И проповестся сие евангелие царствия по всей вселенней, во
свидетельство всем языком: и тогда приидет кончина.
Евангелие от Матфея, 24:14
Иногда полезно задать себе наивные вопросы. Ну, например: какая именно книга была самой первой в круге русского чтения?
Да, у восточного славянства были свои былины, и иные их сюжеты много старше времен Владимира Красное Солнышко; иным из этих сюжетов насчитывается уже и две тысячи лет, если не больше.
Да, были у нас исторические предания и легенды – о Кожемяке, об исчезнувших о б р а х, о белгородском киселе, и эти предания в большинстве своем также много старше, чем исторические события, к которым они привязаны в «Повести временных лет».
Да, у нас наверняка были и очень ранние пробы создания собственной письменности, подобные той, что известна по крымскому эпизоду из «Жития» Кирилла.
У нас были песни и сказки, пословицы и надгробные плачи, у нас были богатая дохристианская словесность и неизвестная нам словесность раннехристианская. Но если мы подумаем о самой первой нашей книге, то её автором не был ни вещий Боян, ни какой-нибудь предшественник Кирши Данилова, который бы задолго до ХVIII записал древнейшие русские былины. И, конечно, это не были ни Гомер, ни Платон, ни Геродот с Плутархом, несмотря на соседство наше с византийцами. И это не были произведения иудаистской книжности, несмотря на соседство с Хазарией.
Да, нашей первой книгой, самым первым древнерусским литургическим, а затем и домашним чтением, как и самым ранним чтением общеславянским, стало Евангелие – первозванная книга христианского мира. Так было, и это очевидное обстоятельство не нуждается ни в каких подтверждениях.
Но событие это достойно того, чтобы к нему ещё и ещё раз обращаться памятью, удивляться ему, поражаться тому, какой исключительный по мощи отпечаток наложила эта первая наша книга, альфа нашей письменной и неписьменной культуры, на последующие века русского бытия.
Да, Евангелие – первопричина и первотолчок нашей тысячелетней литературы. Если бы оно не было нашим первым чтением, то мы наверняка не знали бы «Идиота» и «Братьев Карамазовых» Достоевского, «Соборян» Лескова, «Анны Карениной» и «Воскресения» Толстого, гончаровского «Обрыва» и блоковских «Двенадцати». Мы не узнали бы в пушкинском кающемся Пугачеве евангельского разбойника. У нас не было бы ни гоголевских «Выбранных мест», ни ивановского «Явления Христа народу», ни евангельских сюжетов Сурикова, Ге, Крамского и Поленова, ни литургических музыкальных поэм Рахманинова и Гречанинова… Я уж не говорю о том, что у нас не было бы ни митрополита Илариона, ни Епифания Премудрого, ни Аввакума и Сковороды с его «Садом божественных песен». Наконец, если бы в начале древнерусской письменности не стояло евангельское Слово, то у нас не было бы и «Слова о полку Игореве». Ведь сколько бы ни писалось о языческом содержании последнего, совершенно очевидно: главная идея «Слова» – идея единения князей и земель – есть не что иное, как идея христианской соборности, единения всех верных. Не зря же поверх голосов языческих божеств и демонов в «Слове» постоянно звучат ясные и бодрые голоса русских колоколен, и эти глаголы здесь – решающие.
И такое возможно было лишь потому, что первая книга наша – Евангелие.
И когда в 1380 году русский вождь попросил своих воинов положить души за други своя, то это возможно было потому, что первой книгой Руси было Евангелие.
И когда в Смутные времена нищие женщины-нижегородки отдавали последнюю полушку или тонкое колечко в казну ополчения, то так поступать подсказывала им всё та же наша первая книга.
И когда мы узнаём, что Рылеев в последние дни и часы жизни постоянно читал Новый завет или что Достоевский, сосланный в Сибирь, получил в подарок от жены декабриста маленькое Евангелие, или когда читаем, какое вдохновляющее воздействие производила эта книга на зрелого Пушкина или на Тютчева,– то опять же всё это было возможно потому, что Русь задолго до них начинала читать с Евангелия.
И если из мемуаров Второй мировой войны мы узнаём, что на многих немецких солдат и офицеров необыкновенное впечатление производили старые русские, белорусские и украинские крестьянки, которые жили без водопровода и канализации, ходили босиком по земляному полу, но проявляли при этом образцы назаретского великодушия по отношению к своим врагам, то опять же, такое могло быть лишь в стране, воспитанной на евангельских книгах.
И когда уже в наши дни, приезжая в Афганистан, узнаём от наших солдат и офицеров, что они справляют сорокадневную память по своим погибшим друзьям, пусть самодеятельно, вовсе не так, как это делается в церковном обиходе, то иного объяснения этому солдатскому обряду всё же не найти: он возможен лишь у людей, чьи предки первой своей книгой имели когда-то благовествование об Иисусе Христе.
Эта книга стоит за всем, что с нами было, что с нами случалось, в том числе и в двадцатом веке. В том числе она стоит и за нашей революцией. Это не оговорка: даже и за нашей революцией. Потому что если понимать под революцией не массовое кровопускание, не насилие, террор, обман и бесовство, как очень часто бывало на деле,– но если понимать под революцией страстную жажду справедливости, духовных и социальных перемен, невозможность жить по старым, ветхим законам, в кругу лицемеров, ханжей, напыщенных фарисеев, буквоедов и догматиков, общественно почитаемых воров и мошенников, поощряемых государством растлителей молодежи, иерархов, служащих мамоне, а не Богу, если понимать под революцией гневное неприятие всего этого, неприятие храмов, превращенных в сувенирные магазинчики, дискотеки или отхожие места, неприятие племенной и религиозной исключительности и гордыни, неприятие показного благочестия, неприятие плоского, животного прагматизма и материализма, если понимать под революцией жажду духовного очищения и преобразования, жажду обращения к источникам любви, чаяние личного и всеобщего бессмертия, а не рекламно внушаемого «бессмертия» для избранных и посвященных, если понимать под революцией стремление сделать явным всё тайное, тёмное и несправедливое, желание спасти человечество ценою погибели своей души, намерение судить мир строгим, неподкупным судом истины и милосердия, то мы можем смело назвать Евангелие книгой революционной. Единственной подлинно революционной книгой за все времена существования человечества. Да и какая ещё книга, какое стоящее за нею чаяние могли бы так решительно переменить мир, как переменили его евангельские книги за прошедшие две тысячи лет?
Очевидно, что такой вывод может вызвать десятки, сотни, тысячи недоуменных вопросов, сводимых к следующему: позвольте! да разве наша действительность хоть в чём-то соответствует тому, что предлагается человеку и что от него ожидается в Евангелии? Да, в Евангелии были сказаны человечеству новые, смелые, поразительные своей неожиданностью слова, но что общего между этими словами и той революционностью, которая жестоко заявила о себе во времена гильотины или красного террора? Разве таким кровавым судом желал Христос судить человечество? Разве таким беспощадным острием хотел он отделить богатых от бедных, волков от овец? Разве таким несгибаемым жезлом жаждал он пасти стада трудящихся классов?
В «апокалиптической» 24-й главе Евангелия от Матфея, в 13-й от Марка и 21-й от Луки, где содержатся предсказания Христа о великих войнах и пагубах, о страшных испытаниях, предстоящих человечеству в будущем, о пугающих знамениях небесных и знамениях земных, есть ещё и слова о лжехристах и лжепророках и их лживых знамениях. Сегодня, оглядываясь на всё пережитое нами в XIX и XX веках, можно сказать: почти всё это с нами уже было: и чудовищные войны, и восстание брата на брата, и надругательство над беременными женщинами. И лжехристы у нас уже были, и лжепророки с их обещаниями немедленно и повсеместно учредить земной рай, а если не немедленно, то уж точно через две или три пятилетки. И вот мы видим теперь, что по дороге к этому пошлому раю, где на деревьях будут висеть гирляндами сосиски и где все занимаются спортом, чтобы нагулять аппетит и съесть ещё больше сосисок,– по дороге к такому раю мы оказались почти у края пропасти и дышим теперь зловонными адскими испарениями чудовищно разбухшей потребительской цивилизации, вечно полуголодной и неспособной себя насытить.
Нет, не к такому брюшному раю, не к этому перевернутому с ног на голову идеалу звала нас наша первая книга. Но она предостерегала, что пародирование идеала, его извращение и подмена непременно произойдут. И пророчество это уже сбылось.
Вспомним, к кому обращался Христос со словами совета, ободрения и поддержки? Он обращался к сеятелю, вышедшему сеять свои семена, обращался к алчущим и жаждущим правды, к труждающимся и обремененным, к страдающим от болезней и от несправедливости со стороны корыстолюбцев, обращался к грешникам и невинным детям, к немудрым мира сего, к униженным и оскорбленным, обращался к пастухам, плотникам, рыбакам. Увидев, что его не желает слушать жестоковыйный Израиль, он обратился к языкам, к иным племенам и народам, и в этом смысле он показал себя единственным в своем роде интернационалистом, для которого подлинно нет различия между эллином и иудеем. Да, интернационалистом, если уж употреблять здесь это слово, страшно скомпрометированное политиканами двадцатого века. Он обратился к простолюдинам, обратился к народу, он и сам пришел к людям в рабском виде, и потому наша первая книга стала в веках общенародным чтением, нашей Книгою Книг.
Всем строем своей вдохновенной свыше образности, всем кругом своих притч Евангелие обращается прежде всего к душе и уму сеятеля, подчеркнём,– не к кочевнику, не к городской толпе люмпенов, ищущей хлеба и зрелищ, но к человеку, укоренённому на земле, и потому этот человек, сеятель, землепашец, по праву стал носить евангельское имя – крестьянин. И потому он стал первым и главным делателем Христовым на земле. И потому во все века, и до нынешнего дня, крестьянин – самое страдающее и самое гонимое на земле существо, как, впрочем, и сам Христос.
Мы сегодня живем новыми надеждами, и одной из самых больших становится надежда на подлинное возрождение церковной христианской жизни на нашей родной земле. Евангелие дано было однажды миру не для того, чтобы служить источником трёх-четырёх прописных истин. Сводить роль христианства в современном мире к казённому нравоучительству и пополнению касс, необходимых для миротворческой деятельности чиновников-миротворцев,– это значит прочно и глубоко закапывать христианский талант в землю.
Восточная церковь, как мы знаем, в отличие от церкви западной не вожделеет земной власти, ей чуждо политиканство, она не стремится к тому, чтобы распоряжаться в кесаревых угодьях, как в своих собственных. Но в исправлении наших покривившихся земных путей церковь, народ церковный способны сделать в сотни раз больше, чем ныне позволительно. Возможностей не перечесть, приведу хотя бы одну из них. В полуразваленном сельском хозяйстве России, Украины и Белоруссии, да и наших единоверцев в Закавказье возвращение земельных наделов сельским церковным приходам и монастырям позволило бы в быстрые сроки создать мощные, жизнестойкие церковноприходские и монастырские сельхозартели. Ведь во все века, сколько бы дурного ни писали о монастырском земледелии, эти хозяйства были передовыми с точки зрения агрономической оснащённости, а такие монастыри, как, например, Соловецкий, в голодные годы способны были кормить целые губернии. Вспомним, кстати, ещё и то, что преподобный Сергий Радонежский был не только вдохновителем русских княжеств на освободительную борьбу против иноземного ига, но и выдающимся организатором монастырского землепользования, и благодаря его и его учеников деятельности, монастыри в течение какого-то полувека стали образцовыми сельскохозяйственными очагами на громадных пространствах от Москвы до Белого моря.
Церковь могла бы оказать бескорыстную помощь нашей стране и в реанимации русской, славянской семьи, на сегодняшний день страшно обескровленной, лишённой воли к жизни. Одно лишь создание массовой ежедневной газеты, в которой бы вместе дружно трудились наши лучшие, наделённые даром горячей проповеди священники и монахи и наши лучшие писатели, поэты, журналисты, художники, не стыдящиеся, когда их насмешливо именуют квасными патриотами,– одно лишь существование такой газеты явилось бы громадной моральной поддержкой для каждой нашей семьи, окружённой сегодня нашептыванием «сексологов», проповедующих содомский грех в качестве высшей формы раскрепощения. Во время Христа фарисеи швыряли в блудниц камнями. Теперь фарисейская тактика изменилась. Теперь они со сладострастной улыбкой берут у блудниц и блудников интервью по телевидению, бойко оправдывают всякое извращение, от содомии до скотоложства.
Отсутствие возможности дать гласный отпор своре растлителей, напяливших на себя овечью шкуру борцов за демократию, отсутствие оперативных печатных органов, которые могли бы быстро и действенно противостоять грязной волне русофобии, невозможность найти управу на тех, кто каждое едва слышимое слово в пользу унижаемой и оскорбляемой России тут же преступно объявляет словом черносотенным или даже фашистским,– такая обстановка порождает у одних уныние, у других возмущение, у третьих дезориентацию относительно подлинных целей тех, кто нами правит.
Кто из нас, спрашивается, против подлинного, а не фасадного обновления нашей Родины? У кого поднимется рука проголосовать против таких перемен, против такого преображения?
Да, к великому счастью, первая наша книга и сегодня остается для нас открытой. Она поистине чудесна – первая наша книга. Она горела в стольких кострах, подвергалась осмеяниям и надругательствам, но она и сегодня путеводительствует всем, кто относится с доверием к её глаголам. И как бы ни наивны казались кому-то описанные в евангельских книгах чудеса, как бы ни сказочны они казались с точки зрения плоской рассудительности и узколобого здравого смысла, но сердце людское, как и две тысячи лет назад, как и тысячу лет назад упорно верит в чудо, в чудесную власть Слова. Да, Слово подлинной правды и подлинной любви может не только исцелять хромых и слепых, не только очистить женщину, двадцать лет страдавшую кровотечением, не только накормить одной ковригой тысячу человек, не только горы передвигать. Такое Слово способно и сегодня, даже и сегодня спасти всю нашу землю, все без изъятия её племена и народы от погибели нравственной и физической.
Евангелие, эта благая весть о спасении, эта альфа нашей культуры, нашего государственного и нравственного бытия, может стать и нашей омегой. Слово, которое было в нашем начале, способно быть Словом, разрешающим наши земные судьбы. Словом итога, пощады, милосердия.
Но тут уже почти всё будет зависеть от нас самих, от нашего выбора, от того, на какую дорогу мы обратим своё лицо.
1990 г.
