Одноименное стихотворение Николая Заболоцкого вдруг, при перечитывании, озарило для меня, как молнийный всплеск, последние годы жизни  Сергея Лыкошина. И пусть для эпиграфа это стихотворение непривычно велико, хочу всё же привести его целиком.

 

БЕГСТВО В ЕГИПЕТ

 

Ангел, дней моих хранитель,

С лампой в комнате сидел.

Он хранил мою обитель,

Где лежал я и болел.

 

Обессиленный недугом,

От товарищей вдали,

Я дремал. И друг за другом

Предо мной виденья шли.

 

Снилось мне, что я младенцем,

В тонкой капсуле пелён,

Иудейским поселенцем

В край далекий привезён.

 

Перед Иродовой бандой

Трепетали мы. Но тут

В белом домике с верандой

Обрели себе приют.

 

Ослик пасся близ оливы,

Я резвился на песке.

Мать с Иосифом, счастливы,

Хлопотали вдалеке.

 

Часто я в тени у сфинкса

Отдыхал, и светлый Нил,

Словно выпуклая линза,

Отражал лучи светил.

 

И в неясном этом свете,

В этом радужном огне

Духи, ангелы и дети

На свирелях пели мне.

 

Но когда пришла идея

Возвратиться нам домой

И простёрла Иудея

Перед нами образ свой –

 

Нищету свою и злобу,

Нетерпимость, рабский страх,

Где ложилась на трущобу

Тень распятого в горах,–

 

Вскрикнул я и пробудился…

И у лампы близ огня

Взор твой ангельский светился,

Устремлённый на меня.

 

*   *   *

В Египте мы оказались в марте 2004 года, причём Сергей, в отличие от меня и почти всех в нашей команде, был здесь уже не первый раз. Так случалось и до этого, и не однажды: прибудешь с ним куда-то – в ту же Среднюю Азию или в Якутию, – и он с какой-то почти застенчивой усмешкой  как-то мимоходом и тихо скажет, что тут уже был, тогда-то и тогда-то. В этой его бывалости, сведомости не проглядывали даже намёком хвастовство или суетливость: а я-то, мол, уже отметился… Наоборот, говорю, что-то застенчивое выступало. Будто ему неловко, что он-то был, а его спутники – ещё не сподобились. Будто его смущали размеры как-то незаметно для нас изведанных им пространств земли.

Вообще, эта застенчивость или, точнее сказать, стыдливость души, меня в нём тронула в самые первые минуты знакомства. И не только потому, что она –  слишком редкое в наши дни свойство. Она или отсутствует в человеке, или он, считая её каким-то пережитком, очень успешно это своё стыдение скрывает от окружающих. В Сергее  же оно особенно впечатляло именно по контрасту с его телесной мощью.

Уже в молодые свои годы он был изобилен плотью. Не толст, не рыхл, но добротно крупен и плотен. И ростом, и весом, и крепостью шага он выступал из ряда. Ему бы к этим размерам и голос впору иметь большой, самоуверенный, грубый. И смех раскатистый, даже чревный. А никто, сколько помню, не слышал от него ни хохота, ни властной игры голосовыми связками. Говорил он, как правило, негромко, небыстро, отчётливо. Лишь в многолюдных собраниях, когда не оказывалось под рукой микрофона,  речь его звучала с некоторым напряжением. Митинговая мода девяностых с её неряшливой истеричностью никак не зацепила Сергея Лыкошина. А уж тем более, был он почти тих, когда говорили по душам, как получилось у нас в тот – самый первый раз, когда я и заметил эту трогательную застенчивость в его духовном укладе.

Своим обычаем держаться и говорить он будто заранее извинялся: мне как-то и неловко, что я столь велик и тяжек между вами, вы уж не обессудьте, я вас не растолкаю, не отодвину, не отниму ничего, а в чём-то, как смогу, и пособлю.

И так и было потом – годами, даже десятилетиями.

 

*   *   *

Так было и тогда,  в Египте.

По негласной договорённости Сергей Лыкошин руководил этой нашей экспедицией. Она представляла собой часть литературно-публицистического и исторического сценария «Ближневосточная командировка». Иначе сказать: это был развёрстанный на несколько лет книгоиздательский план. Осуществлялся он, в основном, силами Союза писателей России. Вместе с Лыкошиным его с самого начала разрабатывали Сергей Исаков и Эдуард Володин.

Казалось бы, «Ближневосточная командировка», а почему это мы – уже на другом континенте? Не слишком ли увлеклись?

Нет, в этом зигзаге была своя логика. Даже предопределённость. И ту и другую раньше всех нас прочувствовал именно Сергей Лыкошин.

Ещё с молодых лет его волновал мир Востока, затягивали в себя пространства Азии. Имена и маршруты Потанина, Пржевальского, Семёнова Тян-Шанского, стихи Николая Гумилёва были на слуху в среде тогдашних геологов, а именно эта бродячая среда приняла его как своего. Тут быстро научили отличать кварц от сердолика, шиитов от суннитов, Ригведу от Авесты. Сергей рассказывал мне, что месяцами приходилось бегать по горам Памира с тяжёлой рабочей поклажей.  Привычку  цепко озирать землю на каждом шагу он сохранил навсегда. Как-то мы шли с ним по обрывистому берегу Лены,  он вдруг ловко нагнулся, выхватил что-то из хрустящей под ногами галечной россыпи. Багровый оплывок цвета рыбьей печени тяжело подпрыгивал у него на ладони.

– Посмотри: яшма. Хочешь – возьми…

Я почему-то сразу вспомнил яшмовый пол в Благовещенском соборе Кремля.

– Да, – согласился он. – Только там камешки куда крупней. Впрочем,  побродить минут двадцать, и тут наберём полную тачку крупных.

По мальчишеской его улыбке, по быстро пригасшему азарту в глазах я понял: ему сейчас куда интересней бескорыстно обозначить несметность богатств Ленского берега, чем кидать булыжники полудрагоценной яшмы в первый подвернувшийся мешок.

Нет, собирательский инстинкт не иссякал в нём. Просто он его однажды крепко укротил в себе, подчинил собиранию куда более значительному. Cредняя Азия, Афганистан, Ирак, Иордания, Тунис, Сирия, Палестина, она же Святая земля, Египет, – что его так тянуло туда? Почему так настойчиво искал возможность для новых и новых поездок? Пресловутая экзотика мусульманского мира? Нет, экзотика эта русского человека способна быстро утомить своей, что ли, приторностью, даже слащавостью. Чтобы не пресытиться ею, нужно в этот мусульманский мир погрузиться безоглядно и полно, то есть, потеряться, отречься от самого себя.

Сергею, а вслед за ним и нам, важно было разглядеть в узорах восточного быта, в кривоулках азиатских кварталов какие-то едва различимые признаки иного образа существования. Так, из феерии бесконечного дамасского базара мы вдруг попадали в крошечный подвал, где, по преданию, приходил к духовному прозрению ослеплённый укоризной Господа неистовый гонитель христиан Савл. А замысловатые лабиринты иерусалимского Старого города, с их назойливой торгашеской толчеёй, наконец, расступались, открывая укромное жильё христолюбивого евангельского фарисея Никодима. Или же саму затенённую громадным соборным куполом Кувуклию – место погребения Сына Человеческого.

На Востоке мы искали и находили своё, родовое, его истоки, его современные продолжения, будь то греческая патриархия в Александрии, русская церковь в Каире или узкий, как щель, лаз в пещерку Антония Великого. Замысел Сергея, касающийся собственно Египта, состоял в том, чтобы  несколько строк из Евангелия от Матфея проступили для всех нас сквозь грохот и гомон гигантских городов, открылись в едва различимых приметах двухтысячелетней давности.

… Мария с Богомладенцем на осляти и старец Иосиф, спасаясь от гонителя Ирода, находят приют у берегов Нила. И как бы своенравно ни разливалась потом великая река, занося долины илом и песком, сколько бы ни проносилось здесь воинских смерчей, та память, оказывается, жива. Как по сей день жив в зелёном мусульманском океане и сам прочнейший архипелаг христианства.

 

*   *   *

Такова была, как вижу теперь, установка его восточного собирательства. Она, к счастью,  не ограничилась беглыми блокнотными заметками или застольными воспоминаниями. Перво-наперво, Сергей открыл для себя, а потом и для нас, византийскую Сирию. Открыл в своём большом историческом очерке, посвящённом этому почти исчезнувшему монолиту имперской цивилизации. А позже и мы увидели ту грандиозную Сирию, расслышали хруст её смальт под подошвами, обходя величественные руины собора, построенного когда-то на месте подвигов Симеона Столпника. Да, тут, в христианской Сирии, почти на каждом шагу хотелось обернуться к Сергею и сказать тихо – от полноты переживаний: «Спасибо тебе за всё это…».

А он просил каждого ещё и ещё озираться во все стороны с облитого солнцем каменного плато: «А на том вон холме, видишь, и там была византийская базилика… И тоже, судя по развалинам, очень большая…» И пока ехали сюда из древнего Алеппо, пока возвращались назад, сколько их ещё проплыло в отдалении, таких сиятельных холмов, коронованных величием забвения.  Он возвращал наше воображение в  заповедную страну храмов, монастырей, великих богословов, гимнографов, зодчих, паломников.

Так было с нами, позже, и на холмах Святой земли, и, напоследок, здесь в Египте христианских святынь, о которых он тоже успел написать большой, панорамный историко-паломнический очерк, уже предсмертный.

 

*  *  *

Утро в Каире. Гостиница «Пирамиды». Мы спускаемся от лифта в холл – по ступеням мраморной лестницы. Сколько их там? Всего-то пять или шесть ступеней. Мы все в сборе. В лёгком, как всегда по утрам, перед очередной поездкой, возбуждении. Но без вещей, потому что выезд недальний, в пределах города. Лыкошин поворачивает голову, на ходу переговариваясь с кем-то из нас. И вдруг стремительно кренится, не попав ногой на последнюю ступень. Сильный звук падения на полированный мрамор холла. Все невольно вскрикивают. Секунду, другую он лежит без движения. Кидаемся к нему, помогая подняться. Он как-то виновато молчит, чуть морщась, держась рукой за плечо. Ему неловко, что так небрежно потерял равновесие, почти на ровном месте. Но при его-то весе!.. Ну, да, упал на плечо, на бок, поэтому спрашиваем про руку, плечо, щупаем локоть. Позже станем даже искать в городских аптеках бандаж – именно для руки и плеча.

И лишь через несколько дней, когда у стен монастыря святой Екатерины  среди ночи готовились к подъёму на гору Синай, он, со своей застенчивой улыбкой, признался, что боль в ноге  не позволяет ему шагать вверх вместе с нами. «Ничего, я-то уже был».

 

*   *   *

Мощь – беззащитна. Куда беззащитней немощи. А ведь можно десятилетиями безоглядно восхищаться могучей статью своего ближнего, даже бахвалиться ею, будто собственным достоянием.

Помню, поздним вечером мы ехали куда-то с Сергеем на такси по центру Москвы. Остановились как раз между Большим и Малым театрами – в ожидании зелёного света. Я сидел сзади, а Лыкошин – справа от шофера.

– Гляньте-ка на своего соседа, – попросил я водителя.

Тот нехотя повернул голову.

– А теперь – на памятник… Похож?

Посмотрев на сидящего перед Малым театром бронзового драматурга, отдыхающего после великих трудов по созданию русского репертуара, шофер ещё раз – теперь уже быстро – скосился на Сергея. И хохотнул:

– Да-а… Он самый.

На ту пору Лыкошин уже отпустил свою густую рыжеватую бороду, и я  то и дело указывал, как на своё открытие, – и заочно, но чаще при нём – на это удивительное сходство своего друга с обликом Александра Николаевича Островского. Правда, у меня быстро нашлись оппоненты и они горячо доказывали, что сходство Лыкошина с государем Александром Третьим ещё бесспорней.

А он слушал нас молча, с застенчивой, при этом терпеливой усмешкой.

 

*   *   *

Под вечер на заставе Гундиган, в какой-то десятке километров от Кандагара, нас повели  по траншеям на погляд солдатских казарм. Жили здесь бойцы в предельной, но почти уютной тесноте: стены, обшитые досками от ящиков с боеприпасами, абажурчики из трофейных минных футляров… Лишь когда выбрались наверх из траншеи, я обнаружил: Лыкошин вдруг куда-то пропал. Впрочем, к чему было беспокоиться? Время дня представлялось самым безмятежным. Сухой зной схлынул. Солнце подвинулось за пепельные горы. Шоссе опустело. Долину заполняла полупрозрачная сизая дымка. До ежевечернего обстрела заставы миномётными точками душманов оставалось ещё не менее часа. Сопровождавший нас лейтенант протягивал мне свой автомат с китайским, что ли, глушителем. И благодушно предлагал пострелять (обычай уважить штатского гостя издалека) одиночными и очередями по стене заброшенного кишлака, что серела в ложбине совсем близко от бруствера заставы.

Я уже прицелился было, но вдруг привскочил от неожиданности на месте, потому что в десяти метрах от нас рявкнула пушка единственного на заставе танка. А ведь он до этого выглядел совершенно необитаемым, заброшенным за ненадобностью.

«Ах, вон ты где!» – подивился я. Но лишь на секунду подивился. Потому что Лыкошину и приличествовало палить именно из танковой брони, а не баловаться каким-то там китайским глушителем, навинченным на дуло автомата.

 

*   *   *

Каждый вечер из Института неврологии, где меня в очередной раз подлечивали, я звонил Сергею. Стоял солнечный, тёплый сентябрь 2005 года. Лыкошин уже почти не вставал с кровати, но наши разговоры совсем не касались его и моих хворей. Как раз в эти недели по каналу «Культура» показывали десятиминутки (всего из набралось больше двадцати)

экранизации глав из моего «Дмитрия Донского». Книга, звучащая с экрана, её словесный ряд в сочетании с пейзажами серединной Руси, иконами, летописными миниатюрами, старинными храмами и крепостными башнями, – всё это выглядело новым, непривычным и для нас, и для канала, который, как понимаю, снизошёл к чужеродному для него зрелищу лишь под давлением патриаршего благословения. Но нас с Сергеем волновал уже не сам факт такого нежданного телепрорыва, а само качество зрелища. Два-три раза я жаловался ему накануне, что экранизацией занято сразу несколько режиссёров, а художники и вовсе не подпускают меня к своим работам с изобразительным материалом. И вот теперь, с каждой новой десятиминуткой, выходило, что всё как будто получается и местами даже очень неплохо получается. Сергей говорил о своих впечатлениях радостно, с увлечением. Всякий раз особенно выделял мастерство Никиты Астахова, читавшего текст книги. И я верил ему, зная, что он никогда не умел притворяться и лучше отмолчится, чем скажет что-то фальшивое.

– Серёжа, – волновался я, – да ты же, догадываюсь, единственный на всю Россию человек, который видит это всё «от и до». Мне-то здесь, в холле,  не каждый день удаётся посмотреть. Сегодня пришёл, а они уже включили какое-то новое мыло. В таких случаях, сам знаешь, уговаривать бесполезно. Думаю, в это время дня на «Культуру» вообще никто не заглядывает… Так что спасибо тебе, дорогой. Ты у меня – единственный на всю страну зритель! Вы там как хотите, а вот Лыкошин – всё посмотрел!

И как легче теперь от сознания, что в том сентябре я его напоследок хоть чем-то успел порадовать.

 

*   *   *

Последняя встреча на Сходне. А за ней – первая и последняя – на Комсомольском проспекте, в двух минутах ходьбы от дома Союза писателей.

Я был не один у него. И в тот, и в другой раз многие пришли-приехали. Он на своём укреплённом плотными подушками сидении-ложе держался невозмутимо. Вместе со всеми поднимал рюмочку. Впрочем, поднимал ли? Он эту руку свою с рюмочкой придерживал снизу другой рукой.

Да, причина была в ноге, в ногах. А он слабел весь сразу. Неловко говорить о таких как он: истаивает или чахнет. Но защитная мощь его плоти именно истаивала.

Врачи, прогнозируя идеальные возможности для поправки, выставляли, как непременное условие, необходимость решительно сбрасывать вес. Но такое условие можно выставить спортсмену, а не человеку, обречённому на неподвижность… Мне хотелось отвернуть лицо, чтобы не видеть, как сын его Ваня подставляет отцу под локоть подушку, чтобы Сергей немного сменил позу. Я ведь помнил, как Лыкошин в своём ЖЗЛ-овском кабинете играючись, на одном дыхе, помногу раз метал вверх полуторапудовую гирю.

 

*   *   *

Напоследок вернусь к Николаю Заболоцкому, к его таинственному стихотворению. Мне непонятно, почему этот евангельский отзвук был расслышан именно им, Заболоцким. И почему эти строки, как ни с кем иным, соотносимы с Сергеем Лыкошиным.

 

Ангел, дней моих хранитель,

С лампой в комнате сидел.

Он хранил мою обитель,

Где лежал я и болел…

 

Я почти вижу этого ангела – в струящемся облике то Сергеевой жены, то сына, то дочери, внучек… Убеждён: жаркие пески Нила, воркующие струи вод в храмовых водоводах коптских монастырей, Матерь и Дитя на осляти не раз являлись Сергею в томительные сроки его болезни.

Мы проводили его под успокаивающий шопот сходненского снежка.

Почему мы всё-таки так стремились туда, в эти огнедышащие, сухие, измождённые солнцем земли? Искали там остовы духовной прародины, когда-то бывшей раем, а ставшей пеклом? Или хотели хоть на время забыться, оттаять, отвлечься от своих здешних бед, невезений, от великой стыдобы, в бреду которой всё ещё пребывает Россия?

Не знаю. Одно только твержу про себя: страшно я устал хоронить своих друзей, ближних своих. Не могу, не хочу больше никого хоронить, никого поминать. Живите, мои родные, дольше живите. Лучше самому незаметно уйти, чем с вами здесь расставаться.

 

2008