ТАМ И СОЛНЦЕ СВЕТИТ ИНОЕ

Избранные переводы

 

СОБРАНИЕ У КОТЛА

Уж больше месяца, как слива
в хозяйской бочке дышит-бродит.
И старику тот знак – не диво,
что час заветный на подходе.

Есть время первоцветов царских,
и время сечь косою травы.
А ныне, в сумерках сентябрьских,
пора для сливовой забавы.

В глуши двора котел из меди;
под ним старик огонь разводит.
Он не спешит, но и не медлит,
как песня, что жива в народе.

Казан вскипел. Пары разносят
весть о событии к соседям.
Играя угольями, осень
сзывает старцев на беседу.

Три ветки подложил, чтоб прытче
огни лизнули дно, игривы.
И фантастические притчи
на удивление правдивы.

Ну, а как выпадет осадок,
ведро наполнится препекой*,
котел свои труды представит –
ракию, белую как млеко.

И каждый, кто глоток пригубит,
лекарства дивного из чаши,–
без всякой магии, – пребудет
свой полный век в народе нашем.

*Препека, она же препеченица – сербская ракия

 

  ДЕТСКИЙ САД
              Сонет

Шел мимо. За забором сада
вразброс игрушки. Милый лепет.
Под взрослым ревностным приглядом
в песке детишки башню лепят.

Извне глядеть на них – отрада.
Но вижу: мальчик, кудри-пепел,
к ограде ближе ладит петли.
Иную явь освоить надо?

Почти кричу: постой, куда же?
Вернись! Сплошное огражденье!
Но радость светится во взоре.

Он так упорен и отважен.
Он весь заряжен на мгновенье,
когда просвет найдет в заборе.

ЖАЖДА

К монастырю меня сын подвозит
за  местночтимой водою.
Такая теперь житейская проза –
брезговать городскою.

Взяли с собой бидоны и вёдра
на спуск, корнями изрытый.
Но к роднику подвигаемся бодро –
к чистой и знаменитой.

Мимо стволов, кустов и оградок,
камней, оплетенных травкой.
Вдоль старого кладбища путь не краток,
с почивших недавней прибавкой.

… Снимки на черном, строгие взгляды,
скупые, твердые даты.
Вот оно, место покойного дяди,
а рядом – родимого брата.

Отец… Тут и он подводит итоги,
уже никому неподсуден.
И бабушки облик тихий, нестрогий.
Всё у печки – в праздники,  в будни.

… И сыну я говорю при колодце:
не доверяйтесь нови.
Всё в этом зыбком свете минётся
кроме превечного в слове.

Не это ль нам заповедали люди,
что спят за жизненным краем?
Видишь, ушедшие наши любят,
когда мы их поминаем?

Никто из них, как и я, не покинул
сиротские эти пределы.
Какой бы жребий кто-то ни вынул,
но связи с родиной целы.

Каждым глотком животворной водицы,
крестом золотым при входе,
нас провожают усопших лица
и к дому живых выводят.

Перед Пасхой 2016

 

ДЕРЕВО ПЕРЕД ДОМОМ

По утрам, как из дому выйду,
встречаюсь с ним – око в око.
Но походя. Если и вижу,
оно будто в дымке далекой.

Нет, не дым. Сокренилось устало.
Кора в старческих пятнах.
С каким-то намереньем стало
твердым, но мне невнятным.

В общее оживленье
не мешается городское,
держа своё направленье
к заданному покою.

Не это ль пример равновесья,
суровой верности корню?
Легко ль возносить в поднебесье
стойкость свою покорно?

В согласном его устремленьи –
от каждой ветви до кроны –
тихое удовлетворенье
трудом, сполна совершенным.

Стоять на ветрах – его участь.
Не поддаваться смятенью.
Всё учит. Чему-то всё учит
нас, не склонных к ученью.

Простое школьное знанье
усваивают и дети:
да, лес облегчает дыханье
нашей угарной планете.

А само-то чем оно дышит,
пока человеку служит?
Но разве кто-то расслышит?
Скорей уж за ветхостью срушит.

И всё же неисследимо
оно в своём назиданьи.
А я каждый день – всё мимо,
и нет для него вниманья.

ЗЕРКАЛО

Столько предсмертных часов пережито,
что не возьмусь пересчитать их.
Помню, как выла адская свита –
как покушались на жизнь мою тати.

В схватках бывал, где тела распадались,
неузнаваемы, безымянны,
где неприлично словечко «жалость»,
где Майя права, все иные бесправны.

Плавал в морях, забыв простодушно,
что всюду акула выследить может,
загонит на мель, затеет пирушку
и не оставит ни мяса, ни кожи.

Был на высоком и я «положеньи» –
хитроумно друзья подтолкнули.
С усмешкою ждал, запасшись терпеньем,
когда, вместе с ними, стану под пули.

Родных своих хоронил, чин по чину,
стоял у могил, когда их опускали.
Сердце и мне накрывала кручина –
под Шумарицею или в Пале.

Но когда средь ночи вскочу ненароком
и свет включу перед зеркалом нашим,
и увижу того, кто беспомощным оком
зрит оттуда, – о, как он мне страшен!

ЛАСТОЧКА

В полях жара. Светопреставленье.
Небесная ослепительна бездна.
Теперь для живых – одно лишь спасенье:
плетись кое-как и с тропы не сбейся.

Но как заслонил ты глаза ладонью,
чей-то черный просверк разыщешь:
тень промелькнет в голубом бездонье –
да это же ласточка реет! Ишь, ты!

Что тебе, корма здешнего мало?
Или кто надоумил впервые,
и вдруг ты навестить пожелала
горние небосводы иные?

Может, жива ты одной лишь высью,
где осязаешь незримый свет, –
неуловимый земною мыслью, –
иного солнца, иных планет?

С нашей бескрылостью в эту тайну
можно ль проникнуть и нам, как тебе?
О, ласточка,  крыл своих реянье дай нам,
чтоб не скучать на земной тропе.

РАСА

Когда откопают чей-то скелет небывалый,
подумаешь: вот оно – расы исчезнувшей утро,
из доисторического провала
не пожелавшее нас навестить почему-то.

Но такою догадкой мы можем увлечься, как дети,
над бездной зависшие в колыбелке,
впечатленьем обмануты, мол, на планете
исполины некогда жили,
теперь же – одни недоделки.

В ПОЛЕ

В дни, когда речь людская от пошлости вянет,
как дорога́ мне  безмолвная чуткая сила
бессловесных тварей. Не зря по-дружески манят
к себе луговые пугала, чучела да страшила.
Обнимаю куст можжевеловый. Что за подарки
приготовил ягодный сноп, щедрый на славу!
А как восхищает бескорыстие груши-дикарки,
что все свои грудки вывалила на траву.
Небесная синь твердит: она тоже – для всех и даром.
И воздух поёт во мне, напитанный солнечным жаром.
И если один-одинешенек я иду, это значит,
что Каин тут не укрылся и камень в меху не прячет.

Я чаю встречи иной на полевом безлюдье.
Как птицы тень по лицу, что пронеслась и смолкла,
кто-то мне, знаю, рад. Он тайно меня любит.
А не виделись мы с ним долго, так долго.

ПЬЯНИЦА

Небо насквозь худое.
Площадь дождем пузырится.
С мокрой спит головою.
Беспутному чем накрыться?

Давно ли по свету бродит?
Далёко до края иль близко?
Сжался комком как зародыш
в череве материнском.

Дышит? Губами смакует
свои сновидения. С неба
дождь ему каплет в кубок
сладким нектаром от Гебы.

Скорая помощь подскочит.
Нимало не удивятся.
Надо ж проведать средь ночи
нашего мокрого братца*.

А он, мирный как дети,
из бездны своей воззрится
на неизвестные эти,
но любопытные лица.

Подумает: вот и двери…
ласково смерть принимает…
А я ведь сказкам не верил:
Ангелов, мол, не бывает.

Наскоро на носилки
сырого его уложат.
Скажут, не без ухмылки:
лёгок ты до чего же.

*Мокрый братец – сербское простонародное прозвище пьяницы

 

ЗА СТЕКЛОМ

Дождит за окном. Отойти и лечь.
Одно и то ж в продолжение ночи.
Уймется ль когда за стеклами речь
та, что ручьем бесконечным бормочет?

Кто видит меня? Всё вовне бессрочно
отдано мраку теперь и обману.
Упал на кровать. О, знать бы мне точно
ту ночь, когда лягу и больше не встану.

Слиянием капель в струи озадачен,
молчу, почти как виновник ненастья.
Есть что-то безмерное в длящемся плаче,
что просит и моего соучастья.

Пресытились влагою камень, растенье.
Воде кто шепнёт, чтобы лить перестала?
Вспомнит ли дождь своё до-начало,
как я свои детские помню виденья?

Что делать нам с красотой бессловесной
в мире, где слово любое корыстно?
Как выплакать сердцем потоп всесветный,
чтоб Божий лик напоследок открылся?

ПСИХИАТРИЯ

Хоть я у них всего лишь посетитель,
само унылое подскажет царство:
тут ничего напрасно не просите.
Не будет помощи. И нет лекарства.

Те по палатам бестолково бродят,
а те лежат безвольно по кроватям.
Кто кличет на свободу, верховодит,
но нет согласных, как, куда бежать им.

Тут оказались те, что по-иному
глядят на свет и на людей, чем все мы.
Да, ты нормален, но шажок и – омут.
Здесь тоже нормы, но другой системы.

Иного ждал ведь каждый от природы.
Совсем иное обещала мама.
Но, что ни день, полиция приводит
извне очередного наркомана.

Горят на лицах пятна лихорадки.
Какими наважденьями гонимы,
с какими они чудищами в схватках,
что посетителю непредставимы?

Иной служитель, чтобы ты не рвался
к ним на свиданье, скажет откровенно:
– Тот парень просто ножичком игрался,
но тот вон – трижды резал себе вены.

… Палата предпоследняя по счёту.
А дальше что?.. А дальше – только пекло.
И лучше не заглядывать бы в щелку
к самоубийце. Тускло в ней и блекло.

Про свет иной неловко слышать фразу.
Вот он – иной. Не инфернальный ворог.
И слова нужного не сыщешь сразу,
когда введут того, кто тебе дорог.

Кого тут пожалеешь? Не себя ли,
с твоей унылой миной состраданья?
Или его, ведь нехотя попал он
на позднее бесцельное свиданье?

Увидишь тотчас: мир ему наскучил
как пошлая бездарнейшая книга.
И от такой избавиться не лучше ль,
чем дальше волочить всё то же иго?

Лишь изредка пробудится в нем память
и озарит нечаянным  приветом,
как драгоценный недробимый камень,
пронизанный превечным, зыбким светом.

… Домой вернешься… Дни пойдут да ночи…
Их лица бледные почти забыты…
Но чудится еще: в тот час донесся
крик через щель, что за тобой закрыта.

АНТЕЙ

Так мой путь уготован,
что нельзя с него оступиться.
Повсюду земли моей лоно,
нет ни межи, ни границы.

И пусть на краю пребуду
вулкана, ужален золою.
Матерь-земля повсюду,
и всюду я, крепок землею.

Шаг мой коряв, но стопы
в поля обращают каменья.
Иль ничего не стоят
эти связь и уменье?

Шагу такому покорны
нивы, луга и грядки.
Переплетены все корни
земные с босою пяткой.

Цель одна мне досталась:
как семя, пробившее корку,
не возносясь прегордо,
одолевая усталость,
стоять на земле своей твердо.

Отчего ж мой зубовный скрежет?
Лишь тот удалого повержет,
кто от земли, как тушу,
оторвет и в объятьях задушит.

КОРОВЫ

От воды корова отрывает губы
и жует отрыжку сладкую как прежде.
Но в глазах огромных не идет на убыль
строгая тоска, неизменно брезжит.

Не жует она, – корова размышляет.
Так Толстой сказал. Наблюденью старца,
сколько мимоходом по лугам ни шляюсь,
просто невозможно вновь не удивляться.

Что меня с буренкой в жизни сблизить может
кроме желваков от слепней на коже?
Ни ее покорность окрику и плети,
ни глухие вздохи жертвенные эти.

Ни ярмо не сблизит, ни плуг среди пашни.
Ни моя гоньба за деньгой и славой.
Только смутный зов, сон позавчерашний,
что дано мне то же, что и ей когда-то.

Сыто отрыгает всё, что раньше съела?
Нет! Был прав Толстой: размышляет вечно.
Потому и ставил участь ее смело
с человечьей вровень. Выше человечьей.

Пусть быку покорна, для большого тела
ей хватает места в царстве многотравном.
Каждая могла бы, если б захотела
проткнуть меня рогом, даже с полным правом.

Но – они нам служат. Всяк из нас искусен
молока да мяса взять, кто сколько схватит.
Как тут не поверить набожным  Индусам:
лишь среди коров и обитает святость.

 ТО ОСОБОЕ МЕСТО

Для меня то особое место ожить еще может,
хотя каменная опустела хибара,
довели б лишь дорожные белые мощи
в дебрь ту, где минувшее старо-престаро.
Где споткнешься о кость, я различаю старца,
что о жизни и смерти тихую тайну доносит,
и не холоден наш очаг, но полыхает жарко,
и косарь во лугах век за веком травы мне косит.
И где рухнул оплот, и шляется дикая кошка,
для меня драгоценна почвы всякая крошка.
Где ступало детство босое, – на каждом месте,
там и солнце светит иное, и сияет иначе месяц.

КАК ЦАРЬ

В ночи никого не расслышу.
Все звуки пойдут на убыль.
Найдется ль награда выше
картошек, печёных на углях?

К растениям леса и луга
явятся сонным виденьем
лики желанного круга,
чтобы шепнуть: с возвращеньем.

На траве с босыми ногами
развалюсь, росою крещёный.
К утру расточатся сами
хвори мои, напасти.
Пребуду, как царь, отлучённый
от груза избыточной власти.