(К 70-летию со дня рождения, 25-летию кончины)

Семидесятые, начало восьмидесятых годов прошлого века… Нас ещё немало – тех, кто отчётливо, в неповторимых подробностях помнит то время… Для меня, для многих моих друзей по литературному труду, та пора однажды окрасилась катастрофически двояко: радостью духовного общения с Юрием Ивановичем Селезневым, и – острой, нестерпимой болью при ошеломляющей вести о его кончине. И то и другое тогда и вошло в наше существование как его время, время Юрия Селезнева.

Конечно, картину четвертьвековой давности сильно исказит представление, будто Юрий Селезнев был как перст одинок в тогдашнем стоянии за честь и достоинство национальной культуры, её многовекового наследия. То было время целой плеяды русских идеологов, резко раздвинувших корпоративные ограничители  литературной критики. То были имена невымышленные! Михаил Лобанов, старший из всех, ещё фронтового закала полемист. Пётр Палиевский. Вадим Кожинов. Олег Михайлов, Анатолий Ланщиков… У всех на виду возрождался русский миф ХIX века о всесилии критического слова. Снова, как и во времена Белинского, Добролюбова, Аполлона Григорьева, все вокруг стали подписываться на «толстые» журналы. Чтение свежих номеров начинали с отделов критики. Или с прозы, если там были имена Василия Белова, Фёдора Абрамова, Валентина Распутина, Василия Шукшина, Виктора Лихоносова, Виктора Потанина, Евгения Носова, Владимира Солоухина.

Понятно, что большая критика не может существовать при литературных недородах. Но  не может она существовать и одной лишь литературой. Чтобы стать национальным достоянием, критике необходим выход в идеологию. И такой выход тогда, в семидесятые – в начале восьмидесятых, стремительно происходил.

Критики, историки, писатели один за другим стали осваивать документальную прозу, пробовать себя в жанре художественной биографии. Жизнеописание открывало простор для широких исторических обобщений, позволяло с неожиданной стороны взламывать устоявшиеся догматические шаблоны. Сама тысячелетняя жизнь страны выходила здесь на волю. На месте глумливой официозной установки о России как о «тюрьмы народов» обнаруживалась захватывающая своей живой, полновесной противоречивостью панорама: народная жизнь, государственное строительство, герои, подвижники, созидающие умы России… «Аввакум» Дмитрия Жукова, «Суворов», «Державин», «Куприн» Олега Михайлова, «Татищев» Аполлона Кузьмина, совершенно по-новому увиденный Борисом Тарасовым Чаадаев, «Брусилов» и «Макаров» Сергея Семанова, книги Михаила Лобанова об Александре Островском и семействе Аксаковых, «Кольцов» Николая Скатова, «Тютчев» Вадима Кожинова, «Рублёв» Валерия Сергеева, «Кондратенко» Сергея Куличкина, «Ушаков» Валерия Ганичева, заветный труд самого Юрия Селезнева – и по сей день лучшая в России и в мире биография Достоевского, – вот далеко не полный перечень тогдашних биографических книг, выходивших под серийной обложкой молодогвардейской редакции «Жизнь замечательных людей». И многие из них появились именно тогда, когда он, Селезнев, возглавлял эту редакцию.

Радостное время дружного целеустремлённого труда. Не дожидаясь всяких там «перестроек», работали с надеждой на лучшие дни для русского слова, для того самого Отечества, причастности к которому так теперь стесняются многие бывалые и молодые люди.

Но если сказать, что Юрий Селезнев в той артели единомышленников был равным среди равных, тоже получится неправда. Даже более маститые, старшие по возрасту, жизненному опыту рядом с ним как-то, не сговариваясь, хотя, может быть, не без внутреннего сопротивления, делали шажок назад или вбок.

Такое состояние хорошо различаешь свежим, неподготовленным взглядом, войдя в  какое-то собрание, в комнату, полную народа: кто здесь для всех путеводен. Он, к примеру, молчит, из-за спин почти не виден, но по улыбкам, по наклонам голов, по движению глаз, по каким-то почти незначащим словцам вскоре догадаешься: да вот же он! Это ясно, как Божий день! Они его уже для себя без всяких выборов избрали, определили над собой, причём, не сговариваясь,  добровольно, одним лишь согласным сердечным движением. И ему вовсе не надо подтверждать своё первенство властным движением руки, твёрдым взглядом, громче других звучащим голосом.

В самом облике Юрия Ивановича Селезнева, в том, как он был великолепно вылеплен природой, уже присутствовала власть. В его манере здороваться, знакомить  не знающих друг друга людей, негромко и мягко говорить, вдруг как-то по-детски всхохатывать,  безошибочно угадывались щедрость силы, великодушие власти. Той власти, которая брезгует подчёркивать своё присутствие. Достаточно было увидеть его хоть раз, чтобы самому во всём этом сразу же убедиться.

Перечитывая теперь воспоминания его друзей или тех, кто с ним хотя бы изредка встречался, я то и дело обнаруживаю те чувства восхищения им, преклонения перед ним, удивления его человеческой небывалостью, которые окрыляли всех нас, заставляя подыскивать для  рассказа о нём самые заветные слова.

… «В нашем поколении (имею в виду родившихся накануне и в годы Великой Отечественной) ему суждено было стать первым во многом. Он был первым среди нас по мощи дарования, по масштабности мировосприятия, по мировоззренческой и нравственной цельности – это виделось, как говорится, невооружённым взглядом». (Николай Кузин).

…«Присутствие его на любом собрании, участие в разговоре, резко повышало уровень общения людей» (Владимир Крупин).

… «Как чист был взгляд его глаз, так чист он был в отношении своих пристрастий. И если он верил в какую-то идею или в какую-то книгу, он имел смелость сказать о своей вере на любом суде». (Игорь Золотусский).

… «Меня с первого нашего знакомства что-то тревожило в Юрии Селезневе – я подсмотрел в его таких чистых голубых глазах глубоко-глубоко затаённую боль и ощущение трагизма, обречённости». (Александр Шилов).

… «Если труд становится нашей единственной средой, мы надрываемся душевно и физически, а радость земная тает как в тумане. Наверное, влияние Ф.М.Достоевского на Селезнева было чрезмерно; он перехватил у него даже образ жизни – ночной». (Виктор Лихоносов).

… «Это именно освоение Достоевского в целом… Но эта способность помыслить Достоевского в целом, как бы разом, подготовленная всем развитием нашей науки о литературе, была в то же время плодом мощного индивидуального усилия Ю. Селезнева». (Николай Скатов).

… «Великое и редкое достоинство было у него. В любой компании, в любом кругу друзей и знакомых он невольно оказывался в центре внимания, рассказывал интересно, спорил, доказывал… С ним можно было говорить бесконечно и на любые темы, и всё он знал, и всегда всем интересовался. Досуга у него почти не было». (Борис Солдатов).

… «В его лице и даже в самом его стане ясно выражалась несгибаемая душевная крепость и чистота… Напряжение его духа было столь велико, что время от времени он начисто растрачивал свои силы и на какой-то – впрочем, очень недолгий – срок становился словно бы немощным, совсем непохожим – даже внешне! – на того Юрия Селезнева, которого знали остальные». (Вадим Кожинов).

… «Запомнился он мне стройным, в военной гимнастёрке ещё с поры вступительных экзаменов. По-моему, уже тогда его называли Джеком Лондоном – из-за ослепительной белозубой улыбки и в общем-то сильного сходства со знаменитым тогдашним его кумиром… в мой прошлый приезд, когда мы шли с ним по улице Горького, на него, засматриваясь, оглядывались прохожие – так необычна и привлекательна была его внешность». (Александр Федорченко).

… «Трудно принять и осмыслить до пронзительной боли раннюю его смерть. Но, быть может, всё просто – короткая эта жизнь была так наполнена, так многообразна и богата трудом и вдохновением, что можно, не погрешив, сказать – он жил  м н о г о » (Валерий Сергеев).

… «что  если за зримым образом Юры ей открывается какая-то его особая духовная природа, незримая для окружающих? Мне даже казалось иногда, что тётя Фаня не только притронуться к сыну не решается, но даже приблизиться не смеет, позволяя себе только издали любоваться им и поклоняться ему как воплощённому ею богу». (Зорий Цатурьян).

… «Книга эта, на мой взгляд, достойно увенчала год Достоевского, но убеждён и в том, что её значение далеко выходит за рамки юбилейных интересов». (Илья Глазунов).

… «То, что успел сделать за свои немногие годы Юрий Селезнев – ученый, критик, публицист, писатель, – хватило бы на большую жизнь. А сколько было замыслов! Они уже никем не будут осуществлены; эти книги мог написать только он, с его яркой человеческой талантливостью, с его обширными знаниями и объединяющим мышлением, с его сердечной щедростью и добротой, с его суровым и страстным темпераментом борца за чистоту отечественной культуры, за цельность народной души. В нашей литературе, культуре нашей с уходом из жизни Юрия Ивановича Селезнева многого не хватает.

Но работают его книги, статьи, его идеи, его образ неутомимого сеятеля на ниве русской культуры. А мы не должны забывать тех, кто еще недавно стоял в первых рядах сражающихся со Змеем Горынычем русофобии». (Валерий Ганичев).

… «И опять какой-нибудь скептик сурово сдвинет брови – подумаешь, мол, умный, глубокий… Да мало ли вокруг нас таких людей? Да, согласен, таких людей немало. Только у Юрия Селезнева всё это было возведено в квадрат, в куб, а может, и того больше». (Виктор Потанин).

… «Что-то свежее, молодое, здоровое (как парное молоко) шло от него, от его яркого южно-русского облика, где, впрочем, не ощущалось ни малейшей фальши или стилизации». (Олег Михайлов).

… «на пороге нас встречал улыбающийся Юрий Иванович Селезнев. До этого мгновения я не раз мысленно спрашивал себя: каков он, Селезнев?.. Как часто ожидаемое не совпадает с действительным. Но тут — совпало: книги и их автор. И немудрено: ведь слово и дело было едино для Юрия Ивановича Селезнева. Итак, вот он: красивый, голубоглазый, приветливый, сильный, статный витязь из народной былины. Долгое, крепкое рукопожатие… «Именно таким я вас и представлял…» — не удержался я от признания». (Николай Бурляев).

… «Временами он напоминал мне луспекаевского героя из «Белого солнца пустыни» с его теперь уже знаменитым: «Я мзды не беру! Мне за державу обидно». (Евгений Лебедев).

«Напомню хотя бы выступление Юрия Селезнева на знаменитой дискуссии «Классика и мы», прошедшей 21 декабря 1977 года, в ЦДЛ. Свое короткое пятиминутное выступление в прениях он закончил словами, которые тогда запомнились многим: «Мы не должны забывать, что сегодня идет война. Мы все ждем, когда… будет или не будет третья мировая война, ведем борьбу за мир… Но третья мировая война идет давно, и мы это все знаем хорошо, и мы не должны на это закрывать глаза. Третья мировая война идет при помощи гораздо более страшного оружия, чем атомная, или водородная, или даже нейтронная бомба. Здесь есть свои идеологические нейтронные бомбы, свое химическое и бактериологическое оружие. И эти микробы, которые проникают к нам, микробы, которые разрушают наше сознание, эти микробы гораздо более опасны, чем те, против которых мы боремся в открытую. Так вот, я хочу сказать, что классическая, в том числе и русская классическая, литература сегодня становится едва ли не одним из основных плацдармов, на которых разгорается эта третья мировая идеологическая война. И здесь мира не может быть, его никогда не было в этой борьбе и, я думаю, не будет до тех пор, пока мы не осознаем, что эта мировая война должна стать нашей Великой Отечественной войной — за наши души, за нашу совесть, за наше будущее, пока в этой войне мы не победим!» Юрий Селезнев уже тогда вел борьбу не на жизнь, а на смерть за наши души, за нашу совесть, за наше будущее». (Виктор Калугин).

… «Вспомнил двух людей: Юрия Ивановича Селезнева и Юрия Ивановича Селивёрстова, сыгравших некую роль в моей жизни. Притом роль благотворную. Оба были напряжены к истине, горячо любили Россию и Русское духовное начало. Оба они погибли безвременно и совершенно неожиданно. Селезнев (кажется мне всегда) был насильственно устранён из жизни, Юра Селивёрстов тоже как-то странно погиб». (Георгий Свиридов).

… «Чем стал ранний уход из жизни возможного национального вождя, ибо ясно, что к этому был Юрий Селезнев предопределён мощной духовной природой? Где правда об этом трагическом уходе того, кто был полон сил и более всего нужен нам  сейчас в эти годы великого противостояния бесправию и всевластному разрушению?» (Сергей Лыкошин).

Что всё же объединяет  впечатления от встречи с Юрием Селезневым, высказанные в разные годы и такими разными людьми? Не только чрезвычайная сила, с которой образ его оттиснулся в памяти современников. И не только поразительная схожесть восприятия, его цельность и накал. Ещё и особый совершенно язык, которым рассказывают о встречах с ним. Таким языком сейчас не говорят, не пишут. Стесняются? Разучились?.. Этот объёмный, сферический, трепетный, выстроенный по нравственной вертикали язык не умещается в нынешнюю плоскость стерильного прагматического общения.

Не потому ли при разговорах с самыми разными людьми, которые знали и любили Юрия Ивановича Селезнева, то и дело слышишь эти звучащие с каким-то  неизжитым недоумением слова: да, будь он теперь с нами… Если бы не его смерть.

И сразу становится ясно, о чём  идёт речь. О том, как бы повёл себя сегодня человек, которого нам так не хватало во все эти прожитые без него четверть века. И как бы мы себя повели рядом с ним.

Говоря так, я уже почти слышу чей-то стремительный шопот: «но история же не знает сослагательного наклонения!» Да-да, круглые отличники, разумеется, она его знать не знает.

Но кто отнимет у нас право на очищающую душу скорбь о том, кого нет с нами? Наша тризна, верю, и сегодня не напрасна. Она не горька. Она созидательна, плодотворна. Героическое время Юрия Селезнева не может в России исчезнуть бесследно.

 2004