Есть в Псалтыри Давидовой одна песнь, к которой особенно истово обращается душа человека, изнемогшая от неурядиц своего земного бытия. Так и зовется этот 103-й псалом: «о мирстем бытии»… Человек, покоряясь власти внушений псалма, будто возвращается если не в рай, то в умиротворяющее припоминание о нем. Тут все и всё, на что бы ни взглянул он, пребывает на своих исконных местах, никому не мешая, ничего ни у кого не отнимая. «Восходят горы, и нисходят поля в место, еже основал еси им»… «Горы высокия еленем, камень прибежище заяцем». Ночная тьма отдана зверям дубравным, да взыщут пищу себе. Но взойдет солнце, и они «в ложах своих лягут». «Изыдет человек на дело свое, и на делание свое до вечера». Идиллия? Детская сказка? По нынешним временам, да.
Жесткий технократический перегрев, еще каких-то четыре десятилетия назад так зазывно именовавший себя «научно-техническим прогрессом», озадачил человечество тупиками и катастрофами, разочарованием в благонадежности того, что было обещано ему самоупоенным, кичливым интеллектом. Но незамедлительной оказалась и реакция на случившееся. Раздались по обеим сторонам планеты призывы к возвращению в спасительный мир природы. И даже не какой-то там возделанной, ухоженной кропотливым деланием людским с утра до вечера, а непременно «дикой», в лоне которой «возвращенец» вдруг ощутил бы себя едва ли не новым Адамом. Примеров такого ухода-возвращения или бегства от льстивых посулов цивилизации теперь уже немало. Вот передо мной книга альбомного формата и жанра, выпущенная московским издательством «Вече» в 2020 году: «Под пологом русского леса». Уже на ее обложке смысловой вектор заявлен кратко и недвусмысленно: «Мир дикой природы». Зовёт в этот мир художник-анималист Вадим Горбатов. Осуществлено издание при финансовой поддержке Природного парка «Олений». О самом Природном парке, расположенном в Липецкой области, будет еще место здесь сказать. Но для зачина всё-таки – о «мире дикой природы», каким его увидел и представил зрителю известный мастер анималистики. Авторское предисловие к альбому В. Горбатов начинает с признания: «Во время своих путешествий я обычно работаю акварелью. Она быстро сохнет, занимает мало места и почти ничего не весит, что немаловажно, когда весь груз приходится нести на себе. Впоследствии эти полевые акварели служат мне основой для станковых работ в мастерской». Признание подсказывает, что и большая иллюстрация на обложке, с изображением медведицы, полулежащей, прислонясь к поваленному ветром стволу дерева, и беззаботно кормящей грудью двух своих детенышей, – событие, не запечатленное в лесной глухомани или даже в зоопарке, а станковая работа, писанная маслом на большом холсте, в городской мастерской художника. Картину такую, чтобы она в итоге состоялась, нужно было загодя собирать из множества впечатлений, подсмотренных в лесу, наскоро занесенных на бумагу в виде акварельных набросков или перьевых рисунков, кратких словесных записей, иногда с дневниковыми датами. И потому в книге так много страниц именно с этими первоначальными впечатлениями, – то, что записано начерно, на ходу, в минуты кратких, но бесчисленных встреч с прихотливой натурой. Взлёт гоголей с водной глади, изгиб тела щуки на нересте, дальний проход волчьей пары по льду озера, ястребиная сова, которая «съла мышь, чистит клюв», плывущий бобр на речке Пра, волчата на биостанции, зубры в Окском заповеднике, «ласка тащит воробья», «Костромская область, деревня Погорелово», росомаха, рысь, филин… Хотелось бы назвать всё вместе каким-то не умещаемым ни в какие ограждения и сроки зверинцем, пребывающим в природной нетронутой среде, тоже никак сполна не умещаемой, в том числе, и в композицию итогового альбома. Работы, выполненные то в Рязанской, то в Костромской или Тверской области, но куда больше иных, более отдаленных адресов: наш Европейский Север, Урал, Дальний Восток. Всё это – добротный, облюбованный и дотошный реализм, достоверная, неизмышленная натура, хотя иногда, – не только на холстах, но и в акварелях, – представленная с элементами постановки и сюжета. А то и с какими-то шутливыми розыгрышами, побуждающими к разгадыванию то вальдшнепа, то рябчика то совы, замаскировавших свой родовой «камуфляж» посреди всесезонной природной пестроты. Такие «байки», адресованные сообразительности, находчивости зрителя, мне вдруг напомнили картинки из детских советских журналов полувековой и большей давности, на которых маленькому следопыту предлагалось различить запрятанных в прихотливом лесном пейзаже зайца, белку, оленя или ту же сову. Значит, и современный мастер-анималист не забывает в себе ребенка, и раз от разу тормошит в читателе поисковый инстинкт, желание разглядеть в природе не унылое безлюдье, а радость от встречи с чьей-то удачливой птичьей или звериной прикровенностью.
Еще один альбом с темой маловедомой и труднодоступной природы объединяет труды сразу большой группы мастеров, но на этот раз фотохудожников. Непростую задачу собрать вместе работы сорока двух соучастников замысла, поставил перед собой Игорь Егармин, представленный здесь как «автор идеи». Предмет рассмотрения и любования – «ОБЪЕКТЫ ВСЕМИРОНОГО ПРИРОДНОГО НАСЛЕДИЯ. РОССИЯ». (Природный парк «Олений», Союз фотографов дикой природы. Липецк, 2020).
Но слово РОССИЯ в заглавии, как сразу же выясняется, не обязано настраивать на всеохватность предстоящего фотозрелища. На карте страны представлены лишь некоторые «счастливчики», сподобившиеся в наиболее сохранном облике представлять всему миру неповторимость ее природных даров. Это даже не отдельные географические регионы, а, скорей, рудименты первобытной нетронутости, – то, что по жадному недогляду или в силу физической малодоступности обойдено пока что средствами и темпами нашей столь прожорливой напоследок цивилизации. Не случайно заглавное место в русской десятке уцелевших уникумов альбом уделяет Острову Врангеля – пяди земли, навестить которую даже сам ее отважный искатель так и не сподобился. Его имя подарено потаенной землице всесветным географическим ареопагом – по сумме усилий маститого мужа познать так и не давшееся ему при жизни диво. Своего рода шутка судьбы. Едва ли даже не издевка ее. Ну, куда вы, мол, прегордые одиночки? В какую еще дебрь и глушь разогнались? И всё ради славы отважнейших покорителей целомудренной, не залапанной вашей «научной» похотливостью натуры?
Те же, что пришли на остров имени барона после него и негромко присутствуют в этих ледяных пустынях по сей день, постепенно обнаруживали, что остров способен был в иные эры то проваливаться почти напрочь, утаиваясь подо льдами и водами на дне океанском, то снова восставал на поверхности светового дня, обзаводясь горами, ручьями и даже луговым многоцветьем. Последняя метафизическая дерзость то угасающей в небытии, то снова воскресающей к свету флоры здесь особенно загадочна и по-своему радостна. Когда, как, какими целебными ветрами, каким птичьим старанием и в который, может быть, по счету срок занесены на эту обделенную везением землицу цепкие жилки трав и золотистые луговые бутоны?
В достоверности острова не был вполне уверен еще Ломоносов. Не зря дал ему имя Сомнительный. Иногда, с оглядкой на эту «сомнительность» острова Врангеля, приходишь к запоздалому смирению: да не перестарался ли человек в своем праве и надобности выведать о земле всё-всё-всё?
По уровню труднодоступности не выдерживают сравнения с первенцем фотоальбома «Россия» ни представленные вслед за ним кратеры и гейзеры Камчатки, ни тигриные лазы в отрогах Сихотэ-Алиня, ни театрально величественные панорамы столбов на Лене, ни даже никем непревзойденный по качеству и количеству достоинств старина Байкал – наш самый-самый, хотя и такой уже по-туристски одомашненный.
Впрочем, и континентальная Северная Сибирь всё еще способна кое-где потягаться с Островом Врангеля своей недоступностью. «Плато Путорана»… Ну же, где оно? Судя по красной точке на сопроводительной карте к разделу о плато, оно занимает юго-западное тулово полуострова Таймыр. В словесном комментарии к фотографиям заметно какое-то особое старание выделить единственность Путорана, его в своем роде непререкаемую самость. «Плато в тундре – словно неприступная крепость. Из века в век оно остается одним из труднодоступных мест на планете. Здесь полно простора, где не ступала нога человека. В нехоженом и нетронутом крае никто и никогда не жил. Здесь нет следов древних жилищ, и его промерзшей земли никогда не касался плуг… Добраться до путоранских высей можно только на вертолете в те редкие дни, когда стоит хорошая погода». С последним наблюдением тем легче согласиться, что большинство масштабных панорам плато принадлежат одному и тому же автору, маститому, всемирно признанному Сергею Горшкову, и сделаны они, по преимуществу, не с земли, а с высоты птичьего полета.
И все же к мифу о девственности Путорана нужно отнестись с оглядкой на то, что у плато сегодня есть в наличии собственная историко-географическая номенклатура. Причем, местного, эвенкийско-юкагирского обихода: реки Канда, Хибарба, Дулысмар, озеро Ыт-Куэль (Собачье)… Пусть и занесены эти имена уже на русские карты, но, значит, всё же обитало тут местное население?! Даже если оно и ограничивало свое пребывание в неласковых пределах лишь сезонными пешебродными побывками.
Упрямой своей неприступностью плато обязано еще дожизненным, дочеловечьим пра-временам планеты. Именно этот край отличился тогда чрезвычайной вулканической предприимчивостью. Попеременно то взъяряя, то укрощая свои пульсации, мощь недр опять и опять запорашивала безразличные космические окрестности горючим пеплом, багрила лавами жесткие морщины и панцыри, казалось бы, навсегда уже незадачливой малой планеты. И не было в неукротимости естества никаких признаков того, что эти сумасбродные родовые буйства когда-то начнут пядь за пядью – неведомо, по шаловливой прихоти бездушных стихий или по чьему-то мудрому замыслу? – уступать место первым стеблям и семенам трав. Как тут не вспомнить самую первую строку о живом посреди неживого из начальной главы библейского «Бытия»:
И рече Бог: се, дах вам всякую траву семенную сеющую семя; Быт. 1, 28
Только многослойные базальтовые напластования плосковерхих холмов Путорана (по-юкагирски имя это означает «горы без вершин») остаются безмолвным напоминанием о былой вулканической драме края. Здешние многократные наросты огнепышущего базальтового пирога прочитываются средствами современной геодезии на глубину в четыре километра. Два из них как раз и составляют теперь наземную плоть путоранского плато. Такова тут необыкновенно настырная и длительная работа горячих магм за свое всевластие. Холодное смирение, пришедшее ей на смену, всё еще отдает суровой, угрюмоватой заговоренностью. Погодите, мол, разве в письменах земного естества уже начертано, кто настоящий хозяин этого шара, и чья напоследок возьмет?
Может показаться неожиданным, что из десяти заповедных «субъектов» России, которые сегодня внесены в пополняемый Список ЮНЕСКО и потому представлены на страницах альбома, первыми в этом перечне оказались не Байкал (год внесения в Список 1996) и не Камчатка (тоже 1996), и не Горный Алтай (1998), а пребывающие в русской Европе Леса Коми (1995). Тут никому не должно быть обидно, в том числе Ленским Столбам, пока замыкающим русскую десятку (2014-й год внесения во всесветный каталог). И потому «автор идеи» издания вполне был в праве предложить и свою внекалендарную композицию альбома, начав с малодоступнейшего Острова Врангеля, а закончив горными хребтами Западного Кавказа. Ведь и Кавказ, будто рифмуясь с заполярным островом, тоже некогда вовсе не был сушей, а полеживал на океаническом дне. Не потому ли геологическая молодость хребтов Кавказа восхищает невиданными нигде контрастами природного естества – ошеломительным соседством льдистых вершин и пышно благоухающих субтропиков. Можно вспомнить восторг поэта, посвященный как раз этому совмещению несовместимых свойств: «… Помножим нужду на нежность, ад на рай, теплицу льдам возьмем подножьем и мы получим этот край».
Признаться, к концу такого обозрения, преизобильного зрелищами заповедных сокровищ, которое дарят нам фотомастера страны, участвующие своими вкладами в альбоме «Россия», глаза поневоле устают. Но тот же Западный Кавказ может напоследок предложить и картину какого-то строгого, даже аскетического в своей сдержанности образа поведения в среде здешних старожилов природы. Присмотримся хотя бы к запечатленной объективом походной поступи здешних туров! Какой суровой цепью, один за другим, след в след, не ломая почти идеальной поступательной линии, одолевают они занесенный снегом увал хребта! Будто помнят общей родовой памятью своего древнего рода-племени, что случались на этом опасном переходе и погибельные горные лавины.
Но вот и еще альбом. Намеренно оставленный напоследок, он, в сравнении с предыдущими не напомнит ли бедного родственника? Начать с того, что Природный парк «Олений», уже вскользь упоминавшийся выше, простирает свои 13 тысяч гектаров не на какой-то исключительной по малодоступности из окраин России, а в самой ее серёдке, на севере Липецкой области. Казалось бы, где уж тут – в ближайшем соседстве с давным-давно работающими черноземами – найти «дикую природу»? Местопребывание Парка как бы выклянчено у пахотных площадей. Для жизнедеятельности ему отпущены сугубые, по сельскохозяйственному расчету, неудоби, куда не наведываются тяжелый плуг с комбайном – балки, яры, овражины да между ними малая речка Семенёк при своих плесах и заводях.
В справочной описи пребывающих в «Оленьем» сезонно или постоянно птиц и зверей всё, по беглому прочтению, тоже как-то скупо, привычно, неказисто. Береговая ласточка, дрозд-рябинник, заяц-русак, кряква, обыкновенная лисица, обыкновенная сорока и к ним в прибавку еще популярные особи с эпитетом «обыкновенная» или «обыкновенный»: лисица, сорока, барсук, бобр, свиристель, скворец… И такие же заурядные, даже без упоминания об их обыкновенности, садовая овсянка, серая цапля, средний пестрый дятел, снегирь, сурок степной – байбак. А как объяснить тогда в этом лесостепном угодье присутствие пятнистого оленя, канадской казарки, сибирской косули европейской лани или муфлона, «последнего дикого барана Европы»? Как, по чьей прихоти или по чьему природоведческому замыслу все они оказались в гостях у «обыкновенных», а затем перешли и в разряд постоянных обитателей «Оленьего»? Это ведь не штучные, как для цирка, приобретения. Тут в любом случае речь шла о поголовье, достаточном для надежного пребывания в новых климатических условиях, а значит, для регулярного воспроизведения и, более того, уверенного прироста. В таких делах многое-многое нужно было заранее расчислить, чтобы не промахнуться, не попасть впросак.
Михаил Тарковский в своем кратком предисловии к фотоальбому признается: «… поначалу понимал событие это не до конца: со стороны парк с его идеей казался чем-то искусственным, бессистемным, некоей причудой, несовместимо собравшей животных из разных мест: пятнистого оленя из Приморья, муфлона с Кавказа, здешнюю же козу-косулю. Зачем? Думал и недоумевал». Авторы сопроводительных текстов к альбому, правда, уточняют: муфлоны завезены в новый заповедник не с Кавказа, а из Чехии. Но в признании писателя, приглашенного сюда из Сибири, с которой связано большинство его охотничьих и природоведческих сюжетов, я бы не придрался к географической неточности, но усомнился в его определении «несовместимо». Почему несовместимо собирать животных из разных мест, если они в новой среде обитания прижились и как раз непротиворечиво совместились, стали украшением здешнего звериного сообщества? В чем вскоре и удостоверился именитый гость. Не стану к словам придираться. Но разве и о самом писателе кто теперь подумает, что он, европеец по своим корням, несовместим с Сибирью, ставшей ему по сути второй и желанной родиной?
Не знаю, составлялся ли в кругу энтузиастов и учредителей «Оленьего» некий манифест или природоведческий символ веры. Но уверен, среди заглавных принципов их замысла и его осуществления непременно присутствовала как раз идея совместимости, гармоничности затеянного и раз от разу пополняемого собирания. В том числе, и мысль о восполнении того, что в недавние времена цивилизационного рывка привело к оскудению природных богатств южнорусской лесостепи. Тут не нужно уходить чересчур глубоко – в давность, когда семо и овамо плескались морские валы или когда, после отступления на север ледниковых панцирей, сюда наведывались обитатели тропических прерий и саванн. Та пра-история была да слишком давно и далеко отошла. Но вот эпоха, когда здесь цвело, шелестело и буйствовало Дикое Поле, вполне представима – с помощью былин и годовых записей на страницах летописей. Это уже, в том числе, и наша родовая история, наша эпическая память. Потому-то в самой серёдке «Оленьего», поблизости от приземистого, но сплошь застекленного музейного корпуса присутствуют в облике исторических подсказок, «цитат» или шутейных намёков изваяния современных скульпторов – по мотивам древних «каменных баб», «девок каменных», истуканов и «балбалов». Рядом с ними – кочевнические юрты, самая большая из которых прислана мастерами из Киргизии, раздольный полукруг природных камней-великанов и даже деревянно-каменная «реконструкция» языческого капища, видимо, призванная устрашать своей аляповатостью. Похоже, эти и им подобные «доспехи и потехи»» половецкого Поля собраны всё же несколько наспех и еще не раз послужат подсобным материалом для подсказок и подправок со стороны взыскательного вкуса.
Но что в Парке безусловно удалось, наравне с оленеводством на привозном материале, так это коневодческий опыт. Речь идет о восстановлении здесь табуна и репутации знаменитой еще в девятнадцатом веке лошади или, как ее чаще называли, лошадки по имени «вятка». «Вятская порода создавалась, – читаем в исполненном поэзии словесном комментарии альбома, – создавалась в суровых условиях русского Севера, среди невысокой травы и множества лесных пастбищ. Местным лошадям почти не доставалось овса и другого зерна, которое стоило здесь дорого. Вятка привыкла к лесному сену и соломе. Северные лошадки низкорослые, коротконогие и широкотелые. По характеру общительны, добронравны и послушны, при этом подвижны и энергичны. Вятки обладают уравновешенным темпераментом, абсолютно «железобетонной» психикой и развитым интеллектом. Вятский животновод Николай Любимов еще в 1915 году так характеризовал лошадь: «При всей бойкости, расторопности, даже горячности, в езде совсем не страшна и по характеру культурна, без признаков дикости и злости». Хочется еще продолжать эти высокого качества описания, в которых такие понятия из людского обихода как «темперамент», «психика», «интеллект», «культура» без всякого снисхождения и иронии адресованы простой «савраске».
«Вятки бывают обычно масти саврасой всех оттенков: от светло-желтого, почти белого, до цвета коры. Черная грива и черный «ремешок» на спине сохраняются даже у помесей». Ну, и еще напоследок: «Леса, поля и реки – исконная среда для северной лесной вятки. По земле ступает аккуратно, но при этом смело и уверенно, выбирая нужные лесные тропки, – не зря вяток зовут «лесными» лошадками».
Нет, «напоследок» не получается. Ну, как тройки забыть?! «Слава знаменитых вятских троек облетела многие уголки необъятной России. Вятских лошадей большими партиями вывозили во многие российские губернии и даже за рубеж. О них упоминали в своих произведениях Пушкин, Салтыков-Щедрин, Гоголь. Вятки и обвинки представляли Россию на Всемирной выставке лошадей в Париже (1867 год) и Англии (1880 год)».
Как-то воскресным утром, кажется, в феврале 1968 года мы с моим другом Валерием Сергеевым вышли на площадь перед зданием «Дома колхозника» (так звалась, по тогдашнему обычаю, гостиничка и в райцентре Юрьев Польской), чтобы дойти до автобусной остановки в сторону Симы. В низком небе творилась веселая карусель обильного, как бы из последних зимних щедрот, снегопада. Но сквозь эту мельтешню отлично было видно, что площадь просто переполнена местным и окрестным людом, прибывшим к базарному дню. Тулупы, телогреи, валенки, шапки-ушанки набекрень, махорочный чмок, деловой, но добродушный галдеж. Больше мужиков, но есть и тетки… И, конечно, у каждого своя лошадка. Та жует овес из мешка, висящего перед оглоблями навесу, другая выщипывает сенцо прямо с притоптанного снега или с соседних саней утаскивает по-тихому. И все они, похоже, крайне довольны, что все в сборе, а сверху так без устали подсыпает, подсыпает.
Не водилось на тот час ФЭДа ни у друга, ни у меня. Лишь удивиться успели! Что здесь, в Юрьевском ополье, своя порода лошадей завелась? Нигде таких не видано. Или лохмы снега их, смирных, так наклонили? Низкорослые, хоть и покрупней осликов там или каких-ни то пони, и все на одну породу – буроватой саврасой масти. Челки и гривы нестрижены, свисают заснеженными лохмами на глаза, по бокам. А им хоть бы что, не мерзнут… Так и ушли мы, ничего не выведав. А то автобус уйдёт.
Но следующего раза, да еще с таким выходом их всех напоказ-напогляд не случилось. Ни одной больше нигде не встретил.
Если бы напоследок не эти перенесшие все невзгоды вятки из альбома, наверняка близкая родня тем юрьев-польским.
С благодарностью закрывая и этот альбом, хочется лишь уточнить, что он на выходных данных помечен как ИЗДАНИЕ IV. Своего рода свидетельство востребованности.
А адрес издания всё тот же: Природный парк «Олений» www.olenij.ru 2021
Почему три непохожих по задачам и их исполнению альбома избраны для одного обзора? Достаточно ли надежно их авторов, по преимуществу горожан, объединяет тяга к «дикой природе»? Нет ли в такой тяге доли рисовки, желания послужить сразу двум господам, насыщая рынок модными картинками? Или возобладает переживание глубокой внутренней драмы при виде утрат, наносимых природному облику земли, а, значит, намерение помешать ее дальнейшему оскудению?
Хочется вспомнить традицию, не одно уже поколение бережно соблюдавшуюся в жизни едва ли не каждой русского рода, дома, семьи. В праздничный ли вечер, по случаю ли нежданного гостевания друзей после разлуки каким становилось духовным насыщением для собравшихся – кто стар и кто млад – перелистывание бережно вынесенного из закутов шкафа семейного альбома с фотографиями десяти, двадцати, полувековой или большей давности, сопровождаемое то тихим восхищением, то нежданной слезой, то незлобивой шуткой, а вдруг и угадыванием, или узнаванием, или чьей-то мудрой подсказкой или целой родовой былью. Такие согласные воспоминания, сердечные утешения росли по мере старения и ветшания самих этих домашних «галерей» и становились раз от разу, хотя и незаметно, а как бы исподволь, едва ли не азбучной истиной народного домостроительства.
И пусть скажут, что три альбома, о которых сказано выше, совсем не семейного склада. Кто ж возразит! Но разве они не относятся ко всей нашей земле по имени Россия как большой, длящейся семейной истории, достойной нескудеющего, требовательного и действенного внимания.
Юрий Лощиц
