Какая радость!
Бабушка Даша впервые разрешает мне самому отвести нашу Красулю в череду. Потому и разбудила раньше обычного, помогает одеться.
Конечно, я знаю, куда надо вести. Стадо собирается совсем недалеко от нас, напротив кузни. Бабушка просит, чтобы поверх рубашки надел куртку и нахлобучивает мне вязаную шапку на голову. Наклонившись, следит, как я копошусь со шнурками ботинок.
– На двори свижо, – говорит она, – и в нэби хмарно.
Но всё равно мне весело. Я уже большой, если мне можно доверить проводы Красули в стадо. Бабушка сама выводит ее во двор, и корова тут же, не дожидаясь подсказки, заворачивает за угол и в проулке между двумя глухими стенами привычно чешется боком о нашу драбыну.
– На, дэржы… пастушок, – усмехается бабушка и протягивает мне хворостину. Это та самая хворостина, которая почти всегда стоит-скучает в коровнике, потому что Красуля и без принуждения по вечерам заходит с улицы на подворье, а утром, как я вижу теперь, тоже без понуканий спешит на улицу. Но я на всякий случай, догнав ее, взмахиваю прутом в воздухе. Хворостина свистит едва слышно. Не то, что хлыст настоящего пастуха. Но пусть животина знает, что это я сам ее сегодня поведу, и не вздумает свернуть не в ту сторону.
Красуля на ходу кивает головой вверх-вниз, будто хочет сказать мне: ну, махай-махай своим дрючком, если уж ты сегодня такой важный. Мы минуем три или четыре усадьбы, и мне чуть-чуть жалко, что никто из соседей нас не видит и не похвалит моё старание.
Но вот за чьим-то садом открывается поворот вниз, к кузне, напротив которой обычно, – сам видел, когда с бабушкой вдвоем туда ходили, – и собирают стадо на истоптанной до пыли луговине. Я сразу замечаю, что кроме двух пастухов между коровами снуют еще несколько хлопчиков, постарше меня. Но у каждого, как и у пастухов, сумки через плечо, а у иных и настоящие хлысты в руках. Значит, и они, в отличие от меня, не просто привели своих коров или овец в череду, но и поведут всё стадо дальше, куда-то за гору, – на целый немеряный день.
О, какая же удивительная жизнь должна открыться им на тех неведомых мне пастбищах, где в пахучих травах, наверняка, блуждают теплые ветряные шорохи, а между небом и землей не остается уже ни самой крошечной преграды!
Вот, вижу, пастухи закончили пересчет всех коров, но, прежде чем, отправиться в путь, о чем-то шушукаются и поглядывают на меня.
– А ну, йды до нас, – озорно окликает меня один из хлопчиков. – Ты хто ж такий?
– Чого прысталы до нёго? Цэ бабин Дашин внучок, – говорит басом старший пастух, но на всякий случай спрашивает у меня: – Цэ ж ты Красулю у череду прыгнав?
– Ну да, я.
– А хочеэш з намы, на пастьбу?
– На цилый дэнь?
– На цилый день!!! – все вместе весело кричат обступившие меня пастушата. – Розвэдэм вогню, напэчэм картопли, яблук… Назбыраешь шиповныка, тэрэну для бабушки.
В ушах у меня звенит от восторга. И костер, и печеная картошка! И так хочется впервые вернуться домой с гостинцами.
Стадо уже оставляет место сбора. За ним трогается в путь и пастушья ватага. Я не слышу своих ног, так легко они поспевают за моими новыми приятелями. Лишь краем глаза замечаю проплывшую мимо крышу тети-Лизиной хаты. И вот она уже внизу, а мы забираемся наверх, в гору.
Надо же! Я ступаю по той самой дороге, которую до сих пор видел лишь с подворья нашей хаты да со своего помоста возле горища, где дожидался появления на этой горе мамы и отца, идущих пешком от Чубовки.
Но вот стадо сворачивает с дороги вправо, а за ним и все мы.
Тут, сблизи, я без особого труда узнаю узкие коровьи, овечьи и козьи тропы, набитые и утоптанные до твердости в зеленом склоне горы, одна выше другой. Как не узнать, если я со двора дедушкиной хаты видел их каждый день, особенно по вечерам, когда стадо возвращалось в село из иной, неизвестной мне земли. Как раз по вечерам эти тропы, проложенные одна выше другой, несколькими рядами, видны были особенно отчетливо – в свете вечереющего солнца. Тогда зеленая гора на глазах обрастала морщинами и напоминала лоб старой женщины или уставшего от солнцепека пастуха. В такую пору тропы выглядели до того ненадежными, что, казалось, в любую минуту какое-то из животных может оступиться, сорваться со своей дорожки и полететь вниз по склону. Но такой беды ни разу не случалось. Сколько бы вечеров я ни видел возвращение стада, не возникало ни одной оплошности, которая бы заставила тропы изменить своей всегдашней службе.
Теперь же, когда я сам шел по этой горе, по одной из ее троп, мне шаг за шагом открывалось: склон горы вовсе не так круг, чтобы корова или овца могли сорваться со своей тропы и полететь кувырком вниз. Кроме того, каждая из них была хорошо утоптана для спокойной неспешной ходьбы – не только для скотины, но и для человека. Тут не попадалось никакой ямины, в которую можно было упасть, ни одной кочки, об которую, зазевавшись, ты мог бы споткнуться. А расстояния между тропами были достаточны, чтобы коровы не задевали друг друга боками и не козырялись рогами.
Взрослых пастухов я потерял из виду, а подпаски передвигались одной общей радостной гурьбой. Вдруг я на миг остановился и глянул на село, оставленное нами. Отсюда без труда угадывалась дорога, по которой мы спускались от кузни. Я разглядел и саму кузню и, пробежав глазами через соседние усадьбы, без труда узнал наш двор, хату и дедову мастерскую с коровником, из которого мы совсем недавно выводили в череду Красулю. От того, что я сам сразу же разглядел издали родное подворье, неожиданно громко застучало во мне сердце. И так нестерпимо захотелось увидеть бабушку,– не стоит ли она возле хаты за каким-нибудь занятием!? Или дедушку, неспешно выходящего из мастерской?
Но никого не было видно. Я вдруг с каким-то обреченным чувством вспомнил, что ведь бабушка, кажется, просила проводить Красулю лишь до кузни. Но сказала ли она, что я тут же должен вернуться домой? Этого я никак не мог или почему-то не захотел вспомнить?
–Эй, ты чого там?.. Зажурывся?
– Ни… Я так! – Бодро откликнулся я и побежал за ними. Пусть не подумают, что у меня глаза на мокром месте от испуга, что так далеко ухожу без спроса.
А когда в следующий раз оглянулся на село, его уже не было видно. Зато перед нами, куда ни погляди, всюду светлело, зазывая своими холмами, вольное раздолье, пестрела обдуваемая воздушными токами травная паства. Коровы, позабыв о тесноте, без спросу разбредались по луговинам, и только овечки держались кучками. Я почему-то вспомнил про быка. Ведь должен же быть у череды и свой бык? Но его нигде не было видно.
Пастушата подались в сторону какой-то малой дубравки. Я расслышал, что они решили запастись хворостом для костра. Мне тоже захотелось поискать сухих веток для участия в общей забаве. Набрав сушняка, кто сколько мог унести, они выбрали для костра открытое место над спуском в низинку. Отсюда хорошо видно было всё стадо. Взрослые пастухи замерли поодаль один от другого. Я заметил, что стоят они с какой-то особой загадочной неподвижностью: чуть наклонив туловище вперед, опершись грудью на свои воткнутые наискось палки. Издали можно было подумать, что они оба стоя спят. Многие коровы свободно, без понуканий пастухов, укладывались на травных лежанках, но продолжали при этом жевать.
Ребята, став на колени, готовились развести огонь. Под кучу хвороста было отовсюду подложено несколько пучков сухой травы. Я тоже набрал мягкий пук травной соломы и передал вперед свою долю.
У одного из хлопцев в сумке оказались кресало и кремень. Он уверенно, одним коротким чирком, совсем как мой дедушка, высек искру из кремня. Бледный язычок огня почти тут же облизал комок ветхой травы. Два его приятеля прилегли совсем близко к костру и принялись громко, изо всех сил дуть, щурясь от дыма. В разных местах огонь пробился сквозь серую мглу. Хворостяная кладка вскоре совсем освободилась от дыма и весело, будто стая сорок, затрещала.
Пастушата повскакивали на ноги и тут же, по всегдашней, похоже, привычке, проверили его силу умыванием рук в прозрачных струях жара. Захотелось и мне подойти поближе и протереть ладони над невидимым огнем. Но почти тут же я их со смехом одернул.
– Ну и як воно?.. Пэчэ? – засмеялся кто-то.
– Пэчэ!.. Кусае… Боюсь запалытысь, – сознался я.
Ребята принялись вываливать из сумок на траву картофелины, яблоки, огурцы, ломти хлеба.
– Нэ спэшить класты картоплю, – подсказал старший. – Нэхай всэ прогорыть до вуглэй.
Наш костер заметно приседал. Но в трех шагах от него торчала еще целая гора хвороста, и народ кинулся подкармливать очаг новым топливом. Вскоре раздались еще более звонкие хруст и щёлк.
– А чого мы тут стоим, як засватани? Давайте з горки кататысь! – предложил кто-то.
– А як? – хотел я спросить, потому что еще ни разу не видел, как с горки катаются.
Но почти тут же этот самый хлопчик у всех на глазах лег на землю, с вытянутыми в длину руками-ногами, – над самым спуском в низинку, – и замер. Кто-то из стоящих рядом откатил его тело чуть назад, а потом подтолкнул вперед.
Оно быстро покатилось.
Не головой вниз покатилось, а боком, через плечи и прижатые к бокам руки.
Остальные со свистом, смехом и улюлюканьем наблюдали за тем, как их приятель, не сопротивляясь, послушным бревнышком катится-кувыркается всё дальше от нас, подминая общипанную коровами траву. Но вот внизу, где склон кончается, он замер, полежал совсем немножко и, вскочив на ноги, с радостным воплем понесся к нам наверх.
Я такого катания не видел еще никогда. Оно меня совсем не испугало, а, наоборот, восхитило своей простотой и лихостью. Как-то легко, даже не расспрашивая ни у кого из них, я догадался: если локти и коленки примешься растопыривать, то они помешают свободно скатываться.
Но неужели и мне дадут попробовать?
Когда хлопчик добежал до нас, на земле, с такими же прижатыми к туловищу руками и вытянутыми в струнку ногами, уже лежал следующий его приятель, – в ожидании, чтобы и его раскачали и подтолкнули вниз. До меня вдруг дошло: счастливые, у них тут во всякий день есть время для такой чудесной забавы!
Под крики одобрения второй катился, кажется, еще быстрей и дольше. И тоже внизу немножко полежал, прежде чем вскочить, подпрыгнуть на месте и помчаться в нашу сторону с кличем победителя.
За ним была очередь старшего, – того, кто разжигал огонь. Но он сделал шаг вбок и весело подмигнул мне:
– Ну, як? Хочешь и ты попробуй?
– Давай, Юрко, нэ бийся! – поддержали его друзья. – Ты ж, кажуть, сын офицэра Червоной армии!
Эти слова про отца мигом вдохнули в меня решимость. Я шагнул на самый край склона. И начал укладываться. Кто-то поглубже нахлобучил мне шапку на уши, кто-то поднял воротник куртки… Чьи-то руки качнули меня в одну сторону и сильно вытолкнули в другую.
Я несся, кажется, с прищуренными глазами. Но когда движение остановилось, вполне открыл их.
Все передо мной со звоном мчалось куда-то, – будто под сильным ветром, но в разные стороны: громадные клочья серого неба, зеленой земли, стебли трав, верх и низ – всё вперемешку. Я лежал, лихорадочно соображая: почему они, которые катились до меня, сразу не вскакивали на ноги. Они, значит, как и я, не могли сразу понять, где земля и как на нее прямо встать и тут же не повалиться снова.
Я закрыл глаза и лежал, кажется, долго. А когда открыл их, всё надо мной и вокруг уже успокоилось. Небо было на месте, тихое, мягкое. Земля лежала, как и положено, снизу. И я расслышал голоса сверху. Мне тоже захотелось не пешком пойти, а побежать на эти голоса. Но когда побежал, почувствовал: земля еще не вполне затвердела, и меня то в одно, то в другую сторону поводит.
К тому же на бегу мне пришлось отскочить в бок, потому что вниз теперь шелестящим комком несся наш старший.
– О-го-гой! – кричали и свистели ему вслед.
А меня, когда, запыхавшись, добрался до них, принялись звонко охлопывать по плечам, будто похвалить хотели:
– Ну, що? Як ты?.. Нэ вбывся?
– Зовсим я нэ вбывся!
– А ще раз хочешь?
Что-то во мне подало тихий робкий голос: «может, хватит тебе?» Но только что пережитый головокружительный восторг был куда сильней, и я смело лег на землю – в ожидании нового толчка.
Ну, почему вы ждете, не раскачиваете меня – в одну, потом в другую сторону? Почему замолчали, хлопчики мои радостные?
Жалящая, свирепая боль вдруг рассекает мое тело пополам.
Я не знаю, откуда она, за что?.. Со свистом вонзается в меня еще раз, еще… За что?
Боль в спине, в ногах настолько невыносима, что и горло перехвачено. Я даже взвыть не могу, лишь пытаюсь комком вжаться в землю.
Кто это, в черном обрушивается прямиком из хмурой пропасти неба?.. Чьи это седые космы вывалились из-под черного платка? Неужели эта свирепая старуха – она, моя бабушка Дарья?
– Ах, ты… Ах, ты! – захлебывается она рыданием. – Злыдэнь ты бисов!..
Вижу: хлопчики расступились, опасливо взглядывают – то на нее, то на меня. А от поля, от обмершего стада шкандыбает, позабыв про свою палку, пастух:
– Тетю Дашо, що потрапылось?
– Що потрапылось? – обрушивается на него бабушкин гнев. – У голови твоей дурний що потрапылось?.. Куды ты бэзглузду дытыну заманыв?.. Я ж його, дурня, по цилому сэлу шукаю… Хиба ж я тоби дала таку волю – голодну дытыну… на цилый дэнь… в чэреду пустыть?
– Та я думав… – бормочет пастух.
– Нэ знаю я, Пэтро, чим ты там думав… – и, отмахнувшись от обиженного пастуха, бабушка опять оборачивается ко мне. И снова хлещет, но уже не так больно, по заднице хворостиной, – не той ли самой, что дала мне утром у коровника, да я ее, на радостях от предстоящего шествия, кинул где-то возле кузни. – А ты чого тут розлигся, злыдню?.. А ну, марш до хаты!
Мне нестерпимо стыдно – перед этими хлопчиками, рядом с которыми такой удивительный затеивался день. Стыдно перед пастухом, которого огорчила бабушка грубыми попрёками. Особенно стыдно за свой позор, пережитый перед ними и всем стадом, которое поглядывает в нашу столону, не переставая, кажется, жевать.
А до чего же мне стыдно перед бабушкой! Ведь я ее, как наконец-то понимаю, сегодня так сильно огорчил своим дурацким ослушанием. Да только ли огорчил? Нет, сильно перепугал. Заставил оторваться от всех дел, выбежать на село, искать меня повсюду: кто внука видел? Куда он запропал?.. Наверное, и к тете Лизе забежала, но та или в колхоз ушла или дома занята была… Кто-то все же подсказал, что углядел меня в череде? Или сама по следам стада пошла, потому что где же тогда еще искать внучка самовольного.
И вот мы возвращаемся в Федоровку: я трушу впереди, подгоняемый ее хворостиной, она – в шаге или двух от меня. И – плачет, плачет… При пастухах не захотела плакать. А сейчас, когда их уже не видно, а Федоровка только-только появляется отдельными усадьбами внизу, в долине, бабушка так заходится в плаче, что я подобного рыдания и в войну не видел и не слышал от нее…Мне до того горько слышать ее громкие взрыдывания, что я и сам то и дело принимаюсь реветь. И не от того, что совсем недавно был так больно нахлестан. Нет, я почти уже и забыл про то позорное наказание. Я плачу вовсе не потому, что хворостина раз от разу чуть прихлестывает меня по ногам. Мне горько от того, что, оказывается, бабушка уже столько лет скрывает ото всех свою боль и лишь сейчас делится ею с самим небом.
Прости, бабушка, прости. Наверное, я и до этого дня столько раз огорчал тебя, – своими ослушаниями, капризами, своими болезнями, но ты скрывала. И во всю войну ты скрывала, как тебе больно за всех родных, кого нет рядом, под своей крышей. И вот теперь, когда мы оказались в поле вдвоем, тебе больше не хватает сил таить внутри накопившееся горе.
Прости.
01.10.2018
Из публикации на сайте www.voskres.ru
