Собрались две тётки – одна американская, другая сербская. Первая и говорит: «А хочешь стать железной ледью – как Голда, как Маргарэт, как я? Будешь и ты мужиками помыкать. Век феминизма, сама видишь, вот-вот захлопнется, что дальше нам, ледям, делать, неизвестно. Давай хоть напоследок гульнём, хочешь?» – «Очень даже хочу железной стать ледью, – отвечает сербская тётка. – А что для этого надо?» – «Да почти ничего: убрать здешнего хозяина. Надоели эти национальные герои. Объявили его военным преступником, да вот никак не отправим в Гаагский трибунал… Помогай-ка убрать. А мы зато подкинем вашим сербам несколько миллионов зелёненьких». – «И меня за это принимают в железные леди?» – «Ну! У тебя и физиономия подстать – острорежущая. Даже завидно… Эх, мне бы такую металлическую фигурку! Не доделали мне родители фигурку, то и дело слышу за спиной: «Ишь, жаба прошлёпала… Ка-ра-катица…»
Может, и не в таких именно выражениях объяснились нынче летом при встрече две знатные дамы – номинальный президент Республики Сербской в Боснии Биляна Плавшич и госсекретарь США Магдалена Олбрайт, – но то, что сербская народная молва не поскупилась на крепкие площадные обороты, касающиеся умысла и сговора двух названных дам, в этом не приходится сомневаться. Коренные жители этих мест, известно, за словом в карман не лезут. В такой их способности те же американцы убедились в самый разгар своих блокадных мероприятий, когда уже нешуточно грозили бомбардировать Белград, и когда на одной из самых высоких плоских крыш югославской столицы намалёван был бранный ответ на угрозу – то самое английское неприличное словцо, которым Голливуд с клинической монотонностью обрабатывает кинопублику обоих полушарий. Срамной глагол гляделся так крупно, что не только из кабины бомбардировщика, но и с помощью космической оптики легко, говорят, прочитывался.
Большая политика обычно не вчитывается в такие вот простонародные определения. И очень много теряет из-за своего снобизма. В случае с сербами политическим эмиссарам и эмиссаршам с Запада неплохо было бы знать заранее, что самое ругательное слово в устах разгневанного серба – вовсе не из сферы бытовой матерщины. Это слово: и з д а й н и к, то есть предатель. И так – в течение многих веков. Ещё со времён битвы на Косовом поле. Даже от более ранней поры – той самой, когда серб впервые ощутил себя христианином, православным, когда впервые прочувствовал всю кромешность иудиного грехопадения, сопровождаемого звяком серебряной тридцатки.
Сам по себе Иуда нисколько не смешон. Он жалок, ничтожен в своём завистливом ослеплении. Но всяк человек в истории, кто тиражировал и тиражирует по сей день иудин грех, достоин не просто презрения, он становится предметом осмеяния. Потому что ступает по пошлому пути, действует, как бездарный паяц, словно не догадывается, что все вокруг замечают вторичность его потуг.
Евангелист Иоанн рассказывает, что незадолго до истории с тридцатью сребрениками тот же Иуда Искариотский. увидев, как женщина из окружения Христа умастила ноги Сына Человеческого целым фунтом драгоценного мира, возмутился: «Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим?»
Сказал же он это не потому, поясняет евангелист, что особо пёкся о нищих.
Всю демагогичность попечения Иуды о нищих тут же обнаруживает и сам Иисус Христос. И потому требует оставить женщину в покое: «… она сберегла это на день погребения Моего. Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда». Когда Биляна Плавшич, несколько последних лет истово служившая делу освобождения боснийских сербов, известная в народе как верная соратница Радована Караджича, вдруг – после встречи с заокеанской железной дамой – поворачивает на сто восемьдесят градусов, народное мнение не заставляет себя долго ждать: да она же – самая настоящая издайница! Она, видишь ли, печётся о сиром и горемычном народе. Но как намеревается его спасти? Выдать, продать супостатам вождя народного, а на вырученные доллары осчастливить обездоленных сограждан? Раздать, значит, динарии нищим. Словом, Плавшич уворовывает свою демагогию прямиком у евангельского первопредателя. Вроде бы начитанная дама, но когда головка закружится от желания поскорей попасть в железные леди, становится не до исторических аналогий.
А зря. Позорную суть иудина греха сегодня в Республике Сербской сумеет объяснить каждый первоклассник… В здешних школах введён новый предмет (вернее, восстановлен в своих правах старый, традиционный) – вероисповедание, Закон Божий… И сделано это по волеизъявлению всего народа, а утверждено самим Радованом Караджичем, первым сегодня на Балканах национальным вождём, открыто исповедующим православие. В Пале, столице Республики Сербской, размерами своими смахивающей на какой-нибудь российский райцентр, вам обязательно покажут новенькую церковь, где по воскресеньям во время литургии Караджич читает Апостол. Не это ли исповедничество, по сути и является единственной виной «военного преступника»? После десятилетий государственного атеизма он дал своему народу возможность вернуться к вере святителя Саввы и князя Лазаря, митрополита Петра Негоша и богослова Иустина Поповича. Он вооружил своих соотечественников, от млада до стара, мечом евангельской истины. Ну, разве не преступление – с точки зрения «общечеловеческих ценностей»? По шкале этих «ценностей» человечеству рекомендуется как можно меньше знать и рассуждать и о Христе, и о таких деловых людях как Иуда.
Но боснийские сербы сегодня, вопреки рекомендациям и ограничениям оккупационного режима, именуемого международными миротворческими силами, а в просторечии войсками НАТО, выходят на свои улицы и площади, чтобы мадам Плавшич услышала самое страшное национальное ругательство: и з д а й н и ц а! Ведь никто ещё здесь до такого не опускался – натравить против своих, безоружных, бронированные подразделения «миротворцев». Как тут опять не вспомнить евангельское: «будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня». (Лука, 22, 52).
Да, сегодня весь этот православный народ-«разбойник» вправе отнести к себе слова Христа, произнесенные в страшную Гефсиманскую ночь при наступлении власти тьмы.
По своим поездкам в Боснию хорошо помню гигантское стойбище американских бронемашин в городе Брчко, недавно снова промелькнувшее на телеэкранах в информации-скороговорке. Вообще, количество натовской военной техники, утюжащей (и кромсающей) дороги Республики Сербской, просто чудовищно, при этом американцы численно превосходят всех остальных «миротворцев». Кстати, их бронетранспортёры легко отличимы внешне благодаря слоновьим габаритам, каким-то нелепо отвисшим задам. Если вас угораздило нагнать американскую патрульную колонну, вам предстоит двадцать, тридцать километров униженно плестись в хвосте: машины громыхают посередине проезжей части, и как только их водители замечают, что вы покушаетесь пойти на обгон, они загребает как можно левее, оставляя вам для маневра одну канаву.
Помню, сидел впереди рядом с нашим шофером знаменитый сербский журналист Драгош Калаич, сопровождавший русскую группу, и наконец не выдержал, попросил передать ему из-под заднего стекла пакет. Тут-то мы вспомнили о содержимом объёмистого пакета. В нём лежали маски Караджича, подаренные нам в управлении по пропаганде республики. Говорят, однажды на митинг в Пале – по поводу новых требований Гаагского самозваного трибунала о выдаче ему вождя боснийских сербов – собралось до тридцати тысяч народа. И каждый пришёл со своей маской Радована. Это был весёлый; но твёрдый ответ вызову Нового мирового порядка. Вы требуете жертвы? Вот – берите любого из нас! Каждый из нас – Радован. Народ по имени Караджич. Если Радован, по-вашему, преступник, то и весь народ – преступник. Наше преступление в том, что мы хотим свободы, хотим остаться православными сербами.
– Держитесь крепче! – обернулся к нам Драгош, и мы увидели на лице его маску Радована. – Сейчас мы их всё равно обгоним.
Мы рассмеялись и забрали у него пакет, чтобы и самим взять по маске. Американцы, торчавшие в башенном отсеке последней машины, быстро заметили перемену внутри нашего салона, недовольно заоглядывались. Броня пошла какими-то сердитыми рывками.
Наш водитель выждал ещё полминуты и на повороте, открывающем метров сто незанятой встречной полосы, круто мотнул влево. По лобовому стеклу забарабанили шлепки грязи из-под американца. Дворники не справлялись с этой жижей, мы тряслись почти во тьме кромешной, но я всё же насчитал три слоновьих глыбы, оставшиеся позади.
Выскочив на свободное полотно, мы радостно замахали масками. Но почти тут же возникла надобность напялить их снова: за промытым лобовым стеклом перед нами торчало новое звено натовского, похоже, бесконечного патруля.
1997
