Претерпели мы муку большую…
В ДАЛЁКОМ теперь уже 1996 году Союз писателей России проводил во Владимире Общероссийское совещание молодых литераторов. Оно было необычайно представительным — как поётся в песне: «Все ещё живы». Семинаром руководили В. Распутин, В. Белов, В. Лихоносов, В. Личутин, В. Кожинов, В. Крупин, Ю. Кузнецов, Н. Шипилов, Э. Володин и ещё многие известные прозаики и поэты — цвет русской литературы ХХ века.
В семинаре Юрия Кузнецова, самого строгого из всех руководителей, слушался стихотворец странного вида — был он дьяконом и строителем деревенской церкви в Вологодской области. Каюсь, не припомню его фамилии, но стихи запомнила навсегда:
«В эту ночь, сырую и холодную / Я стоял пред Богом на холме, / И увидел Родину свободною / Я в своём задумчивом уме». Далее было ещё: «Хоть и не жизнь теперь, а свинство, / Я всё решил перетерпеть — / Пусть все ругают коммунистов — / Я буду, буду их жалеть!» От этих стихов веяло блаженностью и Григорием Сковородой. «Надо же, — подумала я, — на дворе жесточайшее наступление «перестройки», а он увидел Родину свободною! Не предсказуемой, как всегда, но обрадовавшей всех была реакция Юрия Кузнецова: «Принять в Союз писателей».
Одно только делает человека человеком, говорил Александр Блок, — знание о социальном неравенстве. Вся прошедшая перед глазами новая история укрепила меня в мысли о том, что и поэта, в традиционном национальном смысле слова, формирует это главное знание. Только тогда дело поэта, опять же по безошибочному убеждению Блока, становится историческим.
В начале нового, XXI века появилась поэма «Класс» известного русского прозаика и поэта Юрия Лощица. Она неведома широкому читателю. Да и есть ли сегодня широкий читатель поэзии в смартфонно-планшетной России, когда уже в Российской государственной библиотеке — нашей Ленинке — демонстрируется осенне-зимняя коллекция мод, а за ней следует фуршет. Какое уж тут знание о социальном неравенстве!
Между тем поэма Лощица ошеломительна своей духовной несмиренностью, удивительной новизной лексики, загадочной гармонией непокаянной молитвы. «Из смирения не пишутся стихотворения», — говорил советский классик Леонид Мартынов. Это талантливо и убедительно подтверждает Юрий Лощиц: «На распутье / постыдных дней / я одно как завет открыл: / нет родней / оскорблённых людей… / нет святей / безымянных могил. / Я с тобой, / обесчещенный класс / шоферюг, шахтеряк,.. / токарно-слесарных трудяг, / лесоповальных рубак, / просолённых рыбарей, / зачуханных сторожих, / охаянных тракторюг, / молотобойцев, косцов, / плотников тюк-да-тюк… / Вас, / лапти и лоскуты,.. / Вас, / жеватели крох, / сборщики пьяных посуд, / я с вами / на Страшный Суд / приду… / Потому что / в пустыне дней / я одно как завет затвердил: / нет родней / оскорблённых людей, / нет святей / безымянных могил».
Ничто так не окрыляет в жестокие дни истории, как солидарное с тобой поэтическое откровение. Я убедилась в этом ещё раз, когда совсем недавно Ю. Лощиц прочитал мне новое короткое, но, уверена, уже идущее в вечность стихотворение: «Свобода и равенство с братством / — Безумный святой нетерпёж! / Ну как было не надорваться / Французу и русскому тож! / Но я им упрёка не брошу — / Отчается снова народ, / И взвалит опять эту ношу, / И дольше, чем мы, пронесёт». Лощиц предпосылает этим стихам многозначный эпиграф из книги «Деяния апостолов», без которого невозможно до конца понять феномен его мировоззренческого православного коммунизма: «Вси собравшеся вкупе и имеях у вся обще».
Вот по этому общему («вся обще!») тоскует современная русская поэзия, и это не сентиментальная ностальгия, это сакральное для русского поэта знание о том самом социальном неравенстве и социальной справедливости, свидетелями и воспитанниками которой нам посчастливилось быть.
Это знание не давало покоя трагически ушедшему Борису Примерову: «Боже, который Советской державе/ дал процвести в дивной силе и славе, / Боже, спасавший Советы от бед, / Боже, венчавший их громом побед, / Боже, помилуй нас в смутные дни, / Боже, Советскую власть нам верни!»
Этому чувству присягнул на верность перед ранним уходом из жизни известный поэт и журналист «Красной звезды» Юрий Беличенко: «Мы не делили ни земли, ни славу / И не плевали на свой партбилет. / И заработали только Державу — / Жаль, что сегодня у вас её нет».
Огромной тревогой были наполнены поздние стихи Юрия Кузнецова: «Ноет рука к перемене погоды, / Ноет душа к перемене народа». Не мог он смириться с «закатом Родины великой» — это и стало причиной его ранней смерти: «Вот уже пылает хата с краю, / Вон бегут все крысы бытия! / Я погиб, хотя за край хватаюсь: — / Господи! А Родина моя?!»
Эти, казалось бы, совсем отчаявшиеся мотивы русского стиха ХX века сменяются вдруг новыми, просветлёнными признаниями в любви великой Советской державе у Геннадия Красникова: «А я любил Советскую страну… А я любил советское кино с его «Весной на улице Заречной»… А я любил советскую весну с её живой гагаринской улыбкой… А я любил советский Первомай — его стихи, плакаты и гармошки… Страна моя, страдая и любя, о как твой дух, твой труд, твой путь был молод. Коль до сих пор враги палят в тебя — в исчезнувшую, но убить не могут!»
Верно, невозможно убить, уничтожить память, знание, опыт нашей советской действительности. Невозможно усмирить упрямое чувство правоты, которое по-прежнему несёт большая часть советского народа и несут его поэты. Но можно просто уничтожить поэта — грядущей пенсионной «реформой», отсутствием книг и тиражей, негласным запретом выхода на экраны телевидения, безденежьем и бездомьем. Кого угодно, только не русских поэтов, можно увидеть и услышать сегодня на телевидении: здесь бьются за собственность разводящиеся новорусские семьи, неприлично судятся с личными водителями балерины, здесь сватают, продают, покупают, гнездятся в «Доме-2» и устраивают всеобщее «изжога-шоу». Глядя на всё это, вспоминаешь строки поэта-ирониста Александра Ерёменко из стихотворения «Старая дева»: «Когда одиноко и прямо она на кушетке сидит и, словно в помойную яму, в цветной телевизор глядит».
ОГЛЯДЫВАЯСЬ всего на три прошедших десятилетия, с ужасом видишь то, что так пророчески описано у Николая Рубцова в «Видении на холме»: «И не леса мне видятся окрест, а лес крестов в окрестностях России. Кресты, кресты… Я больше не могу!..» Согласно своему главному призванию, я с радостью сосредоточилась бы на размышлениях о путях современной русской поэзии, но, подчиняясь неотвязному знанию о социальном неравенстве, не могу не слышать другую, значительно более важную тему: поэзия ещё жива, но выживет ли физически поэт? «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит», — пообещал нам оптимист Пушкин. Но будет ли хоть один? — спрашиваю я сегодня.
«Правительство, которое не чтит поэта, — не чтит себя само», — был уверен Игорь Северянин в начале прошлого века. Оказывается, очень даже чтит «себя само» наше правительство при полном непочтении к Поэту. И очень хорошо себя чувствует при этом. Просто замечательно! Потому что ему, правительству, есть что ответить Поэту в случае чего. Ну, нашёл же премьер Медведев, что ответить учителям: не нравится профессия — идите в бизнес. И ты, Поэт: не умеешь рукопись продать — бросай это безнадёжное дело, иди копай, таксуй и т.д. Как говорил известный герой — режиссёр самодеятельного театра в фильме «Берегись автомобиля»: насколько лучше играла бы Ермолова, если бы она выходила на сцену после рабочей смены. Вот и поэт Василий Кравченко, автор известных строчек: «Я не хочу жить на острове Крым», бывший мичман, а ныне пенсионер, работает на вредном производстве на Севере, куда он, отказавшись от украинской присяги, тогда ещё из украинского Крыма перебрался на Северный флот. Действительно, почему было лауреату премии имени Твардовского и не потрудиться физически на старости лет! А стихи подождут. Да и кому они нужны теперь — русские стихи?..
Нет, жизнь, конечно, разнообразна и неожиданна. Был у нас когда-то замечательный поэт Афанасий Фет. Действительно, превосходный поэт — и одновременно преуспевающий помещик, умелый хозяин. Но это и впрямь было исключение. Сегодня живёт в городе Суздале мой добрый друг, талантливый поэт и автор-исполнитель Анатолий Евсеенко. Его воинственный «Суворовский марш» известен и любим многими в России. Природа сделала исключение для Анатолия Евсеенко и наделила его не только поэтическим и музыкальным дарованием, но добавила ещё и талант лесничего, огородника. И потому он с радостью помогает нуждающимся. Но это тоже исключение.
А в Москве у меня есть другой добрый друг — Григорий Вихров, поэт огромного масштаба. Поэт — явление поднятого из глубин языкового смысла. Так вот Вихров — ещё не пенсионер. И неизвестно теперь, когда им станет. Он, как и почти все поэты, просто поэт. И больше ничего не умеет. А можно ли уметь больше поэту — вот в чём вопрос. Но только вот снова не знаю, кому адресованный. Сегодня Вихров «пишет своё красивое письмо» и проживает всю свою жизнь на русском языке: «Сходились раз — сойдёмся два. / Булат сож-жёт булат. / И я заплачу на заре о мирном марш-броске. / И снова прадед мне кричит: / — Не покоряйся, брат! / Вся жизнь на русском языке! Шёлковом волоске». Воистину на волоске!
«Задавили всё скромное и тихое на Руси, всё вдумчивое на Руси», — писал когда-то Василий Розанов. Сегодня то же. Задавили именно тихое, ведь не случайно нынешние русские поэты — наследники именно тихой лирики, как её обозначила критика 60—80-х годов советского периода. Ей, тихой, — Тряпкин, Рубцов, Кузнецов, Куняев, Передреев и другие — и тогда бывало не слишком сладко. «В тренде», как выражаются нынче, была эстрадная поэзия — Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. Но дыхание тихой лирики, как это ни парадоксально, было столь мощно, столь привлекательно и заразительно, столь воспитательно, что стихами, в хорошем смысле, заболела вся Россия. Справедливости ради нужно сказать, что русская поэтическая графомания — явление уникальное в мире. Явление очень здоровое и духовно перспективное. На её почве и рождалась большая русская, советская поэзия. Но, кроме специфического национального фактора, в развитии и расцвете русской поэзии ХХ века, конечно же, сыграло роль Советское государство — его опека.
ТОЛЬКО ЛЕНИВЫЙ либерал (а у них не бывает ленивых) не поносит сегодня институт заботы Советского государства о советских писателях. Преуспел в этом и телеканал «Спас», на который мы, советские православные литераторы, возлагали большие надежды. Поругание Советской власти стало генеральной темой этого канала, а «краснозвёздные» — теперь здесь главное ругательство ведущих и многих священников, которые выступают. Такой реванш политического «Спаса» особенно болезненно воспринимается сохранившими советский менталитет. Слушая отцов Церкви, хочется спросить: а как же быть с краснозвёздными, которые дошли до Берлина в 1945-м? Которые «за Вислой сонной лежат в земле сырой»? И с портретами которых мы идём в «Бессмертном полку»? Как быть с краснозвёздной Зоей, со священнической фамилией — Космодемьянская? Как быть при этом с двойным стандартом нашей российской школе? А ещё как быть с зеркалом антисоветчины, в котором временами отражается современный политический Киев? Как нам быть со всем этим?..
Но, к счастью, связь между крестами и звёздами навсегда закрепил в русской поэзии Виктор Верстаков: «наши звёзды и наши кресты» — это уже давно крылатое русское выражение. Ветеран Афганистана, сын танкиста Великой Отечественной, полковник Верстаков — один из тех пиитов (к утешению Пушкина), кто сохранился в подлунном мире. Он теперь уединился в деревне под названием Бирюльки Тверской губернии, где и живёт в «прекрасной бедности, в роскошной нищете», как говорил Осип Мандельштам. Там ему снится «пешая пехота», и там он пишет беспримерные по мужеству и художественному значению стихи: «Не жаль мне поэзии как таковой: / Она не всегда оставалась живой в переворотах истории… / Ещё возродятся, хоть тресни, стихи и высокие песни. / Но эти вот мальчики-девочки, ушедшие в англо-припевочки, / Умрут безвозвратно всерьёз. / Вот их-то и жалко. До слёз». Нет, не может появиться на нынешнем «Спасе» и, как ни странно, на «Звезде» Виктор Верстаков со своей «Русской молитвой»: «Раз вы так, то мы будем молиться, потому что всему есть граница, и смирение вечное тоже на измену бывает похоже».
К нашему глубокому изумлению, «Спасу» совсем не интересно знать о душевных муках русских поэтов, о причинах, по которым они покинули этот мир в расцвете сил. Примечательно, что на «Спасе» ни разу не появился Владимир Карпец — замечательный поэт, прозаик, блестящий публицист и богослов, но… приверженец Советской власти. На «Спасе» уже спели все возможные и все невозможные барды и даже батюшки, исполняющие Высоцкого как самого православного поэта. Но Карпеца так и не пригласили на эфир. Странно, как мог «Спас» пропустить эти буквально исторические строчки поэта: «На Шуваловском погосте / Похоронена родня. / Мы приходим к деду в гости. / Это скучно для меня. / Над берёзовой посадкой / Крик ворон, синичий свист… / Мама крестится украдкой, / Ибо папа — атеист. / Я кручу рукою веник, / Где-то колокол гудит, / А для бабушки священник / Дымным ладаном кадит. / Я боюсь его. Мне страшен / Дым кадила, крест и гроб. / В страхе детские окрашен / Этот рыжий русский поп. / Это он людей хоронит, / Это он такой злодей, / Это он зерно заронит / Веры будущей моей».
«Спасу» немилосердно неинтересна история о том, что писателей оставили не только без средств к существованию, но оставляют и без крыши над головой. «Избушкой ледяной-лубяной» оказался Дом писателей России на Комсомольском проспекте. Там широко и размашисто располагаются кабинеты министерства культуры и других ведомств. А в поле зрения ненасытного ока Росимущества оказались ветхие остатки Литературного фонда России. Много лет назад Литературный фонд учреждался Чеховым и Короленко с беспримерной формулировкой: для нуждающихся и пьющих писателей — вот что такое истинное знание о социальном неравенстве!
ПОЧТИ ДЕСЯТЬ лет подряд я возглавляла молодёжную редакцию издательства «Современник» в советские годы. На рабочем столе у меня лежала карта России, где я флажками обозначала места появления молодых дарований. Да, мы можем с уверенностью сказать сегодня, что Советская власть не выпустила из поля зрения ни одного подлинно талантливого литератора, как бы далеко от столицы он ни находился. Ярким примером тому была находка Всесибирского совещания молодых писателей, которое проводили ЦК ВЛКСМ и журнал «Литературная учёба» в Новосибирске в 1982 году. Там был открыт выдающийся прозаик, гениальный поэт-песенник Николай Шипилов, заслуженная известность которого не состоялась только по причине развала страны. Его рассказы по праву могли бы стать в ряд с произведениями Белова и Шукшина, его песни, такие как «Пехота-пехотурушка», должны были бы стать частью русской школьной хрестоматии. Он защищал Дом Советов в 1993 году и был ранен. Он рано ушёл из жизни, не пережив трагедию унижения Родины и литературы. «Кресты, кресты… Я больше не могу!..»
А вместе с Николаем Шипиловым стоят в ряду те, кто уже составил национальное богатство нашей литературы и культуры, — выдающиеся поэты конца ХХ — начала XXI века. Это Виктор Лапшин из Галича Костромской области — умер в нищете… Это москвич украинец Дмитрий Нечаенко — русский поэт, не переживший расставания с Украиной… Это москвич Николай Дмитриев, лауреат премии Ленинского комсомола, так и не полюбивший буржуя: «Как лист осенний, всё кружу я, / Всё впечатления коплю. / Мне говорят: «Люби буржуя», / А я буржуя не люблю».
Чего же так боится нынешняя власть, кого скрывает от народа, кого не хочет сделать частью народного образования и культуры? Русского писателя. Русского поэта. Власть панически боится скорости национального характера — ведь русская поэзия, русское слово способны оказать столь мощное метафизическое воздействие, что в сознании народа произойдут, наконец, необратимые позитивные сдвиги, что возьмёт верх генетическая память, как у Николая Зиновьева: «И песня русская лилась / Из репродуктора в прихожей…/ Не знаю, чья была то власть, / Но жизнь была на жизнь похожа. / Я помню, как был дядька рад, / Когда жена родила двойню. / Сосед соседу был как брат. / Тем и живу, что это помню».
Два года назад я получила письмо и книгу в подарок от замечательного прозаика и поэта Юрия Фанкина из Мурома — автора известного романа «Осуждение Сократа». В письме он писал, что продал свой «деревенский домишко», чтобы издать итоговую книгу прозы и стихов. Вот что такое скорость национального характера. Власть не только не угадала в ней, как говорится, своего счастья, а, напротив, увидела угрозу «дремучей охранительности». Именно так глубокие, архетипические основы нации, носителями которых в первую очередь являются русские поэты, были названы в инаугурационной речи президента.
Но достоинству Юрия Фанкина позавидуешь! Нет, он не жалуется, не стоит на паперти и не просится на «Спас», где только и звучать бы его необыкновенно талантливым повестям о Петре и Февронии, о святой Иулиании Лазаревской или о духовных исканиях Гоголя. Он продал деревенский дом, чтобы возвестить миру вот о чём: «Выхожу один я на дорогу… / Разве сердце русское остынет, / Если ночь при зареве как день! / Вдоль дороги мельницы пустые / Да зола сожжённых деревень. / На полях кусты чертополоха, / На лугах нескошенная сныть, / Пусть один и пусть трудна дорога, / Но ведь должен кто-то выходить!»
ДА, ВЛАСТЬ БОИТСЯ, что через русскую поэзию, как через лекарский фонендоскоп, всё ещё слышно биение сердца Советской страны. Слышна, вопреки всему, счастливая и вдохновенная музыка героических и драматических лет её истории. Власть, вероятно, боится и того, что вслед за Пушкиным, которого почти два века подряд называли главным идеологом России, назовут главной и недостающей нам, как воздух и вода, идеологией современной России советскую по духу и соборную по сердцу русскую поэзию.
Почти полтора века назад в своей знаменитой речи по поводу открытия памятника А.С. Пушкину в Москве И.С. Тургенев привёл удивительные и не-ожиданные слова Проспера Мериме о русской поэзии: «Ваша поэзия ищет прежде всего правды, а красота потом является сама собою; наши поэты, напротив, идут совсем противоположной дорогой…»
И вот во что я верю: наши поэты со своей дороги не сойдут. Никогда. Даже когда они выходят на неё, казалось бы, в полном одиночестве. Потому, что слишком дороги ориентиры — «огни печальных деревень». Потому, что слишком омерзителен беспощадный буржуазный шабаш. И ещё потому, что в воздухе разлито общее настроение, которое патриарх советской поэзии Глеб Горбовский ещё в «лихие 90-е» отразил в стихотворении «7 ноября»: «Претерпели мы муку большую, / Преступили черту, а черта — / Роковая! И вот что скажу я: / Спать спокойно в России буржуям / Не придётся уже никогда!»
№109 (30752) 5—8 октября 2018 год.
