*   *   *

В миру стоит гора.
Нет, я не о Фаворе.
Стоит посредь песков,
среди пустых полей.
Стоит из-за лесов…
Она зовётся – Горе.
Нависла над тобой,
безропотной моей.
Куда ни погляжу –
в глазах гора горюча.
Ни кочки, ни куста,
ни тропки, ни ключа.
Она голым-гола –
та горевая круча.
Куда ни отвернусь,
молчит из-за плеча.
Как поглотив кого,
задумалась утробой.
Уперлась низким лбом
в напрягшуюся близь.
Оплыть иль обойти,
иль облететь не пробуй.
Пока она стоит,
и сам остановись.
Замри, окаменей,
замкни укор и ропот.
Одно лишь Имя знай,
одно прошенье правь.
И пусть не при тебе
небесный грянет рокот
и поглотит её –
одно лишь Имя славь.

*   *   *

Всё в доме с рассвета грустит по тебе:
цветы, занавески, еловая хвоя…
Лампадка-безмолвница вздрогнет порою.
Заноет струя водяная в трубе.

Иконы и книги поведать хотят,
как знаменьем крестным себя осеняла
из сил из последних и как устремляла
в пространство над нами взыскующий взгляд.

Ты тайну ухода доверила нам
и скатерти той, что до дыр застирала,
и складкам негреющего одеяла,
и ликам, и замершим этим цветам.

Всё помнит тебя, всё томится в тиши.
Всё немо. Всё поздним исходит приветом.
Всё внемлет трудам излетевшей души.
Всё полнится чистым задумчивым светом.

Володе

От сретенских весёлых лет
с их песнелюбьем закадычным
она прошла тебе во след
по тем же корпусам больничным.

Вы вместе были на краю,
но воли не давали страху.
Как брату, гладила твою
крестильную до пят рубаху.

Так пособи же ей, поэт,
теперь и ты, хотя б вначале,
в том свете, где болезней нет;
ни воздыханья, ни печали.

Так подскажи ей правый шаг –
чтоб не на ощупь, не впотьмах, –
туда, где сам горишь, как свечка, –
в жизнь, что по праву бесконечна.

*   *   *

Недожалел тебя,
недоберёг тебя,
недолюбил тебя,
недосмотрел,
недомолился я
на дню и в полночи,
не догадался, что
се – твой предел.
Недоболел тобой,
недогрустил с тобой,
недосказал тебе свои вины.
Недоносил тебя
во кровном череве,
со левой бьющемся
со стороны.
Не насмотрелись звёзд,
не провожу на мост,
не обойму
у нерльского моста.
И не дождаться мне
совета тихого,
как жить во прочие
дни живота.

*   *   *

Акафист, списанный в тетрадь
рукой прилежною твоею,
нашёл в бумагах и опять
молчу и горблюсь, и болею.

Взгляд задержу ли на бинтах –
и тут же уязвляет память.
Я и не ведал, что вот так
способны вещи тихо ранить.

Как бьются пижма и полынь
в метельной зноби на сугоре!
Как беззащитно в тишь и стынь
над лесом кровоточат зори.

А как стерильны и чисты
снега кладбищенского поля! …
Изнемогать от маяты,
но вдруг открыть, что нету боли,

что нету судного огня
и что легко и небывало
заря таинственного дня
тебя навек уврачевала.

Там, где нету тебя…

Океан не услышит девятого вала.
Там, где нет человека, царит тишина.
Гул лесной сочинить не сумеет хорала.
Тучам вспых нипочем, не пугает нимало.
Там, где нет человека, гроза не страшна.

Там, где нету тебя, там не тикает время.
Не ликует природа, не плачет ручей.
Без тебя безымянно цветочное семя,
безголос соловей, безразличны деревья
и бесцветна заря над землею ничьей.

Там, где нет человека, там Бог – недоучка.
Там – ни смысла, ни света, ни зги, ни перста.
Там любовь – не любовь, а случайная случка.
Там творенью служебному дьявольски скучно.
Там, где нет человека, там нет и Христа.

  1995