www.http://voskres.ru/

 

 ТАМ, ЗА ЗАБОРАМИ

 

Соотечественники старшего поколения, возможно, вы ещё помните слова из «запретной» в шестидесятых песенки: «Мы поехали за город, а за городом дожди, а за городом – заборы, за заборами – вожди»? Да, водилась у нас этакая частушечка якобы от имени народа. Почему «запретная» взято в кавычки? Вовсе не потому, что за исполнение песенки вожди или их обслуга преследовали автора и слушателей. Наоборот, песенка сама откровенно обслуживала вкусы тогдашних вождей, слегка щекотала их слух, уставший от официальной попсы. Записанная на здоровенные бабины «магов» первого поколения, она своим шелестением, простеньким гитарным перебряком, как бы слегка пропитым голосом модного барда создавала атмосферу дозированной подзапретности, шаловливой «слабоды».

Прошли времена немалые, но если вы сегодня отправитесь за пределы мегаполиса, то обнаружите, что заборы тех вождей стыдливо и безнадёжно затерялись в плотной чащобе оград нового поколения.

Про одну из них мне совсем недавно мимоездом сказали: «А эта оградка знаешь чья? Градского». Похоже, хотели, чтоб легче запомнилось: ограда Градского. Я не стал озвучивать своё невежество, но про себя подумал, что, скорей всего, речь идёт об исполнителе песен, наделённом чрезвычайно пронзительным, прямо-таки сверлящим голосом.

За кирпичным, в три метра высоты, оплотом проплыла длинная, под багряную черепичку, крыша. Ни окна, ни двери с проезжей части не просматривались. Ни хозяин нас не видит, ни мы его. И как-то тихо-тихо, будто замерли там внутри, пережидая проезд неведомо чьего подозрительного «жигулёнка».

Ну, и ладно. Мы же – не поклонники его воплений. Что нам Градский, что мы ему?

Но всё же занятно: тот бард-шестидесятник пребывал ещё вне заборов, чуть ли не поскуливал от зависти. А сей певец уже плотно упаковался в собственный краснокаменный кремлик, только что без курантов.

Впрочем, внешность его заборного сооружения почти мгновенно забылась, потому что мимо замелькали десятки иных див оградного художества. Через пять минут езды по улкам и просекам громадного дачного стойбища, в которое нас угораздило запороться где-то в окрестностях подмосковной Апрелевки, мы дружно согласились: м-да, здешние заборы – подлинное искусство! Ей-ей, они достойны быть запечатлёнными на гламурных страницах увесистого фотоальбома. К примеру, под названием «Заборная архитектурная мысль времён возвратного капитализма в России».

Судите сами: нам не встретилось ни одного оплота, который бы копировал уже виденные накануне. Всяк был на свой пошиб. Один поднимал планку высоты до такого рекордного предела, что никакой прыгун с шестом не рискнул бы тут показывать свою ловкость. Соседний с этим заборище в высоте слегка уступал, зато устрашающе был утыкан во всю длину частыми-частыми копьями. Третий уснащали милые бойнички, их которых, того и гляди, прольются вниз струи кипятка или горячей смолы. А на той вон ограде поверху кудрявились самые настоящие противопехотные спирали…. Что уж говорить о поразительном разнообразии колонн, всяких там пилястр, надвратных карнизиков, розеток, набалдашничков, крышечек и прочих элементов забористого декора.

Догадываюсь, оплотных дел мастера преследовали двоякую цель:

1. Улестить каждому отдельно взятому хозяину необщим выражением его заборного лица.

2. А кроме того, хоть как-то скрасить угрюмоватые перспективы дачного массива, где, сколько ни ходи, ни езди, не увидишь ни одного окна, ни одного фасада, а всё лишь заборы да кое-где коньки крыш.

Уже задним числом, вспоминая те чудные угодья, в которых, как говорят, обитают в мрачноватом заединстве не только звёзды эстрады и кинозвёзды, не только матёрые смехачи, развлекатели властей, «духовная» обслуга олигархов и современного, по определению Эдуарда Володина, российского охлоса, не только злоязыкие телеведущие – свергатели репутаций, но и, догадываюсь, те же самые зодчие супер-заборов и невидимых миру хором, – так вот, задним числом я и подумал:

А никакой загадки ошеломляющей сокрытости их дачной житухи в общем-то и нет.

Оне б о я т с я.

Там, за их заборами, где рычат лютые сторожевые псины и по-псиному гавкают на неопознанный внешний голос охранники-мордовороты, – там главный житель – с т р а х.

Потому что в липких снах мерещится им мерзкое шествие людской орды. Она чёрной лохматой тучей наползает от каких-то подмосковных полуголодных посёлков. Шлёпают по асфальту стёсанными подошвами бывшие пролетарии и бывшие колхозницы, бывшие военные асы и бывшие афганские комбаты, обовшивевшие учителя и медсёстры, беспризорные подростки, бомжи, тощие уличные девки. Они вооружены всяким дрекольем, заточками, камнями, кастетами, верёвками, лестницами… Но у кого-то и граната оттягивает карман, у кого-то и пара обойм есть в заначке к «макарову»… Охрана-обслуга на блок-постах скулящими какими-то голосами предупреждает: через четверть часа э т и прорвутся… Надежд на московскую ментуру уже никаких… А продержаться надо хотя бы час, другой, пока не подлетят натовские спецподразделения, запрошенные с ближайших к мегаполису баз… Ещё какое-то время можно переждать в подземных бункерах, где есть запасы кислорода, продуктов, аварийное энергоснабжение, душевые, клозеты, рулоны самой элитной туалетной бумаги, дезодоранты… С-т-р-рр-аш… Ш-ш-ш, тише…

А что ещё, кроме страха возмездия, могло их загнать за циклопические заборы?

Они же прекрасно понимают, что паче меры постарались, чтобы обслужить воровской клан э т о й страны. Они из кожи вон лезли, чтобы скособочить жизненные инстинкты, до неузнаваемости переиначить социальные ориентиры сразу нескольких поколений народа России, в первую очередь, русского народа. И потому они упорно старались не называть его ни народом, ни русским. Только «пипл», как они зубоскалили сначала в своём узком кругу, а потом и с телеэкранов. «Пипл», который, как они уверяли себя, «схавает всё». А вот теперь они сидят взаперти, за заборищами и, давясь, хавают свой страх. И от них уже приванивает, несмотря на дезодоранты.

Большая обслуга правящего в стране режима. Точней сказать, обслуга обслуги, если начинать от псов, охранников, поваров, официантов, портняжек, маникюрщиц, массажисток, моделек, фабричных бенгальских звёздочек, а заканчивать футбольными и хоккейными легионерами, казначеями и казначейшами шоу-бизнеса, политическими вертунами-думцами и проч. проч. Потому что те, кто над ними, – тоже обслуга. Бездарная по сути обслуга всемирной закулисы, богоподобного Запада.

Жизнь – штука разнообразная, в том числе, временами, и страшная. Но чтобы уж до такой тотальной степени себя застращать неминуемой карой, как наши подмосковные зазаборники?! Это, уверяю вас, коли сами не видели, явление доныне не бывалое.

А, впрочем, то ли ещё будет.

 

Этой статьей редакция возобновляет традиционную публицистическую рубрику «РУССКОГО ВОСКРЕСЕНИЯ», которую в течение ряда лет вели наши незабвенные друзья Эдуард Володин и Сергей Лыкошин.

  8.08.07.

 

 

 КЛЕЙКИЕ ЛИСТОЧКИ

Впервые о них, клейких листочках, я вычитал когда-то у Достоевского – в его «Братьях Карамазовых».

«Пусть я не верю в порядок вещей, – богоборствует, а в то же самое время исповедуется Иван в беседе-споре с младшим братом Алёшей, – но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо…». И через короткое время снова о них вспоминает: «Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь…». (Глава «Братья знакомятся» из Книги пятой PRO I CONTRA).

Казалось бы, мимолётный, но какой запоминающийся образ! Для многих-многих читателей листочки эти так и «приклеились» именно к Достоевскому, к его роману.

Но справедливости ради надо уточнить: Иван Карамазов, скорей всего, листочки не сам придумал, а взял у Пушкина, из стихотворения «Ещё дуют холодные ветры…»:

…Скоро ль у кудрявой у берёзки
Распустятся клейкие листочки…

Впрочем, кто из нас ещё в детские свои годы, до знакомства и с Пушкиным и с Достоевским, не любил «клейкие листочки»? Кто из мальчишек и девчонок предвоенного или послевоенного поколений не любил «торопить весну»? Чтобы её поторопить, надо было ещё в феврале или начале марта наломать на улице несколько тополиных нагих веток и дома, выпросив у старших порожнюю бутылку или банку, наполнить её водой чуть не доверху и сунуть туда свой принос. Кажется, уже через два-три часа, отогревшись на подоконнике, ветки начинали источать из крупных своих почек остренькое, кисленькое будоражащее дух благовоние. Не успеешь надолго отвлечься, а почки уже набрякли, пустили, действительно, липкую коричневатую смолку. Уж, не помню, на третий ли, на пятый ли день жёсткие, как длинные крыльца у каких-нибудь насекомых, почки лопались. Светло-зелёными острыми язычками являлись на свет первенцы, раздвигая больше не нужную твёрдую кожуру. Они-то, по мере ежесуточного прироста и обнаруживали свою замечательную, даже на глаз ощутимую клейкость, какой не увидишь ни у берёзовых, ни у чьих ещё молодых листочков. Нет, тополь всех обгонял, всех нежной своей клейкостью превосходил, потому-то все мы его и предпочитали. А кроме того, он стремительно рос не только в лист, но и в корешки. Белые, шустрые, они в воде прыскали во все стороны, как бы образуя чистенькие бородки. И старшие учили нас, что, как земля отогреется, можно смело эти тополиные выводки пересаживать в неё. Тополь обязательно укрепится, саженец не пропадёт, а на третий-четвёртый год превратится в деревце.

Они, наши старшие всяких возрастов, тоже в такую пору по-своему впадали в детство, тоже на свой – более практичный – манер поторапливали и понукали весну, сажая в миски овёс или пшеницу для будущих пасхальных крашенок, пристраивая на подоконниках всякую овощную рассаду – от помидорной до луковичной.

Сколько же в городах, посёлках, деревнях – по всей стране – осталось от тех десятилетий быстрорастущих, шумнолиственных тополей, будто в благодарность за доверие и внимание к ним озеленивших окраинные пустыри, унылые до тех пор дворы, придорожные неудоби. Обыкновенные в средних широтах, пирамидальные на юге, они поднимались вместе со всей страной, росли добровольным дополнением к грандиозному государственному плану создания системы лесозащитных полос.

Тот план давно уже лукаво осмеян, похерен, как и всё «сталинское». Но сами-то полосы на тысячах гектаров, где успели их посадить ещё «до экологии», шумят себе, зеленеют, заданную им службу исправно несут, охраняя посевы летом от знойных ветров, зимой накапливая снежные сугробы поближе к пахотным квадратам.

Впрочем, не хочу я ни у кого выжимать из глаз ностальгическую слезу. И с «клейких листочков» не для того начал, чтобы умилить чью-то отзывчивую душу.

Где уж там умиляться! Сегодня, в конце лета 2007 года, по всей России, по всему бывшему Союзу тополь пропадает. И вдобавок что-то нехорошее происходит с нашим зрением, в том числе с внутренним, духовным зрением, если мы этого колоссального по размерам пропадания, оказывается, в упор не видим. Ладно, не видят его лица, ездящие в городах и за город по своим избранным, ласкающим глаз трассам. Но возьмём любое обыкновенное железнодорожное или автомобильное полотно, лучащееся от столичного мегаполиса во всех направлениях: где бы вы ни оказались, вы едете по бесконечному кладбищу усыхающих тополей. Высоченные деревья, саженные когда-то в линейку, в виде придорожных полос, как зловещие скопища скелетов, иступлённо тянут к нам уродливые серо-бурые сучья. Мы щадим глаза и не смотрим на них, будто нас это нисколько не касается. Мы дремлем или таращимся на свои чайнворды, скайнворды. Не мы же их сажали.

В салоне автобуса, ползущего в час пробок по Ленинградскому шоссе я сказал пожилой женщине-соседке, когда она пожаловалась на небывало жаркое лето: «А вы на тополя посмотрите, что это с ними происходит?» Она смотрела несколько минут в большое боковое стекло и потом сказала. «А знаете, так, похоже, везде. Мы недавно были на озере Исык-Куль. Так там ещё хуже: листву на тополях пожирает какая-то гусеница. И эти гусеницы как дождь сыплются с деревьев. Оч-чень неприятно!»

Нынешним детом на окраине ярославской деревни, заметив, что наш дворовый тополь, растущий из одного комля сразу тремя стволами, за весну и половину лета стремительно усох, мы спилили его. Сердцевина во всех стволах оказалась тёмно-бурой, пропитанной какой-то гнилью. Колуну дерево не поддавалось. Это была тоска, а не колка. Дерево будто мстило за свою преждевременную гибель. Удары приходились на что-то вязкое, резинообразное. Даже звук получался тупой, противный. Я подождал полтора месяца, пусть чурки ещё высохнут. Но и со второго захода они не хотели колоться. За час с лишним работы я бы тут нагромоздил целую горку сосновых или берёзовых поленьев. Тополь гнал из меня пот и остатки задора. Наконец, я смирился и перенёс тяжёлые чурки поближе к бане, пусть не торчат перед глазами как мрачный знак неудачи. А чтобы хоть как-то освободиться от наваждения, подумал: дело, пожалуй, не в самом дереве, а в неизвестной пагубе, которая повсеместно накинулась на тополь как таковой.

Не знаю, может, об этой пагубе, об этой нежданной тополиной чуме, изводящей со свету ни в чём не повинное дерево, уже пишут в специальных лесоводческих изданиях? А наша официозная СМИ-система, охочая до всяких скандалов и страшилок, судьбы тополя что-то не замечает.

Между тем, тополиный мор ворвался уже и в пределы дряблого мегаполиса. Из окна можайской электрички, на подъезде к синим клыкам Сити среди лета чернеют рядом с жилыми кварталами целые рощицы мёртвых тополей. А если по всей Москве считать? В городе нет такого количества рабочих и техники, чтобы убрать их в режиме субботника или даже годового плана. Нужны сотни кранов, сотни самосвалов, тысячи опытных пильщиков и уборщиков.

Иногда кажется: кто-то эту пагубу осуществляет намеренно и повесеместно. Горожанам, понятно, досаждает в июне тополиный пух, и многие городские порубки тополей в последние годы определялись именно этим мелким, по сути, неудобством. Но всю-то подряд тополиную породу зачем было бы травить?

Нет, злоумышленная травля недостоверна. Тогда что же ещё? Загазованность? Но ведь тополя тысячами усыхают и вдоль железнодорожных путей.

Говорят ещё: причина – в повсеместной нехватке почвенных вод. Тополь оказался самым беззащитным, за ним обезвожение на глазах подкрадывается к берёзе, елям, другим лиственным и хвойным. При таком объяснении всё упирается в причины куда более общие. Они уже не первое десятилетие обсуждаются настолько часто и повсеместно, что все как-то незаметно привыкли, смирились: да, мы обречены, мы живём за чертой непоправимой экологической катастрофы всемирного масштаба.

Но покорность такого рода ничего кроме самого примитивного цинизма породить не может. Ведь если пик всесветной катастрофы уже позади, если противодействовать ей бессмысленно, остаётся лишь признать полную неудачу пребывания человеческого рода на земле. Да, мы такие вот нехорошие, но раз переменить всё равно ничего уже нельзя, станем до конца толкаться в том же гиблом направлении: выскребывать из земли все запасы угля, нефти, газа, гнать толстенные трубопроводы в Европу, в Китай, к чёрту на гора, производить всё новые и новые полчища автомобилей, авиалайнеров, танкеров, компьютеризировать и оснащать многокабельным телевидением каждую квартиру, каждый пень в лесу, до упаду таращиться на всевозможные шоу, парады звёзд, состязания смеховодов… Уйдём до конца в этот пленительный мир грёз и соблазнов! Какие ещё, к лешему, тополя? На крайний случай, приедут госарбайтеры из Турции, из Вьетнама, из Африки и всё спилят, подметут, пустят на целлюлозу…

И вообще, оставьте ваши сантименты! Нас уже ничем не испугать. Наводнения? Тайфуны? Землетрясения? Пожары? Ну, и пусть! Зато они хорошенько расчистят землю под всеобщее кладбище. Нам ничего уже не светит, никакого загробного воздаяния. Мы всё уже или почти всё своё поучили сполна, осталось совсем немного…

Бедные Иван и Алёша Карамазовы! Бедный Фёдор Михайлович! Услышь они такие речи, такие самоубийственные воззвания, они бы, пожалуй, примолкли пристыжённо. По крайней мере, на какое-то время примолкли – со своими мировыми вопросами к Богу, к человеку, со своей жаждой жить, страдать, надеяться на лучший исход для всех и каждого. Какими бы наивными ни виделись они из нашего наступившего нового тысячелетия, у них было одно великое, при всей его беззащитности, преимущество. Потому что у них были клейкие листочки.

22.08.07.

 

БОБРОВАЯ ЗАПРУДА

 

Никогда бы не поверил, что бобры осмелеют настолько, что подберутся к нашим избам со своими норами и запрудой на расстояние всего в сто с лишним метров. Это просто какое-то безрассудство с их стороны, если не нахальство. Можно подумать: нас уже нет, все вымерли, и они тут теперь полные хозяева. Не поймёшь, как и вести себя в таком нежданном соседстве: радоваться за них или огорчаться по поводу нашего медленного, но неумолимого исчезновения?

Я решил: буду всё же за них радоваться. Хотя и не уверен, что их блаженство продлится тут слишком долго. Позапрошлой весной, говорят, уже нагрянула было на джипах какая-то ночная команда лихих ребят: повключали фары, принялись колотить из своих стволов по запруде. Конечно, прок, думаю, от такой потехи был нулевой. Ну, какой же бобёр станет дожидаться на берегу, чтобы его посадили на мушку, да ещё при такой пиротехнике? А под водой его, говорят, и автоматной очередью не возьмёшь.

Иное дело лесовозы. Харкая сизой гарью, они протаскивают сосновые стволы из Пенских боров буквально в двух метрах от запруды и так за два года изгваздали когда-то твёрдое дно Бочага, что тут образовалась почти непроходимая для пешего грибника каша, и высокая бобровая плотина из хвороста вот-вот рухнет в глинистый замес. Осознав, наконец, нешуточную угрозу, бобры прошлой весной метрах в тридцати выше по Бочагу соорудили запасную плотину, нарыли за ней новых нор для жилья. Но что будет через год-два, когда они долыса оголят от ольхи все здешние берега? Чем станут кормиться, обо что зубы точить?

Раньше ближайшим их поселением от нас был Обрыв на Нерли. Тоже стоянка несколько беспечная – всего в неполном километре от деревни. Правда, в тамошнем затенённом затоне их присутствие было не таким приметным, как на Бочаге. Обходились без плотины. Воды и так хватало для заныривания в норы. Похоже, именно оттуда часть семьи и перебралась к нам по Бочагу, впадающему в реку чуть пониже моста.

Я, помнится, лета три ходил с удочкой на Обрыв, не подозревая об их присутствии, пока однажды в сумерках не узрел: мимо меня из заводи к островку, что напротив Обрыва, невозмутимо проплывает какое-то существо, серой мокрой головой напоминающее медвежонка. От неожиданности я вильнул удилищем. Этого оказалось достаточно, чтобы он с громким шлепком ушёл под воду.

Такие шлепки, только ещё более громкие, я слышу теперь по вечерам на Бочаге, когда в летних или осенних сумерках возвращаюсь домой из-за ручья. Это значит, бобёр что-то поделывал на берегу – кормился или просто предавался созерцанию: прощался с последними отсветами заката, а, может, любознательно прислушивался к крикам деревенской детворы, к чиху мотоцикла или собачьему перебрёху. Но тут совсем уж близко раздаётся звук моих шагов, и он громко плюхается в воду.

Ну, как, скажите, не радоваться за таких соседей? Да пусть они тут себе живут, сколь им будет угодно! Надо просто гордиться: вот как они нам доверяют! Да и что нам от них нужно-то? Шапки, что ли, шубы, что ли? Разве стал бы я нахлобучивать на свою лысину ушанку из бобра, зная, что это именно он хотел поселиться всего в двух минутах ходьбы от нашей избы? Ни за что! Мне ушанка и вообще в последние зимы – без надобности. Зимы настолько помягчели, что даже в мороз вполне хватает вязаной шерстяной шапчонки.

Плохо я их знаю, бобров. Всё моё о них представление – в пределах старого послевоенного фильма, автором которого был знаменитый среди анималистов режиссёр Александр Згуриди. Там на диво ребятне, да, думаю, и взрослому люду, подробнейше и с великим сочувствием повествовалось о бобрином семействе, живущем в какой-то заповедной лесной речушке. На диво, потому что бобрики эти запечатлены были и в своей подводной жизни, с их непременными норами, со строительством тех же плотин, с забавной заточкой зубов о древесные стволы-карандаши. Потом случился в их лесу великий пожар, и семейство сильно пострадало, уцелевшие переселились в другой водоём.

А наши-то почему облюбовали деревенскую околицу? Или их тоже заставила перебраться какая-то беда, катастрофа? Нет же, ничего подобного в наших окрестностях, сколь знаю и помню, в недавние времена не произошло.

У нас совсем иное происходит. Лес на нас надвигается. Будто в шекспировском видении лес вдруг встал и пошёл. И не куда-то пошёл, а на нас, к нам поближе. Во все шесть с лишним веков своего существования старинная наша деревня, как и тысячи других сёл и деревень, пядь за пядью, в жарком поту отодвигала от своих дворов лес. Обзаводилась хлебными полосками, потом польцами, полями, покосами. Дошло до того, что в середине восьмидесятых недавнего века, – сам это видел, – за Бочаг однажды выкатила разом целая полудюжина новеньких комбайнов-самоходок, присланных с центральной усадьбы, из Заозерья. Будто на какой-то сельхоз-парад пожаловали. Работы им хватило чуть больше, чем на сутки, так что старики остеевские посмеивались при виде такой технической вооружённости: «у нас после войны один всего комбайнишко был на весь колхоз, и ничего, везде управлялся, а тут…»

Тот парад оказался первым и, одновременно, последним.

С переменой правящего режима враз было решено, что сеять тут рожь или пшеницу, или овёс больше вообще не нужно. Окрестные леса быстро почуяли перемену в настроениях верхов и принялись из года в год прилежно засевать праздные борозды собственными семенами. И вот – в два человеческих роста поднялись в полях за Бочагом сосновые шеренги, берёзовые кущи, куртины ракиты. По-ошёл лес на деревню! Пусть, мол, отдыхает землица от гусеничного лязга. Натрудилась за сотни-то лет.

И так точно – в одних ли только наших окрестностях? Нет, леса поднимаются в рост, захватывают вчерашние поля по всей ярославской земле, по всей костромской. По всем иным, что к северу от Подмосковья, и ничего не заслужили от своей столицы кроме обидной, едва ли не позорной клички: Нечерноземье.

Так радоваться или не радоваться? Горожанину, ездящему в эти края в отпуска, на выходные, отчего бы не порадоваться. Через какие-то четыре-пять лет на бывших полях, в тени сосновых лап и берёзовых шатров земля взбухает прорвой маслят, подберёзовиков, подосиновиков… Довольны и старухи деревенские – далеко ходить с корзинкой не надо.

Но долго ли продлятся малые радости лесных подкормок? Уже пошли в ход законы, по которым эти самые леса, молодые и старые, летят в аренду – и не деревенским старожилам или их внукам-простофилям. А потому нисколько не удивлюсь, если однажды наши же ярославские услужливые егеря привезут на бобриную охоту, вот на это самое место, откуда пишу, каких-нибудь германско-австрийско-швейцарских охотничков в тирольских шляпах с перьями, и уж те-то не промахнутся, увезут все трофеи до единого, до последней шерстинки, отвалив на радостях своей российской обслуге толику валютного сенца.

И всё это будет проделано совершенно толерантно, комфортно, свободно, обоюдовыгодно, прагматично, даже в меру патриотично. С хорошим пивком. И безо всякой, разумеется, ксенофобии.

2007

 

К ПОРТРЕТУ УСПЕШНОГО

В преддверии 2008-го

 

Да знаем мы и сами такой портрет, скажут мне. Каждый день они, успешные, где-нибудь торчат – на телеканалах, в журналах, газетах. У них беспрерывно берут интервью, за ними охотятся папарацци, всё известно про их вечеринки, банкеты, рауты, интрижки, скандалы… Они всех уже достали… Ну, хотя бы этот, например, портрет: седая шевелюра, весь лучится самодовольством, то и дело улыбается, чтобы всякий раз ослепить вас своими жемчужными вставными резцами… Ну, кто не узнает самого успешного кропателя шлягерных текстов для самой успешной нашей певицы? А на её портрет даже и слов тратить не нужно, настолько он всем в печёнки въелся, вместе со шляпкой и полупрозрачной туникой, которую старушка всё выше задирает на своих жирных ляжках…

Нет же, отвечу я. Разве это – успешные? Да они давно уже во всём пре-успели. Это когда-то и они были успешными, а теперь?  Очень они несвежи для такого амплуа.

Потому что успешные – это которые свеженькие. Впрочем, у нас на сегодня – лишь о мужских особях.

Вчера ещё они были так – ни то ни сё, а нынче, поглядите, будто вдруг заново народились. Всё-то на них чистенькое, с иголочки, ни одна складочка не топорщится. На умной головке волосик к волосику, так и хочется её погладить – за отличное прилежание, за высокую успеваемость, за аккуратность, порядочность, понятливость, за уверенную в себе умеренность. Ни одна мрачная дума не взбугрит гладь невинного лба. Щёчки так и пышут, потому что радость-то, никуда её не спрячешь, она изнутри распирает. А глазоньки, ишь! Так и читаешь в них лёгкую ошалелость: а ведь успел! и не чаял даже, а успел!

Словом, впечатленье таково: только что получена золотая медаль круглого отличника и вдруг светлым веером распахнулись перед нашим успешным многие-многие поприща. Хочешь быть химиком? – пожалуйста! Хочешь в юристы, несмотря на то, что этих ребят и так переплод? – но для тебя изволь! Желаешь отметиться в аграрных пределах, например, научиться отличать  редьку от репки, а репку в свой черёд от редиски? – дерзай! Нравится тебе решать проблемы демографии? – так решай же, и пусть у иных не получалось, а у тебя ещё как получится! Хочешь компьютеризировать все-все школы, усадить за клавиши армию беспризорников? – да кто же кроме тебя управится, действуй! Надумал поднять «качество жизни», сделать её для милых сограждан вполне комфортной, то есть, чтобы у каждого селянина наконец-то появилась в доме газовая конфорка? – что ж, золотая рыбка удачи поможет тебе и в этой тонкой задумке. Словом, какую стезю ни избери, будешь успешен и утешен. И даже если захочешь единым махом, зараз, оптом все эти и ещё многие иные поприща освоить, то и тут, прямо как в песенке, пособит тебе  «госпожа-удача».

Если скажут мне, что этот портрет современного успешного молодого человека получается не вполне точным, что черты его как-то размыты и даже абстрактны, спорить не стану. Ведь и сам по себе успех – явление мимолётное. Сегодня ты его наблюдаешь, а завтра, глядишь, образ уже пожух, поблек. Куда девалась свежесть? Где прыть и дурашливость в телячьем взоре?

Разве не бывает так то и дело? А почему? Может, достаточно оказалось нашему успешному одной бессонной ночи, одного душераздирающего стона восставшей невесть из каких закоулков совести: Господи, да зачем же это я? Сидел бы себе тихо, никуда не рыпаясь. Нет, угораздило высунуться всем напогляд. Захотелось замелькать сразу на всех экранах, принялся выдавливать из себя какие-то умные, а по сути-то пустопорожние словеса, наобещал с три короба, вертел, будто кукла,  глазками перед камерами,  бездарно пыжился кого-то укорять, винить в недостатках… А сам-то я хоть что сделал, хоть малую какую малость? Хоть одно злодеяние разоблачил? Хоть одного олигарха усадил на скамью подсудимых? А мне уже приписывают великие свершения, вот-вот начнут портреты распечатывать и развешивать по всем кабинетам, учреждениям, парикмахерским, прачечным, котельным, компьютерным классам, родильным домам… А что, если надо мной уже хихикают те же телевизионщики? И любую беду, любой недодел, любой чей-то обман будут все валить на одного меня. Какой срам! И куда так заспешил? И куда теперь спрятаться? За какой шапкой-невидимкой утаиться?

Да, в самом слове «успех» – что-то есть зыбкое, эфемерное, не совсем, значит, надёжное, не вполне достоверное. Успел – не успел… Спех, спешка, наспех… За фактом успеха не просматривается логика. Он по сути не заработан. Ему явно не хватает обоснований заслуженности. Успех – проявление случая. «Попал в случай» – как говаривали в XVIII веке. «Баловень судьбы» – тоже из опыта тех времён. Что-то, значит, ласково прошуршало и просыпалось сверху. Можно ли твёрдо доверять таким лёгким шумам и звукам?

Однажды сказано было ещё и так:

Всё, что мы совершаем, – малость.
Нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость
Зовёт борцов совсем не тех.

Вот что: к событиям масштаба необычайного и небывалого, а именно таких событий заждались у нас люди, с потугами успешных лучше не подступаться. Тут нужны мужи взрослые, закаленные в изнурительных трудах. Так что свои «штрихи к портрету» я, с оглядкой на мудрое прорицание-предостережение поэта Рильке, считаю небесполезным предложить именно в эти дни.

Да не обделит всех нас грядущий 2008-й год неспешным, трезвенным благоразумием!

 

 

ПОЛЁТ САМСУНГОВ

 

Вот и преполовинился год, властным указом свыше избранный сослужить особую службу русскому языку. Слышим ли мы и видим ли достойных исполнителей? Говорят, под указ выделены бюджетные средства, и люди рьяные, всегда стоящие «на стрёме», конечно же, не дали этому добру лежать втуне. И вот уже получается, как не впервой у нас, по старой пословице: «И красно, и цветно, да линюче». То есть, вроде бы очередная дань русскому национальному чувству воздана, но на поверку опять выходит всё то же: «На словах, что на перинке, а проснёшься – наголе».

А разве иначе? В самой близи от Кремля, превыше его звёзд, как торчал, так и по сей день торчит над крышей бывшей «Ленинки» громадными своими буквищами зло-вещающий знак  S A M S U N G. И кто нам скажет, что это не символ? Ого, ещё какой! Вы, мол, тут не очень указами размахивайте – за своими красными стенами и башнями! Смекайте, чья власть. А если ещё не вразумились, то и с другой стороны, из-за Москвы-реки, указывает вам свои указы столь же велий рекламознак – N I K O N.

Особенно впечатляет ярко-синее верховенство SАMSUNGа в ночном небе столицы. Впору оторопеть зрителю, особенно приезжему, не москвичу. Да и NIKON, что на Софийской набережной, в ночную пору так вдруг по глазам хлестанёт, что себя ущипнёшь за плечо: не померещилось ли?

Впрочем, пословица наша давнишняя и такой расклад предусмотрела: «Язык языку весть подаёт». Читай: ихний язык – нашему, опять же по пословице: «Понёс чуху, чепуху, дребедень, галиматью».

Как при этом не вспомнить замечательную словесную перепалку между русскими и французскими солдатами из «Войны и мира», когда перед Шенграбенским сражением наши просят своего солдатика-однополчанина прокричать напоследок что-нибудь «по-хранцузски» чужим гренадёрам:

«Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто лепетать непонятные слова:

– Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска́, – лопотал он, стараясь придавать выразительные интонации своему голосу.

– Го, го, го! Ха, ха, ха, ха! Ух! Ух! – раздался между солдатами грохот такого здорового и весёлого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам».

Как замечательно представил здесь Лев Толстой весёлый, здоровый, подковыристый и по-детски лукавый арсенал родного языка! Арсенал, который то и дело сверкает и в наших пословицах.

«Но ружья остались заряжены, – продолжает романист,– бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперёд и так же, как прежде, остались друг против друга обращённые, снятые с передков пушки».

Какое же счастье для русской души, что она и в этот год, и во все иные имеет волю укреплять себя для новых чрезвычайных испытаний мудрым, целебным, бодрящим словом нашей классики, перечитывать во здравие своё заветные страницы Толстого и Лескова, Пушкина и Гоголя, Достоевского и Шолохова, Чехова и Шмелёва, Есенина и Пришвина… Или сосредоточенно, бережно напитываться словесными сокровищами, которые оставил для новых поколений автор «Толкового словаря живого великорусского языка», он же составитель сборника «Пословицы русского народа».

«Русское воскресение», представив недавно своим читателям заповедные высказывания Владимира Ивановича Даля о русском языке и избранные странички из громадного по объёму тома его «Пословиц…», тем самым продолжает с помощью малого напоминать о большом. Ведь «мал язык, а горами качает». Иная короткая цитата вдруг способна озарить смысл целого словесного полотнища. А за ним – и всей истории, всего мира.

Далевы «Пословицы…» перечитывая, убеждаешься лишний раз, что, к счастью, язык русский от сугубого к нему внимания не способен возгордиться, потому что сам себе и был, и остаётся самым строгим судьёй.

Многоглаголанье, пустобайство, льстивое красноговорение всегда в теле языка находили, как злотворные бациллы, крепкий отпор. «Чем завираться, лучше молча почесаться»; «Языком не торопись, а делом не ленись»; «Мелет день до вечера, а послушать нечего»; «Что про то и говорить, чего ни парить, ни варить». И ведь это – не про кого-то и когда-то, а и про нас, на каждый наш день! К примеру, про бесконечные обещания очередных социальных благ – для пенсионеров, для молодых матерей и отцов, словом, для девятерых из каждых десяти.

В языке вдоволь и наперёд припасено и про министров, и про губернаторов, и про думских обещателей, которые вот-вот начнут свои очередные предвыборные байки и сказки «мечи из печи». «Лезет с языком, что с пирогом»; «Так врёт, что с души прёт»; «Язык ворочатся – говорить хочется»; «Красноплюй заговорит, всех слушателей переморит»; «Зажми рот, да не говори с год!»…

Пословицей язык предупреждает. Пословицей советует не обольщаться, не раскрывать рот до ушей на всякую лесть и сладкие посулы. Во всенародном языковом хозяйстве пословица – служба бдения, самоконтроля, острастки и трезвения. Пословица всегда на чеку. Язык наш пословичный – озорной, с прищуром, лукаво-игровой язык (не зря же то и дело оснащён бойкой рифмой). «В прохладе живём: язык болтает, и ветерок продувает» –

вот ведь опять выплыло на обозрение что-то слишком знакомое – то ли дума, то ли общественный какой комитет: в зале, как всегда, полупусто, кондиционеры гонят прохладу, так что верти языком до упаду.

Язык в своём многовековом пословичном опыте соблюдает равновесие внутренних самооценок. Он держит в уме духовные высоты: «Глас народа – глас Божий». Но этот же самый язык не терпит в свой адрес хитроумных поблажек и снисходительных поощрений. Если вдруг захотят потрафить ему и нарекут с телеэкранов «Гласом народа», он и тут сразу вспомнит такое, что не в бровь, а в глаз: «Глас народа Христа распял». Мол, знаем, знаем мы ваш «глас народа», господа мировые демократы. А для непонятливых ещё разъяснит: «Народ глуп: всё в кучу лезет». Язык, он же народ, как видим, умеет при случае сказать о себе жёсткую правду, от которой любой народник поперхнётся.

Своё место посреди других языков и народов он тоже ведает и потому не сочувствует расслабленному прекраснодушию: «Тот дурак, кто сам себе враг»; «Никакая сорока в своё гнездо не гадит»; «Толчитесь, бесы, да не в нашем лесе»; «Домашняя копейка лучше заезжего рубля»; «Чужого не бери – своего не давай!»

И снова, в который раз на пословичном раскладе встречаем речь, нацеленную прямо в наш сегодняшний изъян: «Далеко глядит, а под носом не видит». Да ведь это всё про него, про SAMSUNG – самое высокое буквенное начертание в небе Москвы 2007-го года! Сколько же их поналетело в наши края за последние десятилетия, под этой и сотнями иных «кликух»!

Писатель из Иркутска Василий Козлов возмущается: латинские буквы нахально внедрены теперь и в собственно русские вывески и рекламные знаки. В его родном городе объявился знак СеZоН, и его, получается, можно читать двояко: или это всё-таки «сезон» или нелепейший какой-то «цезох»? Сибиряков огорошила и другая новинка уличного оформления – ZVEZDA. На «звезданутых», как их определяет Василий Козлов, в Иркутске нет управы. А где она есть? В пословицах русских есть она, как помним: «Понёс чуху, чепуху, дребедень, галиматью». И у Льва Толстого она есть: «Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска́».

Поэт Юрий Кузнецов в своём «Видении» о нашествии воздушных легионов поведал скорбно, без тени усмешки:

Как родился Господь при сияньи огромном,
Пуповину зарыли на Севере тёмном.
На том месте высокое древо взошло –
Во все стороны Севера стало светло.

И Господь возлюбил непонятной любовью
Русь святую, политую божеской кровью.
Запах крови учуял противник любви
И на землю погнал легионы свои.

Я увидел – всё древо усеяли бесы
И, кривляясь, галдели про чёрные мессы.
На ветвях ликовало вселенское зло:
– Наше царство пришло! Наше царство пришло!

Одна тяжкая ветвь обломилась и с криком
Полетела по ветру в просторе великом.
В стольный город на площадь её принесло:
– Наше царство пришло! Наше царство пришло!

В последней строфе мне почему-то зрится появление в небе над Москвой, в небе над всей Россией полчища каркающих самсунгов. И всё же – это вовсе не «Полёт валькирий». Это лишь кривляющаяся подделка, бесталанное подражание, карикатура. И она, ей-ёй, достойна какой-то новой пословички нашей. К примеру, такой: «Сам себя самсунь, сам себя и высунь».

Впрочем в «Пословицах…» Даля на эту же тему сказано куда твёрже, победительней:

НЕ ЛЕТАТЬ БЫЛО ВОРОНЕ В БОЯРСКИЕ ХОРОМЫ.

 15. 08.07.

 

ЕЩЁ О БЕДНОСТИ И БОГАТСТВЕ

Поверьте, государь, терпел я долго
Стыд горькой бедности. Когда б не крайность,
Вы б жалобы моей не услыхали.

  А.С.Пушкин. «Скупой рыцарь».

 

«Стыд горькой бедности», о котором говорит у Пушкина юный рыцарь Альберт, – это, по нынешним временам, «ещё мягко сказано». Как между лютой стужей и нестерпимым зноем прогибается сегодня существо человека между проклятьями бедности и богатства. Бедность, обездоленность, отверженность отдельных людей или целых людских сообществ – в начале третьего тысячелетия по Рождестве Христовом – настолько вопиющи, что мы вправе усомниться в том, что Христос приходил именно к этому человечеству. А не к другому, которое истаяло, не дожив не только до капитализма, но и до ростовщических республик Венеции и Генуи.

Можно ли что хорошее сказать о бедности как таковой? Само слово подсказывает, что бедность – беда лютая, несчастье непереносимое, ущерб, позор и страдание. Епифаний Премудрый в житии преподобного Сергия Радонежского рассказывает, как оскорбился некий крестьянин, пришедший в Троицкий монастырь поглядеть на великого игумена, когда монахи указали ему на человека в залатанной ряске, который возится с овощами на огороде. Оскорбился, потому что и в то нищее время была, по его понятиям, неприлична бедность главы обители. Да зайди к нам сюда Сергий в той своей заскорузлой от солевого выпота рабочей ряске, в какое бы мы пришли смятение! Скорей всего, приняли бы его за бомжика или заплутавшего побирушку, которого по нынешним правилам не пускают не только в метро, но и на паперть или даже внутрь храмовой ограды.

Но разве не в такой же мере проклинается и презирается сегодня мир богатых? И не только со стороны, но и изнутри. Вспомним того же старика-барона из пушкинского «Скупого рыцаря»:

Иль скажет сын,
Что сердце у меня обросло мохом,
Что я не знал желаний, что меня
И совесть никогда не грызла, совесть,
Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,
Незваный гость, докучный собеседник,
Заимодавец грубый, эта ведьма,
От коей меркнет месяц и могилы
Смущаются и мёртвых высылают?..»

Но заметим, и отец, и сын из «маленькой трагедии» Пушкина, несмотря на их западные имена и звания, всё же ведут себя как-то по-русски. Скупердяя отца терзают угрызения совести. А сын обещает, что как лишь дорвётся до отцовых кладовых, уж у него-то золото взаперти не залежится, загуляет он с ним на славу.

Это, конечно же, вполне по-нашему. Давайте вспомним хоть одного из самых известных отечественных богачей, чей капитал неуклонно прирастал бы на протяжении, ну, трёх-четырёх поколений? Ни одного не вспомним. Удивительное дело, но как-то за несколько сотен лет не завелось у нас своих Ротшильдов, своих Рокфеллеров. Чаще всего, если не сам родитель, то уж сынок скопленное папашей скоренько профукивал. В крайнем случае, роль мота или щедрого раздаривателя брал на себя внук. Кому угодно, бывало, отстегнёт – социал-демократам, анархистам, бомбометателям. Будто поскорей норовит скинуть с себя ярмо и клеймо родового проклятья. Конечно, далеко не все избавлялись от своих барышей с таким легкомыслием. Стоит перечитать сегодня великолепный очерк Ивана Шмелева «Душа Москвы» – о русских купцах-благотворителях XIX – начала ХХ веков. То, что зачинали люди, которых вспоминает Шмелёв, никак не назовёшь мелочной показной филантропией, процветавшей в ту же пору на Западе. Наши, если уж раскошеливались, то до упаду. Кто из уехавших после революции на Запад миллионеров, сумел там подняться – хотя бы до своих отечественных оборотов?

Не так давно московский священник, отвечая на вопрос корреспондента журнала «Родина» (№5 2005) «Нуждается ли сегодняшняя Россия в религиозно-нравственном «оправдании богатства»?», сказал следующее: «Признаюсь честно, я не вижу никакой необходимости религиозно-нравственного оправдания богатства. Внимательно читайте Священное Писание. В Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова, говорится: «Хорошо богатство, в котором нет греха, и зла бедность в устах нечестивого?» Что ещё можно к этому добавить?» – спрашивает священник.

А добавить бы нужно то, что Священное Писание – это ведь не только Ветхий Завет, цитируемый здесь и далее богословствующим батюшкой.

В Новом же Завете ни у евангелистов, ни у апостолов мы о «хорошем богатстве» ничего почему-то не слышим. Наоборот, земное богатство всюду оценивается только отрицательно. В том числе и у апостола Павла, слова которого о «неисповедимом богатстве Христовом» и «преизобильном богатстве благодати» наш священник трактует совершенно навыворот, применяя их к земному богатству. А это грубо искажает мысль апостола, говорящего как раз о неземном, нематериальном, духовном содержании Христова богатства-благодати.

«Материальные богатство и бедность с нравственной точки зрения нейтральные категории», — решительно внушает нам и себе батюшка. Впрочем, он мог бы и в Ветхом Завете найти многочисленные примеры того, что бедность и богатство вовсе не нейтральны «с нравственной точки зрения». Достаточно Псалтырь полистать.

Но как же тогда быть с евангельскими заповедями «Нагорной проповеди»? Почему Христос, говоря о блаженстве нищих духом, плачущих, кротких, алчущих и жаждущих правды, в то же время предупреждает: «горе вам, богатым», «горе вам, насыщенные ныне, яко взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне, яко возрыдаете и восплачете» (Лука. 6: 24, 25)

Евангелисты Матфей, Марк и Лука приводят известный с тех пор каждому христианину, а в наши дни и каждому ученику воскресной школы, разговор Иисуса Христа с неким его почитателем, который под конец беседы спрашивает, что нужно ещё ему сделать, чтобы последовать за Учителем. «Иди,– отвечает Иисус,– продаждь имение твое и даждь нищим: и имети имаши сокровище на небеси, и гряди вслед мене». И мы знаем, что этот богатый человек отошёл от Христа в великой скорби и посрамлении, потому что не хватило у него доблести расстаться со своим стяжанием. Как знаем и сокрушительный по силе приговор земному богатству, вынесенный после этого разговора Сыном Божиим: «удобее есть вельбуду сквозе иглины ушы проити, неже богату в царствие небесное внити» (Матф. 19: 21-24).

Но поистине душераздирающее видение непреодолимой пропасти, отделяющей богатого от нищего, заключено в Христовой притче, которую воспроизводит евангелист Лука. Бог настолько строг и непреклонен, что не позволяет нищему Лазарю, после земных мучений упокоившемуся в райском лоне Авраама, спуститься на минутку в адскую пропасть и смоченным в воде пальцем прикоснуться к пылающему языку богача, который когда-то и крошки не дал со своего стола покрытому гнойными струпьями Лазарю. Такого сурового предупреждения нет больше во всём Новом Завете. Вот уж поистине – Спас Ярое Око! И оглянемся с этой высоты на наш бескрайний российский «лазарет» ютящихся в подвалах, на чердаках, на гигантских пригородных свалках, в соседстве с бездомными псами, кошками, крысами и воронами? Как же далеко от нас до лона Аврамова!

И как далеко от этого оскорбительного «лазарета» до дышащего благополучием воззрения из книги Притчей царя Соломона: «За смирением следует страх Господень, богатство и слава и жизнь». «Другими словами,– как комментирует Соломона наш московский священник, – добродетели важнее материального богатства, воспитание души важнее комфорта и услаждения плоти». Спасибо батюшке за сие душеполезное назидание. Теперь-то будем знать, что услаждения плоти и комфорт тоже по-своему хорошая штука, нужно лишь прибавить к ним добродетели и «воспитание души». И наступит полное благолепие. Столь полное, что уже не нужно будет нам беспокоить свою память картиной изгнания торгующих из храма или твёрдым определением Христа о несовместимости служения Богу и маммоне (на арамейском языке это слово означает именно богатство, земные блага).

Нет же, ни богатство, ни бедность никогда не станут нейтральными категориями с нравственной точки зрения, если только это нравственность православного человека. «Не изменим ни вере, ни царю, хотя бы предлагали вы нам всего мира сокровища. Богатство всего мира не возьмем за свое крестное целование». – Таков был ответ защитников Троице-Сергиева монастыря, терпевшего осаду от войск Сапеги и Лисовского. Вот какими образцами христианского поведения следовало бы батюшке вдохновляться самому и вдохновлять свою паству.

Намеренно не называю имени священника, выступившего на страницах «Родины», в спецвыпуске журнала, посвященном успехам капитализации России. Ведь сказанное им – не мнение частного лица. И не мнение группы священнослужителей-модернистов, решивших обнародовать своё новое видение жизненных реалий. Это мнение очень даже старое. Оно с достаточной откровенностью выражено в протестантской концепции земного обогащения, житейского преуспеяния. В теологии протестантизма с её очевидным ветхозаветническим уклоном, земное обогащение последовательно оценивается как заслуга и добродетель. Житейский успех человека в таком понимании – подтверждает поощрение его предприимчивости, исходящее свыше. Как мы знаем, протестантизм и явился искажением изначальной этики христианства в угоду народившемуся сословию «успешного» сословия эпохи капитализации.

Стоило ли отвлекаться на проходную журнальную публикацию? Думаю, да. Потому что за ней вполне обозначился в последние годы один опасный искус. Он православному миропониманию подброшен самим временем. Крупномасштабная практика отмыва изначально нечистых денег, как известно, не разбирает границ, конфессиональных тонкостей. Слишком обильные «жертвы» вдруг просыпались, как из рога изобилия, в церковные кассы. Всегда ли, всем ли удавалось в горячечном ознобе минувших полутора десятилетий трезвенно разобраться: какое приношение во благо, а какое может обернуться соблазном?

Что и говорить, нашей нищей, разграбленной и обескровленной предыдущим атеистическим строем русской церкви эта нежданно-негаданная денежная подпитка дала счастливую возможность в короткие сроки поднять из руин сотни храмов, десятки монастырских комплексов, тысячи часовен по всему лику страны, возвести и сотни новых церквей – в кирпиче или дереве, украсить их иконостасами, фресками, книгами, хоругвями, утварью, пением и колокольным звоном. Конечно, эти стремительные перемены были бы невозможны без широкого, часто совершенно бескорыстного участия в них миллионов верующих. Но и без великих по цифрам пожертвований они тоже были бы невозможны.

Хочу напомнить, с чего начиналось движение за восстановление Храма Христа Спасителя, в зале Церковных Соборов которого ныне работает очередной Всемирный Русский Народный Собор. Оно начиналось с создания общественного Фонда, с инициативы русских писателей, поддержанной редакцией газеты «Литературная Россия». С 1989 года в каждом её номере стали печатать списки первых пожертвователей в копилку будущей всесоюзной (тогда ещё Союз существовал) стройки. Помню этих скромных до застенчивости людей, которые приносили в редакцию газеты, иногда в конвертиках, а чаще просто так, свои пятёрки, десятки, изредка сотни рублей. Да, закваской этой денежной опары, как всегда на Руси, стала лепта вдовицы. Но как всё вдруг прихотливо переслоилось в том замесе. Вдруг узнаём: молодой предприниматель из Сибири Валерий Неверов даёт Фонду целый миллион рублей. Я от редакции поехал в тесный кабинетик конторы его «Гермеса» в Москве. Напечатали большую беседу с ним. Я не скрыл от собеседника, что не разделяю его увлечённости герметическими знаниями. Ну, подумал про себя, кого не заносит в молодости. Ведь не на масонскую ложу даёт, не в какую-то гностическую секту, а на православный храм. И озаглавил беседу: «Верю Неверову». Через год или полтора Неверов приносит в Фонд ещё пять миллионов. А ещё через год или два и он, и его стремительный «Гермес» вдруг куда-то исчезли. Тут ведь рыбины куда более резвые выскочили из воды. И где тот парень из Тюмени теперь? Вот вам – на тему о том, как русский человек не умеет или в глубине души не хочет надолго обогащаться.

Как-то хмурым холодным вечером я проходил по набережной Москвы-реки и у подъезда зала Церковных Соборов обратил внимание на какое-то странное для этого часа шевеление толпы. Сам подъезд не освещён, но перед ним – длинная вереница припаркованных иномарок, а подкатывают, слепя фарами, всё новые и новые. Может, какой-то концерт? — подумал я. Ведь бывают же иногда в подсобных помещениях Храма Христа Спасителя, скажем так, мероприятия светского характера – фестивали телефильмов с православной тематикой, выставки художников, фотомастеров. Решил подойти поближе и поглядеть на афишу. У внешней оградки дорогу мне загородили два дюжих охранника. Потребовали предъявить билет. Я достал из кармана писательское удостоверение: «Мне нужно лишь прочитать афишу… Что здесь сегодня?» В ответ услышал: «Какую ещё афишу? Нечего тут любопытствовать… Если и писатель. Не мешайте публике проходить».

Лишь на следующий день удалось узнать, что в тот вечер зал Церковных Соборов был предоставлен версификатору Илье Резнику, а также поклонникам его песенных текстов, обильно сочиняемых для первой дамы российской попсы. Странно, подумал я, вроде бы такой человек не мог ни явно, ни тайно участвовать своими пожертвованиями в восстановлении Храма Христа Спасителя. Слишком уж далеко содержание его текстов-побрякушек от многотрудной жизни верующих России. Или всё-таки дело решили деньги? Взял и выложил приличный куш администрации здания за свою прихоть. Чем не хохма (воспользуюсь любимым словечком этой шустрой публики): устроить попсовый балаган именно здесь. Не в синагоге, а в православном храме, где его гастролей уж никак не ждали.

Это ли не искус для тех, кто разрешил? Это ли не обида для тех тысяч людей, что свою евангельскую лепту годами несли на воссоздание святыни?

Кто сегодня из нас, кроме преуспевающих академиков астрологических наук, решится очертить контуры даже ближайшего будущего страны? Надолго ли нас всех, и мирских людей, и духовного звания, снова в капитализм затянуло? Даже по западным оценкам новорожденный наш уродец слишком жирён, дебел и дебилист – уж второе десятилетие как ходит под себя, и по большому, и по маленькому. От того, что игорные притоны разнесут, как обещано, по четырём углам России, опрятнее он не станет.

Оскорбительно всё же должно быть для православной души, что уже какое тысячелетие смертельное противостояние богатства и бедности остаётся неискоренимым проклятием человечества. Сколько великих умов билось над тем, чтобы это роковое противоречие упразднить раз и навсегда. Сколько пролито крови в бунтах, восстаниях, революциях, контрреволюциях, войнах идеологий и войнах животной зависти, сколько изгинуло миллионов жизней в спазмах голода, – и до сих не видно просвета. Скажут: но и социализм, как ни пытался, ничего не успел, никого не примирил, не усовестил, а ещё пуще распалил жажду наживы у одних, а у других – жажду отмщения. И она, эта жажда отмщения, вот-вот может прорваться сквозь гламурную плёночку иллюзорного благополучия. И если уж прорвётся, то тут подлинно разверзнется ещё невиданная кровавая пучина…

С кого тогда спрос? Нет, не с тех и других поровну. Вы сами знаете, сами видите сегодня, с кого будет спрос.

 2008