Это произошло шестьсот лет тому назад. В конце весны, в начале лета 1389 года две вести потрясли славянские земли, на севере и на юге. 19 мая (по старому стилю) в Москве, оплаканный роднёй и соратниками, скончался великий князь Дмитрий Иванович, внук Ивана Калиты, правнук Даниила Московского, праправнук Александра Невского. Умер вождь русской рати на поле Куликовом, строитель белокаменного Кремля, неутомимый собиратель Московской Руси, умер совсем молодым, тридцати девяти неполных лет от роду.
Хотя на Москве уже недели две-три ведали, что князь тяжко болен, но всё равно слух о его кончине пал на город смутным, зловещим знамением. Будто само солнце вдруг пошло на убыль. В «Слове о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русского» чувство оставленности, охватившее людей, передано так: «Когда же уснул вечным сном великий царь земли Русской Дмитрий, воздух возмутился, и земля тряслась, и люди пришли в смятение. Как назову тот день – день скорби и уныния, день тьмы и мрака, день беды и печали, день вопля и слез, день сетования и горести, день поношения и страдания, день рыдания и возгласов отчаяния, не решаюсь сказать – день погибели! Только и слышал я, как множество людей говорило: «О, горе нам, братья! Князь князей почил, господин властителей умер! Солнце затмевается, луна облаком закрывается, звезда, сияющая на весь мир, к западу грядет».
Современному читателю может показаться сильным преувеличением эта попытка древнего писателя уподобить смерть полководца и правителя страны едва ли не светопреставлению, какой-то космической катастрофе. И всё-таки автор «Слова» ни сколько не преувеличил. Именно так, а не иначе, и могли наши предки шесть веков назад воспринять нежданную смерть молодого своего вождя. Русские летописи той поры переполнены описанием загадочных и пугающих небесных происшествий. Книгу небес то и дело перечёркивали хвостатые кометы, испещряли какие-то шатающиеся алые столпы: то заволакивало небосвод посреди дня непроглядной мглой, го солнце двоилось, то пролетало над головами громадное горящее копьё… Измученные неурожаями, войнами, морами, внеурочными поборами, голодом и стужей, люди нешуточно думали, что за всем этим уже близок и неминуем конец света. Предчувствие последних времён томило не только безграмотного крестьянина, но и монастырского книжника, разумеющего не одни лишь буквы, но также все числа и сроки: «ныне же, в последнее время седмыя тысящи, на остаточном сте…» – записал в те годы один из них, разумея тем самым, что последнее время уже наступило, потому что всего сто лет остаётся до семитысячного (от «сотворения света») года, когда, по предсказаниям «святых отец», и приидет конец миру. Современник Дмитрия Донского, новгородский владыка Иоанн, призывая своих новгородцев помириться с псковичами, подкреплял просьбу таким доводом: «…потому что, дети, видите, уже последнее время приходит, надобно христианам быть заодно».
Сроки исполняются, ждать отныне недолго, времена близки к завершению, – так или примерно так говорилось и думалось тогда не только в Новгороде или Москве, но в сотнях русских городов и сёл. Тверской летописец, узнав об очередном нашествии ордынцев, так записал: «…ныне же близ яко при дверех приближися есть». И каждому его читателю ведомо было, о чём идёт речь, потому что летописец просто-напросто процитировал евангелиста Матфея, строку из главы 24-й, где Христос, поведав о знамениях грядущего конца света, говорит напоследок своим слушателям: «… когда вы увидите все сие, знайте, что близко, при дверях».
Невозможно не привести ещё одну цитату из древнерусских летописей, по-своему необыкновенно красноречивую. Автор будто на орлих крыльях воспарил высоко-высоко, увидел оттуда разверстую во все края землю, запруженные войсками пути, залитые кровью поля сражений, пожары городов и деревень; «…явилось знамение на западе, при вечерней заре, звезда велиикая подобием копья… ибо восстали народы друг на друга войной: Турки, Ляхи, Угры, Немцы, Литва, Чехи, Орда, Греки, Русь, и иные многие земли и страны возмутились ратями; к тому же и моры стали повсюду являться».
Но это было написано уже после падения болгарской столицы Тырнова, после прихода Тамерлана на Русь, после несчастливой для литовцев битвы на Ворскле, после разгрома турками армии крестоносцев под Никополем на Дунае. А мы вернёмся снова к событиям 1389 года, к тем часам и минутам, когда москвичи отпевали и погребали Куликовского героя.
«Свете мой светлый, чему помрачился еси?» – рыдала над гробом безутешная вдовица, великая княгиня Евдокия. И каждый, кто стоял поблизости или поодаль, но слышал её стенания, вдруг осознавал, будто слепец прозревающий: да, в этом мире, где можно насчитать миллионы тво-рений, вещей, созданий, в начале всех начал и в конце концов есть всего лишь эти два: свет и тьма. Свет и тьма. Свет на их глазах сейчас сокращался, а тьма прибывала, спешила закрыть от них гробовою плитой светящиеся черты Дмитриева лица «И просветися лице его, аки ангелу».
Для них смерть его была концом целой эпохи, той самой, которую мы теперь по праву называем эпохой Куликовской битвы. И можно понять их внутренний трепет, их незащищенность перед будущим. Они привыкли быть за своим вождём, как за стеной белокаменной. А теперь стояли один на один с неизвестностью.
Вести и в ту пору, – а тем более такие, – распространялись очень быстро. Вскоре о кончине Дмитрия Донского узнали не только в столицах соседних русских княжеств, но и на Босфоре, в стенах Константинополя. Там на ту пору гостил русский книжный человек Игнатий Смолнянин, искусный писатель и опытный путешественник. Казалось, совсем недавно, в апреле, он видел в Москве великого князя живым и почти здоровым, потом, спускаясь на лодье вниз по Дону, проплывал со своими спутниками мимо крутого мыска, мимо устья Непрядвы, мимо деревянной церквицы. срубленной и поставленной тут, над устьем, девять лет назад, сразу после битвы. Тут, на поле Куликовом, знал он, Русь, собрав свои последние силы, одолела пол-чища темника Мамая…
А в канун своего прибытия в Царьград услышал и записал Игнатий тревожную весть ещё об одном кровопролитнейшем сражении. Оно произошло совсем недавно, несколько дней назад, 15 июня. Битва была вне пределов Руси, и русские не участвовали в ней. Но тревогу и уныние Игнатия и его спутников нетрудно понять: в сражении с войском турецкого султана Амурата потерпела поражение рать сербского князя Лазаря. Не утешало известие, что в битве погиб сам султан Амурат. Перевес всё же оказался на стороне турок.
Сербы – ветвь того же великого славянского древа, что и Русь: один у них корень, один язык, одна вера. Как же случилось, что войско завоевателей беспрепятственно прошло через земли византийцев, болгар, вторглось в пределы Сербии? И ведь, слышно, уже не первый год турецкие полки перевозятся на европейский берег.
Игнатий постарался в те дни узнать как можно больше об Амурате, его державе и только что происшедшей битве. Рассказали ему, что убил Амурата некий серб-воевода, приближённый князя Лазаря. Воеводу этого якобы накануне оклеветали перед Лазарем, обвинив в измене. Когда сражение уже началось, мнимый изменник сделал вид, что убегает из своего войска, и турки расступились, давая ему путь. Громко крича о своей преданности султану, перебежчик добился, чтобы его допустили пред очи Амурата. И вот тут-то, на виду у оторопевшей стражи, он молниеносно выхватил меч из ножен и вонзил его в сердце царя. «И в той час, – записал Игнатий, – умре Амурат царь Турский: убьен же бысть от них и чудный той слуга христьянский».
Игнатий не мог, конечно, догадываться, что его короткая запись о битве станет уникальным историческим документом. Первым по времени письменным свидетельством современника о знаменитом сражении. Не мог он знать, что битва произошла на поле, которое зовётся.Косовым Что сражению этому суждено стать переломным событием в истории Сербии и что отсюда пойдёт отсчёт пяти векам подневольной жизни сербов под ярмом османов. И что сражению этому сербы посвятят прекрасные героические песни. Что имена князя Лазаря, воеводы Милоша Обилича (того самого, что убил Амурата) станут святыми для каждого сербского юноши. А сама битва, несмотря на её плачевный исход, станет для народа в веках героической вехой, озираясь на которую люди будут наполнять свои сердца новой отвагой и верой.
Не знал Игнатий, очевидец Куликова и свидетель Косова, что история свяжет два эти поля, два сражения а заодно и судьбы двух князей-вождей в крепкий узел. Его только ужаснула, как и многих тогда, близость двух смертей – Дмитрия в Москве и Лазаря на Косове (сербскому предводителю турки отсекли голову).
Право, не последние ли времена подступают, если две славянские державы почти враз лишились своих вождей? Эти же предчувствия бродили и по сербским селениям. И не в тот ли давний век зазвучали под гудение гуслей первые песни о совсем недавних событиях? В песне о женитьбе князя Лазаря безымянный гусляр поминал старинные и таинственные «старославные книги»:
Видите ли, дорогие братья,
видите ли, что глаголют книги:
наступает последнее время;
ни овец не станет, ни пшеницы,
ни цветочка во лугах, ни пчёлки;
затаскает по судам кум кума,
меч поднимет брат родной на брата…
Другая старинная сербская песня рассказывает, что тело князя Лазаря пролежало на Косовом поле целым и невредимым сорок лет, а отсечённую голову некий отрок упрятал на дне колодца и потом, когда люди наконец обнаружили её под водой, светящуюся, как месяц, и подняли наверх, она сама чудесным образом пошла над полем туда, где лежало тело, и соединилась с ним. Собрались над мощами князя, монахи и священники, стали творить великую панихиду, вопрошать у князя, где, в каком из древних сербских монастырей хотел бы он упокоиться. Лазарь отказался от всех знаменитых обителей, но назвал Раваницу, монастырь, который сам же он и построил при жизни как свою задужбину, го есть место, в котором бы люди поминали его и его род.
Песня многое взяла из реальности, но и реальность во многом дополнила песню. Начать с того, что отсечённую главу Лазаря турки, видимо, сразу после битвы увезли с собой и никогда не возвращали её родственникам князя. Тело же его, точно, нашло пристанище в Раванице. Но пристанище оказалось временным, и мощам сербского святого воина суждены были в веках великие испытания, связанные с вынужденными переездами, пока наконец останки не упокоились в Белграде, в патриаршем соборе. Но вот в прошлом, 1988 году рака, где лежали мощи Лазаря, снова опустела. Началось новое странствие их по городам, сёлам и монастырям Югославии, На этот раз не скрытно-подневольное, но торжественное, сопровождаемое многотысячными паломничествами всех, кому дорог образ великого сына Сербии. К шестисотлетию гибели князя Лазаря, ко дню Косовской битвы, в июне нынешнего года, мощи его снова навестят Раваницу, а затем и поле славы. Князь вернётся на время туда, где он стоял во главе своего войска и где принял мученический венец.
В отличие от сербского вождя Дмитрий Донской умер не насильственной смертью. Но и неестественно ранней, скажем так. Ведь современники свидетельствовали о нём как о человеке большой физической силы, как о неутомимом в гражданских и воинских делах правителе, как об отце двенадцати детей. Его смерть просто невозможно объяснить, не оглядываясь на то, что пережил князь осенью 1380 года. Из воинских повестей о Куликовской битве известно, что Дмитрия в вечер после сражения нашли лежащим без памяти, в сильно помятых доспехах. Хотя смертельных ран на нём не оказалось, и князь, приведенный в чувство, даже сел на коня, через две недели, на обратном пути с Дона на Москву, ему стало настолько плохо, что вынуждены были на несколько дней задержаться в Коломне, отсрочить торжественный въезд победителей в столицу
Перед смертью он сильно мучился, острые приступы боли терзали сердце, надорванное телесными и нравственными испытаниями восьмилетней давности. А сколько на его короткий век выпало иных сильнейших переживаний? Сколько было воинских походов, начиная с двенадцатилетнего возраста? А две дипломатические поездки в Орду? А годы заложничества в той же Орде его старшего сына Василия? А почти ежеденный труд по усмирению удельно-местнических, анархистских выплесков у себя же дома, на Руси?
И всё же самым сильным рубцом пометила его сердце Куликова сеча. Поэтому с полным основанием мы можем назвать Дмитрия Донского в числе подвижников и мучеников Куликова поля, рядом с Пересветом и Ослябей, рядом с убиенными князьями, боярами, пешими ополченцами и конными дружинниками, разведчиками, знаменосцами, гонцами, священниками походных церквей – со всеми, кто не вернулся. Или вернулся, но как заложник этого поля.
Конец света тогда не наступил. Хотя он мог наступить, по крайней мере, для Руси, для Сербии. Конец света не наступил, потому что были эти горячие львиные сердца – Александр Пересвет и Милош Обилич, Ослябя и легендарные девять братьев Юговичей, павшие на Косове рядом с отцом Юг-Богданом. Были святые сыновья славянства, именитые и безымянные, болгары Тырнова, поляки Грюнвальда. чехи Табора и костанцского костра, сербы Косова, русичи Вожи и Куликова поля. Вражья сила накатывала с востока, от азийских песков, с юга, из Малой Азии, с запада – от немецких монастырей и феодальных замков. Массив славянства пытались подмять отовсюду, и кое-где это удалось, Но славянский мир выстоял, потому что земля эта не уставала рожать героев.
И пока она рожает нам героев, конец света не наступит.
«Литературная Россия».
19 мая 1989 г. № 21 (1373).
