Ну, разве найдётся у нас человек, не знающий художника Саврасова? По нынешним беспощадным определениям, чисто кроссвордный художник. Кто автор картины «Грачи прилетели»? – Конечно, он, Саврасов. И всё. Нужно ли о нём ещё что-то помнить? Девять букв по диагонали или по вертикали. Художник одной-единственной картины. Говорят, пьяница был, неудачник. Так стоит ли удручаться по поводу чьих-то неудач? Особенно в наш век успешных, опережающих людей.
И стоило ли вообще вымучивать эту громоздкую юбилейную – к 175-летию со дня его рождения – выставку в Инженерном корпусе Третьяковки, выдергивать для неё из экспозиций провинциальных музеев, из частных коллекций многие десятки ничем, кажется, не выдающихся живописных работ, рисунков?
Но почему-то сразу, несмотря на зиму, на холодное начало весны, на газетно-журнальные снисходительно-прохладные реплики, выстроились к Алексею Кондратьевичу Саврасову непредвиденно большие очереди.
В одну из них я попал, едва по разным причинам не опоздав, за день до закрытия выставки. Хвост плотной очереди вытягивался по Лаврушенскому переулку и прирастал новыми желающими метрах в пятидесяти от угла вожделенного корпуса. Было зябко, промозгло, сыпала сверху какая-то совсем невзрачная крупка. Вблизи меня стояли нахохлившиеся пожилые женщины, мамаши со школьниками, ребята и девчонки студенческого облика. По тому, как медленно подвигались вперёд, я прикинул, что простоим, пожалуй, не меньше часа.
Что ж, не привыкать-стать. Как подумаешь, да припомнишь, получается, что едва ли не большую часть жизни мы у себя в России простаиваем в очередях – в магазинах, поликлиниках, в почтовых отделениях, в сбербанках (в дни оплаты коммунальных услуг, получения пенсий или оформления вкладов). А зайдём ли в райсобес, в любое иное учреждение, государственное или частное? А парикмахерские, а толпы людей, томящихся у железнодорожных касс? А очереди, длящиеся не часами или днями, но годами, на жильё, к примеру? Или вот ещё техническая новинка: совсем недавно возникшие очереди у передних дверей троллейбусов и автобусов? Какая же во всём этом надсада, тоска, какое, если взвесить на весах, общее наше национальное бремя. Какая никчёмная трата сил, возможностей для созидания, для полёта воображения! Не то чтобы Запад для меня эталон и указ, но что-то я не помню у них длинных очередей. Зато если там, на Западе выпустят какой-нибудь фильм о России, то непременно покажут унылую, нескончаемую вереницу существ, обречённых родиться и век свой прожить в очередях. До чего же обидное попадание!
Те, к кому вы стоите в очереди, они, по крайней мере, за каждую минуту своего рабочего дня получают денежный эквивалент. Но вы-то обязаны стоять бесплатно! Вот почему на Западе очередь – противозаконна. Там время – деньги. Допустишь возникновение очереди в свой банк, магазинчик, тебя тут же накажут полным отсутствием посетителей: не имеешь права отнимать время у вкладчика, покупателя. А мы от рождения и до могилы безвольно шевелимся в трясине очередей. Стоит ли вспоминать про всеобщую нашу очередь в «светлое будущее»? В ней ведь простояло, и без всякого в итоге проку, не одно поколение соотечественников, чья жизнь пришлась на истекший бесславно век. А уже созрели зазывалы в очередь к новому земному благоденствию. Нет, право, они явно намерились продлить этот режим для очередников до бесконечности! Потому что боятся: а вдруг, выскользнув из пут очередей, мы всю свою энергию направим на что-то, по настоящему достойное человеческого существования…
Но не подумайте возмутиться, опротестовать такой непристойный порядок вещей. Вас быстро выдернут из любой очереди – для того, чтобы тут же впихнуть в другую, ещё более плотную. И за спиной у вас лязгнет засов. Ведь что такое милицейская каталажка или что такое большая тюремная отсидка как не та же самая очередь? На сей раз – очередь на свободу.
Но мы-то оказались сейчас совсем в другой. Мы стояли в благородной очереди людей, жаждущих встречи с любимым от самого детства Саврасовым. И величина этой очереди нас нисколько не возмущала. Наоборот, она подкрепляла, наполняя каждого тихой радостью ожидания. Вот как много нас идёт к нему!
Подобно, пожалуй, большинству из стоящих здесь, знал я и помнил не так уж много работ художника. С десяток от силы. Но даже и этот десяток не собрался бы сейчас перечислить сполна. К примеру, «Просёлок», с его рядом вётел вдоль посверкивающей лужами дороги, – это всё же его или нет? Саврасов это или Васильев? Дома у меня нет альбома ни того, ни другого, и я почему-то склонялся к авторству Васильева… Ну, ладно, пусть вообще ничего по названиям теперь не вспомню кроме «Грачей…», разве не достаточно? Много ли мы найдём за всю свою жизнь таких вот сокровенных, счастливых и сладко ранящих приближений к смыслу понятия Родина, как эти почти убогонькие берёзы невдали от пошарпанного сельского храма со старинной шатровой колокольней?
Помню, лет двадцать назад мы со старшим другом моим Николаем Николаевичем Третьяковым ехали в марте автобусом из Буя в Кострому, после побывки у сельского священника отца Михаила, худого, как соломина, смиренного безбрачника, выучившегося читать по-церковнославянски в сибирском узилище. Ехали и вспоминали его нежную душу пустынника, шелест его молитв в безлюдном храме, за окнами которого шатались под ветром большие безлистные берёзы, проступал за сугробами белый изгиб речки Письмы… И вот в каком-то месте пути Николай Николаевич вдруг говорит, что если свернуть отсюда по просёлку влево, то можно попасть в село, где жил Иван Сусанин и где Саврасов писал своих «Грачей…» И я даже не спросил тогда, а был ли сам он в этом селе, и как оно зовётся, потому что всё, что открывалось за окнами – мелькающие вблизи сырые перелески, зыбкие голубые размывы в мреющих облаках, насупленные лиловые леса вдали, подтаявшие сугробы за обочинами, – всё полнилось присутствием того сусанинского и саврасовского села, как будто оно в следующий миг вымелькнет из-за ближайшего бугра, с тем же самым древнерусским шатром колокольни, с чёрным хворостом больших гнёзд на деревьях, с проталинами – слезами воскресающей земли.
И это даже хорошо, думал я теперь, что мы, прежде чем увидеть его полотна, отстоимся тут под хмарным мохнатым небом в самую что ни на есть подходящую саврасовскую погодку ранней весны.
Между тем, за целый час стояния мы продвинулись примерно лишь на половину. Несколько молодых людей из ближайшего нашего окружения отошли к подъезду корпуса с намерением узнать, почему так медленно движемся и с обещанием обязательно вернуться. Но что-то никто не возвращался. Одна сильно озябшая женщина с мальчиком ушла с сожалением, что они для такой погоды недостаточно тепло оделись. Но всё же основной народ стоически держался. Особенно меня трогало безмолвное упорство нескольких старушек. В их глазах читалось: нет уж, не отступимся. Некоторый ропот возник лишь через полчаса, когда из подъезда вышел милиционер и трижды проговорил в мегафон просьбу: очередь не занимать, через час вход закроют.
Нет, мы всё же как-никак успевали. Теперь стало видно, что запускают большими, человек по пятьдесят группами. И что в следующие после запуска десять или пятнадцать минут дверь то и дело распахивается, и выходят поодиночке те, кто уже удостоился мирского причастия искусством.
Как почему-то часто со мной бывает, после очередного запуска турникет перегородил дорогу прямо у меня перед носом. Но такое невезение оказалось в итоге небесполезным. По крайней мере, я отлично мог разглядеть отсюда, почему всё же так медленно мы шли. Дело в том, что по другую сторону от загородки то и дело подходили к двери, то поодиночке, то сразу по нескольку человек, посетители с какими-то, похоже, особыми правами на внеочерёдность. Высокого роста моложавый охранник пропускал их неукоснительно. Вскоре я, прикинул, что таким манером входят, в основном, молодые женщины и что их, пожалуй, набирается никак не меньше, чем тех, кто безропотно дожидается в нашей очередной группе.
– А что это за привилегии, молодой человек?– не удержался я, когда он снова распахнул дверь для радостно улыбающихся дамочек.
– Это сотрудники музея, – невозмутимо ответил страж.
– Да не может быть в Третьяковке столько сотрудниц! Вы их только при нас запустили уже с полсотни.
Через минуту он даже вышел из подъезда:
– Вот, видите, удостоверение сотрудницы?
– Не надо. Я вам тоже могу удостоверение показать.
Толпа деликатно молчала. Не хотели портить себе настроение перед заветным свиданием с художником? Или опасались: а если страж рассердится и вообще нас всех забракует, сославшись на то, что время уже истекло?
Словом, это наблюдение напомнило мне, что, размышляя о природе родимой очереди, никак нельзя забывать: она становится тем длинней, чем больше скапливается в обществе желающих везде и всюду прошныривать помимо неё, в обход её, «на халявку», как бы в насмешку над её обречённостью. Плодя внеочередников, очередь всё сильнее разъединяет народ на две неравные части.
Эх, вы, «сотрудники»! – думал я про себя, – ну, раз, другой, десятый прошмыгнёте, и привьётся вам такая жуликоватость, такое презрение к «народу-богоносцу», как вы его, пожалуй, и теперь между собой с ухмылкой называете, что уже и русскими себя побрезгуете именовать. Ведь мы же идём к художнику, которому, наверняка, был отвратителен пошиб тех, кто всегда и во всём ломится поверх голов, отталкивая и распихивая нерасторопных.
А вы – к кому?
От первых же картин, как мы вошли, такими повеяло тихими, ясными, прозрачными токами, таким «благорастворением воздухов», как будто и не выстаивали только что в Лаврушенском, поёживаясь, переминаясь, постукивая ногой об ногу…
… Эта вот чистейшая, дождём окроплённая, увиденная, как на ладони, с какого-то заречного пригорочка Москва, будто вся из слоновой кости вырезанная, с белоснежным её Кремлём, в лучах солнца из-под грозовой завесы…
… А вид на киевскую Печерскую Лавру с другого берега Днепра, когда и пышный дуб вблизи, и туманный спросонья Днепр, и гора, и колокольня, и пятиглавый Успенский собор облиты таким медовым золотом роскошного утра, что, кажется, тут сам Гоголь стоял рядом с молодым живописцем и нашептывал в улыбающиеся усы: «добре, добре, сынку…»
… Или ещё одно южное утро – в неостывшей за ночь малороссийской степи; с зачарованным неторопливым дымком от чумацкого обоза, с видом на дальнее село в долине, откуда только что отделился круглый звук колокольной побудки.
… И как обойти стороной швейцарские пейзажи? Льдистое серебро горных пиков во всегдашнем своём противостоянии горячим от солнца каменным глыбам на дне ущелья.
… А чудесная в своей живописной простоте и исторической достоверности Кутузовская избушка в Филях? Ну, обидно же пройти мимо этого крохотного, в ладонь шириной этюдика! На нём умудрились уместиться не только погруженная до окон в сияние созревшей ржи темнобревенчатая хибарка, но и седой, прямо какой-то кутузовский дым из её трубы, и сочная лазурь над старой соломой крыши, и роща вдали, и две девицы с цветных сарафанах, и просёлок перед ними. Этот вот композиционный ключ – дорога, поле, дом или церковь, наконец, небо, главенствующее надо всем небо – отныне будет звучать в каждой второй работе живописца.
… Созерцательным умиротворением дышат полотна волжской сюиты: виды Печерского монастыря под Нижним Новгородом, окрестности Юрьевца и Городца, наконец, разлив реки напротив Ярославля.
… Похоже, с годами ещё один устойчивый мотив входит в композиционный ключ Алексея Саврасова: от жаркого лета с царственным полыханием небес он всё чаще обращается к скромному цветовому обряду русской зимы, наконец, к ранней весне, – она-то и становится его возлюбленным временем, ведущей темой… Март. Поворот к свету. Состояние поста в природе. Противоборство уныния и надежды. Слёзы земли в чаянии воскресения. Память о том, что вселенная зачата Творцом именно в эту пору. Рождество воды. Половодья, освобождения, первого грома и радуги ждёт не дождётся душа. Постная триодь русской живописи. Время самоопределения русского человека. Тишайшая его исповедь. Рыхлые льдины сокрушённо проплывают Москва-рекой под троном Кремля.
… И, нет-нет, краем глаза – на зрителей: как все оттаяли, отогрелись, как благоговейно шепчут друг другу: о лосиноостровских соснах, о тёмном кресте-голбце над волжской кручей, о сказочной лунной ночи над Соборной площадью, о петухе, что забрался на самый конёк деревенской крыши… И конечно, о небе. Как не думать и не говорить о нём, если саврасовское небо занимает в картинах главенствующее место, наравне с непременной дорогой, непременным храмиком вдали. Будто он сам тихо, неназойливо шепчет-подсказывает: да это же не просто дорога, сами видите, это – «Аз есмь путь». И это не просто небо, а то самое Царствие.
… Когда подошёл к «Просёлку», сделалось вдруг неловко. Что это я так сплоховал, приписав его Фёдору Васильеву? Не мог же не видеть «Просёлок», причём, много раз – и в стенах галереи, и на репродукциях. Обманулся безусловной духовной близостью двух пейзажистов-современников? Да, Васильев тоже любил оттепельную весну, свежесть умытой ливнем зелени. Значит, причина в том, что был я элементарно невнимателен. А ведь этот саврасовский шедевр нисколько по силе своей не уступает «Грачам…». Разница лишь в том, что «Просёлок» гораздо меньше, чем «Грачи…», поддаётся пересказу, определению в словах? Ну, что в нём, право? Такое по сути сиротское, всегдашнее наше бездорожье. Лужи, залившие после дождей глиняные колеи, какая-то даже зловещинка в их блеске: ну, куда ты, увязнешь… Поле белобрысой ржи… А небо, там-то что разворачивается? В поиске нужных слов хочется прибегнуть к тем, что сказаны уже навсегда. «Последняя туча рассеянной бури»… «А дорога предо мной далека, далека…»
Может, нигде, как здесь, в «Просёлке», не раскрывается песенность Саврасова, тихая музыкальность его пейзажных мотивов. Но как выразить в словах, что всё это – мокрые вётлы, размочаленная вдрызг дорога, безлюдье, светлые хлеба, откат грозы – увидено чистым оком христианина, православного живописца. «Ведь это молитва святая!» – воскликнул однажды художник-современник о саврасовских «Грачах…» И о «Просёлке» мог бы сказать то же самое. Неужели, думаешь, такое ещё нуждается в доказательствах? Неужели это не ясно всем и каждому, безо всяких слов?
Но, значит, не всем и каждому, если в альбоме «Алексей Кондратьевич Саврасов», который в эти дни продаётся в киосках Галереи, можно прочитать следующее резюме маститого искусствоведа: «… художественно-религиозные истины в его искусстве носили всеобщий характер и в своём происхождении были, видимо, связаны с гетеанским универсализмом».
Пожалуй, художник, услышав о себе такую вычурность, пожал бы плечами да и отправился в ближайший трактир, чтобы водочкой отогнать от сердца наваждение о своём якобы гетеанстве. Ишь, универсализм! Хорошо ещё, в масоны не зачислили…
… Впрочем, имеет смысл более внимательно полистать подготовленный к выставке добротный альбом. Пусть репродукции, особенно, цветные – лишь бледные подобия только что увиденных картин. Зато в общей издательской сумме раскрылся серьёзнейший объём составительской, организационной работы устроителей выставки. Это лишь они знают, как не просто вести переговоры с многочисленными областными, краевыми и другими местными музеями, с владельцами частных собраний о присылке хранящихся у них работ в Москву. Но когда всё на сей день известное саврасовское наследие вновь собралось в удобообозримом выставочном объёме, как заиграли, запереливались работы одна от другой оттенками смыслов, радугой бликов. Редкостный праздник! В художественной жизни России за последние годы, может, и не было другого такого по значимости события. Впрочем, почему я пишу «может»? Точно, не было такого. Кого и что ни вспоминай, не было.
Жалко с этой выставкой расставаться. Когда ещё будет такая? Опять через четверть века? Утешает лишь, что, как показала эта, Алексею Саврасову время не угроза.
Впрочем, нужно ли сразу заносить большого русского художника в длинный список очередников, чающих неблизкой теперь даты юбилейного внимания? Ведь выставки, подобные Саврасовской можно было бы вообще не размонтировать. Точней сказать, размонтировать их лишь условно. Не хочу переполошить ни частных коллекционеров, ни провинциальных музейщиков. Наверняка, всё привезенное в Москву благополучно разъедется по местам, с особыми знаками благодарности за участие в событии. Но при нынешних технических возможностях репродуцирования живописи и графики можно было бы оставить столице не только упомянутый выше альбом с его, повторюсь, маловнятными по качеству изображениями. Можно было бы оставить высокохудожественную Выставку копий. Неужели тороватое, когда надо, правительство столицы не изыщет в старых кварталах городского центра подходящий особняк для Музея А.К.Саврасова? Первого – в порядке благородного эксперимента – музея, посвящённого жизни и творчеству одного из великих третьяковцев. Разве подобный музей, укомплектованный, по преимуществу, копиями, – не достойный выход из положения, когда наследие мастера рассредоточено по десяткам собраний и когда даже Третьяковка и Русский музей не в состоянии выставить в своих стеснённых залах всех принадлежащих им работ Саврасова?
Тем, кто такое предложение сочтёт любительским, напомню лишь: в том же самом Инженерном корпусе Третьяковской галереи одновременно с выставкой Саврасова работала ещё одна, – посвящённая фрескам Дионисия. Основным экспозиционным материалом её были именно высокого качества фотокопии! Да, понятно, для наиболее полного знакомства с гениальными настенными росписями Дионисия нужно ехать в Вологодскую область, в маленькое Ферапонтово. И многие ездили. И многие ещё поедут. В том числе, под впечатлением от этой выставки копий. Тоже вполне достойной стать отдельным музеем.
2006
