– Хочу подойти к тебе – не подойду.
Хочу улыбнуться тебе – а не в силах.
Покойно ли, милый, лежится в саду
тебе под навесом небес моих синих?
Как девичье тело прохлада легка,
но мысль моя ласковей тени древесной.
Хочу, но смогу ли тебе на века
стать матерью, чадом, женою, невестой,
желанной, единой, хотя бы на миг,
хотя бы постылой, подстилкой хотя бы.
Хочу просочиться в твой утренний мир,
мой сладкий, мой сущий, мой спящий, мой слабый.
Хочу стать щербатым покрытием крыш.
Ты, взор свой царапая, их созерцаешь.
Хочу стать вином я, которым горишь,
и ветром нагорным, который вдыхаешь.
Хочу я вплотную тебя окружить,
разлившись медовым полуденным жаром,
плотнее, чем синяя сетка из жил
набрякшую руку твою окружает.
Хочу я подкрасться неслышно, как тать,
войти в тебя тайно, как входит простуда,
впустить, растворить твоё тело, впитать
в себя и не выпустить больше оттуда.

– Милая, прости, я так далёк –
за сто лет от собственного тела.
Вдруг открылось мне, что уголёк –
всё живое. За пределом – темень.
Будто бы откуда-то извне
на деревья наши и на башни
только миг короткий, как во сне,
я глядел, узнал, и стало страшно.
Ноет, как от вывиха, плечо.
Милая, ты знаешь, я не робок.
Но от вида этого ещё
до сих пор колотится меж рёбер.
Словно мы летели в пустоту,
а сады цвели, сияли горы,
на рожке своём играл пастух,
у соседей продолжались споры.
Кувыркались на тропе козлы,
полководцы собирались к бою,
мертвеца на кладбище несли,
женщины рожали, громко воя.
Алые водовороты роз
Пенились. Подпрыгивали  реки.
Лист лавровый по линейке рос,
и твердели в панцирях орехи.
Где-то копошился суховей.
Львы лениво раззевали пасти.
Виноград смотрел из-под ветвей,
как глаза, туманные от страсти.
Но за нежной этой кисеёй
темнота бескрайняя зияла,
и летели мы вниз головой…
О, как страшно мне в ту пору стало.
А никто нигде не чуял зла.
Горизонты конница пылила.
Гусеница по стволу ползла.
Бабочка над башнями парила.

1964