит и блещет на виднеющемся
из-за камыша Тереке, а горы… Абреки
рыскают в степи, и я еду, их не боюсь,
у меня ружье и сила, и молодость, а горы…

Лев Толстой. Казаки.

терек,  терек – чем не райский берег
друг епишка, мы с тобой америк
не искали… вот и до сих пор
нам хватает этих вод и гор…
как я рад, а горы… пробудиться
к жизни новой и вглядеться в лица
казаков, казачек,  казачат…
чистый день, а горы… не молчат!
друг епишка засветло с тобой
на охоту мягкою стопой
молча выйти, замереть… а горы…
открывают световые створы
что ж со мной, а горы…
что со мной

2017-2018 гг.

*   *   *

Зима. Первопуток.
В сосновом подросте
безлюдье дороги.
Пустыня. Покой.
Ни звука.
Ни знака промчавшейся злости.
Ни птичьего скока.
Всё в мире впервой.

Деревья простили полночную схватку,
берёзовых вех искалеченный вид.
И снег то замрёт, то изменит повадку –
стыдобу так истово припорошит…
То шопот «прости», то приметы разбега…

О, длись, светло-светлая музыка снега!
Ты – шалость,
ты – нежность,
ты – радость,
ты – счастье.
Мы снова в твоей очищающей власти.
Утешь, умири незамиренных нас.
И важно ли знать, что всего лишь на час.

10 января 2018

Как томит невысказанность, тянет,
вновь и вновь людское сердце точит!
Что осталось между нами тайным,
так навек и скроют многоточьем?…

Диво ли, что может ум домчаться
от земли в любой предел небесный?
Мудрецы, сколь знаньем не кичатся,
но меж буквами – зияют бездны.

Между ложью, болтовней, злоречьем
для признаний звуков не хватило, –
не любовных только или грешных,
но о всём, о всём, что зрело, ныло
на душе, просилось на свободу,
немоту преодолеть желало,
сквозь ужимки фраз искало ходу,
на согласье, радость уповало,
выгребалось из словарной каши,
робкое, стыдливое, как в детстве,
совестное, искреннее наше,
чающее не пропасть впоследстве…

Вот о чём, невысказанность, просишь,
простираешь бессловесно руки,
веруешь, надеешься и ропщешь
в сладкой безысходной своей муке.

2018

«Юра, ты еще пишешь стихи, –
подходит Василий. – Возьми».

Шиповниковый на ладони отломыш
с двумя пунцовыми каплями.

«… Это русская кровь
запеклась на Шипке».

В туманах пустыня горы.
Ноябрьское солнце зябко восходит
над лавандовой котловиной.
Никто, кроме нас, пятерых, не приехал.

Явь, подобная сну.

2018 г.

Мир тому поэту,
кто оставил свету
только строчку эту:
«Мама мыла раму».

У доски уроки.
Буквы… Слоги… Строки.
Приглашеньем к храму –
«Мама мыла раму».

Мыла, поспешала,
протирала стёкла.
Тех звучаний шалость
в сердце не умолкла.

Много прикопилось
из газеток хлама.
Всё теперь сгодилось –
драит окна мама.

Не знавал я грусти,
скуки и печали,
как с бумажным хрустом
стёкла запевали.

«Мама мыла…» Только
так давно не учат.
Что мне спор методик?
Лишь бы стало лучше.

Как того поэта
звали, кто ж запомнил?
Только строчка эта.
А с ней так светло мне!

Сентябрь 2018

(В альбом Февронье)

Щавелевую травку я собирать люблю.
Зелёную кислинку в корзинку нащиплю.

На утреней прогулке, на майском ветерке,
на луговом приволье, на взгорке, при реке

щавёлочка-кислица топырит уголки.
Так весело кустится, так ждёт моей руки!

Ещё цветы подняться робеют от корней.
Щавелевая травка под солнцем всех смелей.

«Что разоспались, дети?» – Спешу я вдоль села.
И бабушка приветит: «Ишь, гору принесла!»

В избе запахнет лугом. В тарелках горячи
с крапивкою и луком щавелевые щи.

О травке той чудесной мне память дорога.
Туда хочу я, в детство, – за речку, на луга…

2018

*   *   *

Белое жито в черную мякоть земли
дед высевает.
А я остаюсь в телеге
под серою мякотью неба,
рядом с колхозной конягой,
хрустящей овсом из торбы.
И вот уже сплю, улыбаясь,
в обнимку с тугим мешком.
И всё дальше и дальше
за край бескрайнего поля
уходит мой дедушка… дедушка… дед.
Но всё еще слышен его незапышливый дых
и шаг его мягкий, медленный, мерный…

27 октября 2019

Официальные статистические документы РФ подтверждают: каждый десятый гражданин России прописан в Москве

В сводку российских статистик
как победительный клич
вывод итоговый втиснут:
каждый десятый – москвич!

Каждый десятый?.. Ужели?
Как это мы преуспели?
Сам потрудись и сочти:
каждый десятый – в чести!

Разве не мы намечтали?
Разве не мы поклялись:
на состязаньях столиц
первые взять все медали?
Вот и в десятку попали!
На пьедестал прорвались!

Боже, но что же Россия –
вся остальная? Да так!..
Бросьте оглядки косые.
Каждый десятый – мастак!

Каждый деся?.. А не слишком?
Как пораскинешь умишком:
кто же засеет поля?
кто обиходит угодья?
Хватит силенок в народе,
чтоб не пропала земля?

… Что там народ, коли робот
всё без людей обиходит –
вспашет, засеет, сожнет…
Бросьте скулить про народ!

Этот былинный оратай
весь изошёл, толстопятый,
в дебрях исчез, будто сыч.
Здравствуй, десятый, стань пятый –
даже четвертый – москвич!

… Втиснешься вся ты, Рассея,
в кольца московского змея.
Съест и меня он, друзья.
Вот вам и сказочка вся.

15. 02.19

*   *   *

Особый был из века в век почёт
в бору старейшинам. Их обходили
топор с пилой. Напрасно не тупили
железо о заветные стволы.
Да здравствуют в необоримой силе,
не обронив прилюдно ни иглы!

Одну я знаю вещую сосну.
Лет сорок ежегодно навещаю.
Стоит не прячась. У дороги. С краю.
Четвертую пережила войну.
Рук не достанет, чтобы ствол облапить.

Мимо тебя Коровин и Шаляпин
не раз езжали мельничным проселком
от Покрова на Омут у Нерли́,
где старый мельник Федора учил
«Лучину» петь. … Тележный важный ход
ты слышала. Да век теперь не тот,
и арендаторы, что всё подряд
в лесу корежат в похоти злодейской,
пока не то чтобы тебя щадят,
но дрейфят страха ради иудейска.

                                          22.02. 20

*   *   *

Линяют вещи, растеряв свой смысл.
Растет монбланом беспризорных свалка.
Я ими не владел, и разве жалко
из памяти своей любую смыть?

Но почему ж так ранит их тщета?
И, блеклое найдя в лесу колечко,
я обмираю: но была же та,
что обронила и ушла навечно.

                                            12.01. 20

*   *   *

Я в детстве гостевал в ином тысячелетье.
Мой дед крушил цепо́м колосья на току…
Как ни чудно про то вам слышать, дети,
поверьте старику.

Неужто быль моя настолько незнакома?
Но для чего ж досель во мне она жива?
Поройтесь в словарях: жнивьё, снопы, солома…
ток, обмолот и цеп – священные слова!

Сказания Руси, предания Расеи
напрасно ли копил из века в век народ?
О, дети! … вышел сеятель да сеет.
Он и до вас дойдет.
                                                  16.01. 20

*   *   *

Дыхание полков, что из окопов прямо
явились в хмурый град, парадный шаг держа,
в какую ты, историк, вставишь раму?
Иль в яму отпихнешь, где ложь и ржа?

С ошметками песка и глины на шинелях
они пришли сюда, чтоб тот же час уйти
в уже привычный ад, под пули и шрапнели…
Каков твой приговор, ну, просвети?

Кого ты убедить задумал, что напрасен
предсмертный твердый шаг и жертвенный уход?
Они сошлись на свой заветный праздник,
и каждый на плече приклад как крест несет.

И в уши каждому сквозь выхрипы метели,
лязг гусеничный, минометный вой
вдруг имена родные пролетели:
Суворов… Невский …слышите?.. Донской…

Они взошли на холм превыше Эвереста,
где каждый виден стал насквозь – тебе и мне.
Их Родина проводит как невеста.
Эй, кто там?.. Что зажались в стороне?

                                                                    6.03.20

22 июня 1941 года

Хлястнул по стеклам куст.
Насторожилась птичь.
Страх свой в уста из уст
шепчет лесная дичь.
Самая краткая ночь
хочет свой смысл постичь.

Встал в человечий рост
белокипенный тмин.
Лишь пограничный пост
не дремлет во мгле один.
Хрупкая, нежная ночь,
время пришло смотрин.

Зябкий твой росный ход
Кто в уме просчитал?
Кто, как настырный крот,
в землю вкопал металл?
Самую краткую ночь
кто для игры заказал?

Вдруг надорвется тишь.
Небо заглушит гул.
Кроткая ночь, малыш,
кто на твой вздох посягнул?
Кто в тебя вперил, ночь,
тысячу  жирных дул?

Жертвенное дитя,
мир тебя не сберег.
Вычислен был шутя
самый короткий срок.
Что, безрассветная ночь,
внятен ли твой урок?

Нет, он не понят, нет!
Обмороком иссяк,
пестрым бредом газет,
жвачкой глумливых врак.
Самая краткая ночь,
свет оказался слабак.

… Тишь. Но в который раз
слышен мне вой армад.
Жита зеленый клас
сокам земли не рад.
В самую краткую ночь,
Господи, Киев бомбят.

22.06.19 – 18.06.20

*   *   *

Там, где крыжовник щиплют на варенье
и лист дубовый для солений рвут,
там разговор о светопреставленьи
непониманьем чутким обойдут.
Уже предчувствий  страшных натерпелись.
Ну, дайте ж напоследок отдохнуть
от бредней про губительную ересь,
про цифровую роботную жуть.
Кончайте, предвещатели, яриться!
Рассеется остатняя беда.
И ничего худого не случится
уже ни с кем.
’                        Нигде.
’                                    И никогда.

* * *
Мал да удал, в тайге новосибирской
я сам себе наматывал лыжни.
Какие ослепительные дни!
Несись без палок, между сосен рыскай,
ныряй в сугробы, хохочи, глотай
чудесный воздух, ледяной, смолистый,
и вос- и вос-хищайся через край,
взахлеб гоня, ликуя, открывая,
что свет пребудет без конца и края…
Вдруг посредь ночи воскричала мать.
Мой братец малый, двух недель отроду,
не дышит, не берет из ложки воду
и глазок нам не хочет открывать…
Но я же знал, что смерти нет на свете,
что навсегда – отец и мать, и дети…
Ты шутишь, брат, глотни глоток…
‘                                                         Но тут
какие-то идут с мороза люди
и гробик крошечный в жилье несут.

*   *   *

Кому в степи курганы насыпные,
кому угластой пирамиды сень.
Особым чином своего Батыя
ордынцы погребали в оный день.

Столпа не привезли из дальней дали.
Зарыли хана и во весь оскал
могилу табунами истоптали,
чтобы никто вовек не отыскал.

Как будто христианский стих приемля,
внял песнопению крутой монгол:
явился из земли и ту же землю
смиренно отошел.

10.03.20