Я выхожу на зелёный откос и гляжу туда,
где ещё совсем недавно было так много деревень,
а теперь белеют одни берёзы.
В.Белов. На Родине
Когда-то у Сергея Есенина вырвалось обречённое: «Я последний поэт деревни…» К счастью, неутешительное пророчество не быстро и не вполне сбылось. Потому что были и после него далеко не последние: Александр Твардовский был с Михаилом Исаковским… И Николай Рубцов с Николаем же Тряпкиным, и Фёдор Сухов был… Не вся враз замирала красота и правда крестьянского взгляда на мир в русской поэзии.
Но сегодня, прошу поверить, великой тревогой полнится для меня выведенное в заголовок определение. Потому что, отметив высокую семидесятипятилетнюю мету в жизни и писательской судьбе Василия Ивановича Белова, мы поневоле принуждены были разглядеть и твёрдо обозначенную им очевидную обречённость тысячевечного крестьянского мироуклада Русской земли. Того мироуклада, что стал путеводным побуждением для писателя к созданию главных его книг.
Государство, хотя – от самых первых своих бодрых шагов в древности до отечественных войн XIX-XX веков – неустанно возобновлялось горячей кровью и духовной крепью крестьянства страны, то есть всегдашнего большинства её населения, сегодня в эту сторону и глядеть бы не глядело. А что стараться, если крестьяне в России теперь уже и не большинство.
Не прямая ли измена своей истории, собственному родовому завету? И разве кого обманут предвыборные телешоу с выездами самого важного начальства на передовые агропредприятия, в белостенные коровники, где доярки по случаю приодеты в халатики прямо от Версачи, духами благоухают прямо от Шанель… Не обманут камеры, потому что в эти же самые часы и дни – от Камчатки до Валдая, от Печоры до Кубани – заколачиваются двери десятков сельских школ, библиотек, детских садов, поджигаются или сносятся сотни ещё крепких изб, скупаются тысячи гектаров полей, лугов, лесов.
«Деревенщики»… Не правда ли, звучит как-то коряво, насмешливо, почти как «деревенщина»? Для молодого читателя, который уже не знает о чём и о ком речь, поясню: именно такое полупрезрительное прозвище –«деревенщики» – ещё в 70-тых литературные критики, а за ними и политики присвоили на страницах центральных газет и журналов Василию Белову и тем, кто встал на защиту достоинства крестьянской России – незадого до него или в одну пору с ним, – Фёдору Абрамову, Евгению Носову, Валентину Распутину, Виктору Астафьеву, Василию Шукшину… Но из всех названных именно ему, Василию Белову выпал жребий подводить черту под общей заботой и обидой. И не оттого именно ему, что другие утомились, отошли к иным темам. Просто, он дольше всех, упорней всех всматривался и вперёд и назад, и вековечный крестьянский мир являлся ему во всём своём громадном историческом развороте, так болезненно накренённом.
Именно он, Василий Белов, и дал напоследок имя этому сокровенному, безжалостно сокращаемому на глазах миру – «Лад». Будто приговорил: вот что вы покусились порушить – великий лад земли своей, её вековечный духовный уклад, её сокровенный завет, её таинственный музыкальный ключ. Нет, дело не в частушках, даже не в былинах и сказках, не в самих избах, где всё это пелось и сказывалось, не в телегах и овинах, не в лапотках и квасе, над которыми вы так потешались. Вы посягнули на саму меру народного бытия, на извечную мерность дыхания народной жизни. Ибо «Лад» – это тысячелетней выделки умение-искусство ладить с природными, историческими непогодами и окрестными народами. Умение думать, говорить, петь и работать складно, а не кое-как. Коротким, но необыкновенно ёмким словом названа книга итоговых раздумий Василия Белова о красоте и философских глубинах крестьянского миросозерцания. «Лад» – не собрание рассказов, не повесть, не роман, здесь нет ни грана вымысла. Всего три действующих лица: русские крестьянин, крестьянка и… природа, в мудром ладу с которой они живут из века в век, из поколения в поколение. Так бы жить и впредь, никому не мешая, но, наоборот, щедро делясь с другими от своего небогатого, но надёжного избытка. Нет. Не дали. Не дают. И, похоже, если дадут, то лишь на каких-то клочках музеефицированных загонов для «пейзан».
Проще всего во всём происшедшем винить три больших войны ХХ века, советскую власть с её коллективизацией, укрупнениями-разукрупнениями и прочими лихорадочными рывками, вплоть до мрачного признания всего русского крестьянского Севера «неперспективным». Но нельзя же до сих пор не замечать причин куда более громких и грозных. Живущим ныне поколениям (не только в России, но и по всему свету) не враз открывается, что им досталось угодить в ненасытное жерло всеобщего урбанистического вожделения. Всемирный Город всё грубее, даже наглей вытесняет всемирную Деревню с лица земли. Сегодня без преувеличения можно говорить о заговоре мегаполисов в планетарном масштабе. (Их мэры не зря же любят теперь собираться вместе, чтобы обсуждать свои блестящие успехи, делиться ещё более заманчивыми прожектами). Планетарный Сверхгород по сути не знает пространственных границ, как не знает государственных, национальных, религиозных. Он готов расползаться по земле всё дальше и пуще, пожирая или подминая на своём пути сёла, деревни, старинные малые городки, реки, леса, континенты, воздух, траву, тишину… Там, где не объявились голубые сити и микрорайоны спальников, там обязательно шевелятся щупальца рекламных зазываний – в эти самые спальники для большой обслуги.
Бесславные руины древних цивилизаций свидетельствуют: такое, увы, уже не раз бывало. Человечество, перестав жить в ладу с природой, осознавать себя частью гармонического всеединства, алчно предпочтя аскетической сельской культуре приманки низменных наслаждений, зазывно предлагаемые очередной цивилизацией Сверхгородов, – такое человечество вновь обрекает себя на муки докультурного прозябания.
Никто не утверждает, что людскому сообществу предпочтительней вообще обходиться без городов как таковых. Нет, город нужен – как местный или в масштабах края, страны центр управления, сосредоточения духовного, культурно-исторического опыта. Но городу нужно знать своё место. Своё небольшое, скромное, служебное место. Условие очень простое: из каждого городского окна желательно и целительно видеть окрестную землю, леса, вольные просторы. Возможность соблюдения таких мудрых пропорций хорошо известна и сейчас в разных пределах мира. Но всякий раз, когда правила начинают диктовать прожорливые банкополисы, когда для своих безумно растущих прихотей и похотей они в качестве свежей, но дешёвой обслуги принимаются сгонять с земли миллионные толпы вчерашних землепашцев, мир сотрясает очередная цивилизаторская судорога.
Надрывный, вынужденный уход крестьянина (беспаспортного колхозника) с земли Василий Белов описал уже в поступках своего героя Ивана Африкановича (повесть «Привычное дело», 1966). Как ни дорога ему родная деревня, а прокормить большую семью в тисках государственных ограничений он не в состоянии. И вот он благословляет подрастающих детей на исход. Куда угодно – в интернат, в училище, на фабрику, в няньки к состоятельным горожанам, лишь бы не знать той доли, что досталась ему. Жена Ивана Африкановича Катерина, колхозная доярка, ни свет ни заря спешащая в коровник, перед уходом кормит недавно родившегося, десятого по счёту, ребенка. «Катерина, в резиновых сапогах, ещё без фуфайки, скорёхонько покормила меньшого, – он сосал не жадно, не торопясь, и она соском чувствовала, как мальчонка изредка улыбается в темноте»… Вот эта улыбка младенца во тьме, угадываемая материнской грудью, улыбка доверия к миру и будущей жизни, меня особенно ранит, когда перечитываю «Привычное дело». Мы видим, чем отвечает цивилизованный мир на эту улыбку.
Русское крестьянство, каким его застал и с сыновней любовью, с болью сердечной изобразил Василий Белов, сделало в минувшем веке, кажется, всё, чтобы избежать исчезновения в воронке всемирной урбанизации, остаться верным земле до конца. И всё же на последней странице своей эпической романной трилогии («Кануны», «Год великого перелома», «Час шестый») автор «хроники русских судеб» вынужден скорбно признать: «История деревни смахивает на дурной сон. Трагична, безжалостна судьба буквально каждого крестьянского двора, каждой семьи. Из этого правила исключений не существует».
Чтобы сделать напоследок такой суровый вывод, мало быть крестьянским сыном, жить только оглядкой на родовое прошлое. Нужно бесстрашно смотреть и вперёд. Да, народ больше, чем крестьянство. И он в состоянии пережить своё крестьянство. Но проживёт ли народ без универсальных умений, наработанных русским крестьянином за тысячи лет? Как выкопать обыкновенный колодец, когда погниют водопроводные трубы? Как взнуздать и запрячь лошадь, когда высосут до капли всю нефть с газом (а это будет уже через несколько десятилетий)? Да что там! Как отбить косу? Как вытесать топорище? Как заточить двуручную пилу? Как сделать паз в бревне? Словом, как без самых простых, обиходных умений прожить на порожнем месте, когда очередная цивилизация мегаполисов бесславно надорвётся? Как управимся на земле без древней науки жить при земле, без великой тайны насущного лада?
Вот, по сути, с какими вопросами обратился наш великий соотечественник, последний летописец крестьянской России ко всем нам.
И ко всему миру тоже.
2007
Юрий Лощиц
