Наброски к рецензии

       Принимаю в руки только что привезенную из Краснодара новую книгу Виктора Лихоносова и уже в названии – «Тут и поклонился» – различаю что-то трудное, намеренно-замедленное, будто после долгого пути выговариваемое. Этот вздох не на краткую встречу рассчитан.
Есть что-то несовременное, даже сознательно несовременное и в названии, и в объеме увесистого чтения. Но если уж положил его на руки, догадывайся: быстро не отложишь. С первых же страниц – памятные интонации «Осени в Тамани»:
«…что ж незаметны следы прежнего кочевания и стоянок, пусто, кругом земля и нет даже камня, на котором отдыхал бедный изгнанник-князь, инок, либо премудрый Никон? Что ж так обидело нас время?».
И немного ниже, будто порыв всё того же пустынного ветра:
«Опомнись! Что тебе она, эта сумеречная быль? Что тебе Мстислав, Ратибор, Ростислав и Глеб?»
И опять, как стихотворный песенный рефрен, унылый, будто примиряющий с беспамятством:
«Разве всё это было? Вот по этой дороге девять веков назад бежал летописец Никон, дважды влекла его беда на край света?»
Что за Никон, к тому же и «премудрый»? Был патриарх Никон, но жил-то он в XVII столетии, уж никак не «девять веков назад». И потом, если и был какой-то еще, кроме патриарха, Никон, то почему он летописцем назван? Разве не общеизвестно, что первого летописца русского звали Нестором?
Вопросы… вопросы. И у автора вопросы, и к нему. Если он, упомянувший этого своего невнятного Никона и имена нескольких князей, знал что-то большее о нем и о них, пусть бы и изложил это большее в своей повести. Нет, большего о них там почти и не будет. Но как же отдалена от нас временем и сама «Осень в Тамани»: «Господи, – восклицает автор, – и уже одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год…»
Да, уже без малого полвека прошло с той запечатленной в повести поры…

***
Итак, «Тут и поклонился»…
Признаюсь сразу: этим моим заметкам не управиться даже с задачей исчерпывающей рецензии. Кто сейчас пишет рецензии? Как повсеместный, самый стремительный, демократичный, но и предельно ответственный жанр критического труда рецензия исчезает. И сама критика в России, не считая двух-трёх до конца сопротивляющихся имен, исчезает. Я же решаюсь лишь на несколько набросков. И позволю себе начать даже не с них, а с впечатлений того уже давнего ноябрьского вечера на окраине Краснодара, когда впервые по-настоящему и увидел вблизи писателя Лихоносова. Мы собрались на квартире нашего с ним общего друга Александра Федорченко, чтобы вспомнить годовщину близкого человека, слишком нежданно всех и всё на свете покинувшего. В его, Юрия Селезнева, отсутствии общее ласковое внимание стеклось к его маленькой ростом, седой, тихой матушке, которую кто-то привёз через целый город, чтобы всем в ее присутствии стало поспокойней на душе… А когда выходили на балкон покурить, оглядеть с высокого этажа сумеречный холодный раскат речной долины, я и услышал – раз, и другой – негромкие объяснения Лихоносова. Он говорил именно об этом насупленном просторе, о едва различимой вдали приречной хатке, ставшей местом гибели генерала Лавра Корнилова.
«Удивительно все же, – думал я про себя, слушая его неспешный напряженный голос, – какие они разные – Виктор Лихоносов и Олег Михайлов; оба по-сыновьи преданы Бунину, но как несходно в каждом из них Бунин раскрывается. В Олеге – горячо, даже буйно, чувственно, с артистическим вызовом, с курсантским надрывом. А этот, Виктор Иванович, он, похоже, у того же Бунина совсем иное взял: невозмутимую собранность, спокойную завершенность не одного лишь облика, но и всего естества. Олега-то я не раз видел, а эта встреча – первая. Но, почему-то кажется, Лихоносов и раньше был таким – нет, не холодным, не надменным, не закрытым в себе, но именно выверенным, завершенным в разных проявлениях, – от интонации и осанки до смысла того, что сказано вслух или изложено на бумаге.
Чуть не на следующий день проверилось то наблюдение. Повезли нас, целый автобус приезжего писательства, в Тамань. И кому же как не Лихоносову, в котором все гости заранее признали истинного хозяина и знатока полуостровных древностей, досталось управляться с этим людом, который по дороге вряд ли и вслушивался в его негромкие слова о «летописце Никоне». Нет же, в чаянии близких романтических впечатлений, уподобились дурашливому балагуру самозваному краеведу Юхиму Коростылю из той же «Осени в Тамани»: «Никон подождет. Чего он нам? Его никто не знает, а я по бригадам лекции читаю»…
И только лишь высадились у Лермонтовского мемориала, народ, даже не заходя в музей и хатку рядом с ним, кинулся к береговому срезу. Будто впрямь вот-вот узрят подгребающий челн отважного контрабандиста и, конечно, босоногую ундину, ждущую друга на сыром камне. Но почти в тот же самый миг толпа, вперемешку с последней листвой, сыпанула, вытаращив глаза, назад, наверх. Потому что оттуда, где только что проступал темно-лиловый силуэт керченского Крыма, катила прямиком на нас мутная стена бури… «Да скорей же вы, в музе-э-эй!..» – умолял чей-то женский голос. «Свет… свет везде отключили!» – пронзительно предупреждала другая женщина.
И точно, в музее оказалось темно. Зато всем вдруг хватило сидений. Никто, кажется, не запропал, не угодил под потоки ливня. Приходили в себя, зябко шептались, вслушивались в скрип деревьев, в надсадные порывистые гулы от близкого берега. Будто какое-то детское желание уюта сообщилось всем и влекло прислушаться к негромкому говору посредине.
– Да-а… Вот вам и Лермонтов… – узнал я голос Виктора Ивановича – Ни с того, казалось бы, ни с сего… Впрочем, у него, у Михаила Юрьевича, для всех нас и не такое оказалось припасено…
– Ну да, – будто отвечая ему на уроке, поспешил выговориться кто-то. – Роковые даты его жизни и смерти… четырнадцатый?.. и сорок первый?
Числа пошелестели по рядам, обрастая аханьем.
Не то чтобы Лихоносов только что извинился за доставленную лермонтовской стихией невзгоду. Нет, это был голос учителя, привыкшего к тому, что на него все в классе привыкли смотреть с ревнивым ожиданием. Так ждут, чтобы подкрепить себя уверенностью – через его невозмутимое спокойствие при любом происшествии, через собранность, завершенность всей его натуры.

***
Уже своим сложным, вряд ли кем ожидавшимся композиционным устройством последнее литературное детище Лихоносова подсказывает: все написанное им явно заждалось иного уровня осмысления. Том издан в прошлом, 2016 году. И хотя это тот самый год, когда последним апрельским днём писатель отметил свое 80-летие, книга к событию явно не поспевала (подписана в печать лишь в конце августа). Я по прибытии не успеваю уточнить, но, возможно, этим несовпадением сроков и объясняется отсутствие в ней хоть какого-то намека на юбилейность. Но не такова ли была встречная воля автора и издателей? Не потому ли в аннотации сам томище, содержащий целых 860 страниц текста, скромно назван «сборником произведений», а не, к примеру, однотомником избранных сочинений. Впрочем, тогда в предполагаемое избранное неминуемо должны были бы попасть и «Брянские», и «Чалдонки», и «Люблю тебя светло», и «Мой маленький Париж» и… и… Впрочем, во всем выборе не проступает ли опять же сокровенная встречная воля писателя и тех, кто захотел ее наиболее чутким способом учесть.
Но, повторюсь, книга, выпущенная петербургским издательством «Владимир Даль», подсказывает: всё-всё, что написано и обнародовано в России до сего дня Виктором Лихоносовым, явно взывает уже к иному, гораздо более выверенному характеру осмысления.
Потому хотя бы, что почти все его книги, что были до этой, теперь будут выглядеть на библиотечных полках какими-то тоненькими, даже тощенькими, будто намеренно ускромненными. В столь стесненном книжном формате в советские времена лишь начинающих да молодых выпускали на первые книжные смотрины.

***
Что врывается новизной в композиционный уклад книги? Ну, безусловно, целое искрящееся половодье дневниковых записей и писем разных десятилетий, начиная с еще мальчишеских, когда в строчках к матери в Новосибирск из бабушкиной деревни школьник признается: «Не знаю о чем писать. Все хорошо. На станции возле депо видел пленных японцев. Крестная сама тебе напишет. Я не умею. Витя».
Но не пройдёт и десяти лет, а дневниковые записи хлынут потоком, а под ним почти тут же проступит еще один слой или два-три, потому что в подверстку густо пойдут авторские комментарии, целые жгуты самооценок, записанных иногда десятилетиями позже. Тут и укоры самому себе, что был слишком поспешен, краток, неумел в первоначальных наблюдениях, и вдруг вспыхивающие из забытья подробности, имена, целые сюжеты… Признаться, я таких многослойных дневников ни у кого еще не читал. Необыкновенно напряженное, нервное, затягивающее вглубь прожитого чтение. Ну, еще и еще помедлим, потрудимся вместе, – будто приглашает тебя автор. И какая в награду россыпь прочитанных книг, имен, встреч с новыми местами, людьми. И особенно, подчеркну, с живыми людьми, а не только с вымышленными персонажами…
Не помню, на какой странице или в каком отсеке подобного ковчегу тома (в нем же есть еще и интереснейший и громадный сам по себе архивный раздел, который хозяин с улыбкой деревенского собирателя назвал «Сундуком») я, наконец, спохватываюсь. Как бы не утонуть в этом все прибывающем половодье имен и судеб, – от того же князя Василька или княгини Евдокии, жены Дмитрия Донского и – до Твардовского, Бунина, Романа Гуля, Бориса Зайцева, Юрия Казакова, Виктора Потанина, Ивана Вараввы, Юрия Назарова, Юрия Домбровского и опять же Олега Михайлова и еще – до Александры Львовны Толстой, до тех же Врангеля, Дроздовского, Корнилова, генерал-лейтенанта Шкуро, генерала Кокунько и казака Иосипа Капусты, и академика И. Лукьяненко, и неведомого миру поэта Белогруда, с описанием его небесного видения, и еще – до сотни, другой, третьей известных, именитых, знаменитых, нечаянно или намеренно забытых имен, даже до одиозных, курьезных и таких, что назойливо лезут всем в уши, ежеденно и ежечасно… Но ведь это понадобится, строго говоря, целый именной указатель, в роде тех, какие непременно прилагают для справок в академических изданиях. И как же хорошо, что такой подсобный указатель для чтения Лихоносова явно назревает! Потому что и здесь, в дополнение к 860-ти страницам текста, он стал бы, чувствую, вполне уместен, как подтверждение высокого, для многих из нас просто завидного качества писательской работы с достоверностью самой жизни.
И мне уже видится именно такое приложение к серьезному прижизненному, да именно прижизненному, но уже с основными принципами академического осмысления, изданию произведений Виктора Лихоносова. И разве молодой бодрый Краснодарский университет с его сегодняшним почином Лихоносовской конференции, к тому же Международной! – не достойная и не достаточная база для такого замысла и его осуществления?
Есть имена и имена. Не каждое выдерживает напор исторического давления. Но не для того ли степень выносливости каждого людского имени, как и любого слова нашей речи, легко вычисляют, как мы знаем, частотные словари. Можно и на глазок, не прибегая к цифре, назвать, говоря о творчестве Лихоносова, самые весомые, дорогие для его писательской судьбы имена. Конечно, назовут Бунина, назовут Пушкина, Чехова, может быть, Есенина или Лавра Корнилова. Но позволю себе вспомнить и Никона, о котором так небрежно обмолвился когда-то Юхим Коростыль из «Осени в Тамани». Того Никона, которого с осознанным неприятием помянула уже не вымышленная, а реальная учительница из Тамани во время давнишней читательской конференции: «Я согласна с Лихоносовым, что «сердце благороднее головы», но автор часто уводит в религиозное прошлое, 14 раз упоминает Бога (тоже ведь, однако, выстроила частотный словарик!), слово «Господи», обращается к церкви. Я не воспринимаю летописца Никона, кто он такой? Впечатление от автора, что он весь в прошлом».
Не знаю, займёт ли в частотном словаре имен у Лихоносова Никон первое место, но то, что во всей творческой судьбе писателя это имя совершенно особое – светящееся, незакатное, для меня совершенно очевидно.
В 1968 году, когда молодой автор «Осени в Тамани» проходил со своим другом по безлюдной дороге в сторону легендарной Тмуторокани, вовсе не наобум было им обронено: «по этой дороге девять веков назад бежал летописец Никон».
Надежность той писательской датировки сполна подтверждает совсем недавно изданная книга «Русская Церковь X–XIII вв. Биографический словарь». Москва 2016. Уж кому-кому, а ее автору, Алексею Юрьевичу Карпову у меня нет основания не доверять: один из известнейших современных наших историков, к тому же автор уже целой библиотеки капитальных биографических книг, посвященных выдающимся личностям Древней Руси – Владимиру Святому, Княгине Ольге, Ярославу Мудрому, Юрию Долгорукому, Андрею Боголюбскому, Владимиру Мономаху, Александру Невскому (все вышли в серии «Жизнь замечательных людей», причем каждая с обстоятельнейшими комментариями, с досконально выверенными датами событий, наконец, с полновесными именными (!) указателями).
В «Биографическом словаре» Карпова несколько плотно насыщенных фактами страниц уделено и Никону, игумену киевского Печерского монастыря в 1077/78–1088 годах. Это и есть тот самый «летописец Никон», чья действительно незауряднейшая судьба так покорила на всю жизнь воображение нашего современника, писателя Лихоносова.
«Одним из первых Никон пришел к преп. Антонию, основателю Киево-Печерского монастыря», – читаем в словаре. Сам недавно вернувшийся на Русь с Афона с благословением утвердить монашество в этой совсем недавно обратившейся ко Христу земле, Антоний выделяет Никона как своего ближайшего сподвижника, в том числе доверяет ему постричь в иноческий чин Феодосия, в будущем игумена этой старейшей на Руси обители. Нестор, которого мы по традиции почитаем как автора «Повести временных лет», в своем Житии Феодосия неизменно называет Никона «Великим»: «И бе видети светила три суща в пещере, разгоняща тьму бесовскую молитвою и алканием: мню же преподобнаго Антония, и блаженнааго Феодосия, и великааго Никона». Добавим к этой троице еще одного их выдающегося современника, митрополита Илариона, автора гениального «Слова о Законе и Благодати». Антоний, придя с Афона, поселился в пещерке, недавно выкопанной как раз Иларионом.
Никону, действительно, дважды пришлось уходить из Киева в Тмуторокань, где он поначалу тоже основал монастырь и поставил в нем церковь Пресвятой Богородицы. Но в 1067 году, после того, как был злодейски умерщвлен тмутороканский князь Ростислав, горожане умолили Никона отправиться на Русь и просить черниговского князя Святослава, чтобы отпустил на княжение в Тмуторокань своего сына Глеба. На обратной дороге Никон снова оказался в Киеве и «посетил монастырь блаженного отца нашего Феодосия,– как пишет об этой встрече Нестор, – и когда встретились они, то оба, упав на колени, поклонились друг другу до земли, потом обнялись и долго плакали, потому что давно уже они не виделись.
И потом стал умолять Никона святой Феодосий, чтобы не покидал его, пока они оба живы. Тогда великий Никон пообещал ему, сказав: «Только дойду туда, и в монастыре своем все устрою, и тотчас же возвращусь назад»; так и сделал он: доехал с князем Глебом до острова того, и, когда князь сел на столе княжеском в том городе, Никон вернулся назад. Пришел он снова в монастырь великого отца нашего Феодосия и все, что было у него, отдал блаженному, а сам со всей радостью подчинился ему; очень любил его и боговдохновенный Феодосий, почитая словно отца».
Вторично вынужден был Никон уйти из Киева в Тмуторокань в 1073 году, не смирившись с вспыхнувшей здесь междукняжеской распрей. Но Киевские Печоры вновь его призовут, уже для иуменства.
Как знать, может быть, в писательском столе Лихоносова есть уже какая-то новая страница или даже глава, или даже историческая повесть о русском монахе, игумене одиннадцатого века Никоне, которого его младший современник Нестор с неизменным почтением называл Великим? Но, может, быть, и нет ни одной новой строчки, кроме недавно выраженного печатно огорчения, что до сих пор не завели в Тамани, в древней Тмуторокани, даже улочки, удостоенной имени ее стародавнего гражданина Никона. Но несмотря ни на что почти всю свою жизнь в литературе Лихоносов идёт с этим именем, как евангельские волхвы шли на зов Вифлеемской звезды.

* * *
В течение уже трех столетий историки, русские в первую очередь, бьются над загадкой авторства нашего древнейшего летописания – «Повести временных лет». Виктор Иванович Лихоносов, упорно именуя игумена Никона летописцем, тем самым отдает предпочтение доводам выдающегося историка дореволюционной России А.А. Шахматова, который считал, что старейшие или многие из начальных собственно русских сказаний «Повести…» созданы именно Никоном, прожившим немало лет в Тмуторокани и очень хорошо знавшим ее пограничную судьбу, так ярко отразившуюся на ранних страницах нашего первого летописного свода.
Сейчас в сообществе историков принято, в обстановке всемодной толерантности и размытости считать, что вопрос об авторстве или, точней, о многоавторстве «Повести…» по-прежнему остается открытым. Но не навсегда же и этому непростому вопросу пребывать в облике ветшающего долгостроя?
Напоследок признаюсь: мне драгоценно неизменное и отважное стояние Виктора Лихоносова за имя и честь возлюбленного им на всю жизнь Великого Никона-летописца. Может быть, и это его горячее убеждение имел в виду Валентин Распутин, назвав Лихоносова «последним рыцарем русской литературы».

Москва–Краснодар