Детство моё

О, детство моё,
детство моё,
зелёный двор зачарованный – детство моё,
где на всём лежит мох тишины,
на всём лежит мох тишины.

О, детство моё,
детство моё –
двойная дудочка ты –
пастуха подарок.
По вечерам звенят луговые цветы,
и утренний свет певуч и ярок.
Ты – флейта в клюве у иволги-птицы,
и засуха этим звуком не может напиться,
и песню влаги мельница слушает вечно,
а когда пастухи под вечер пригонят овечек,
ручей под горой запоёт сочной цевницей,
запоёт ручей под горой сочной цевницей.

О, детство моё,
детство моё,
детство моё, ты наполнено звоном
церковных колоколов,
топоров лесным разговором,
звяканьем кос на покосе,
гомоном свадебных сборов,
древними плачами кладбищ,
где кого-то отпели…
Детство моё, грустный голос свирели,
детство моё, мягкий голос свирели,
детство моё, сочный голос свирели,
грустный, мягкий голос свирели.

О, детство моё,
детство моё,
детство моё, твоя тишина благодатно
разлилась по зелёным отавам,
в речной загляделась омут,
побрела по горным тропинкам,
прилегла у ключа лесного.

О, детство моё,
зелёный двор зачарованный – детство моё,
где на всём лежит мох тишины,
на всём лежит мох тишины,
мох тишины.

Грачаница

О, если бы каменной ты не была, Грачаница,
если б могла вознестись в поднебесье,
как Богородица из Милешева и Сопочана,
чтобы чужая рука твоих трав не касалась
и чтобы враны на паперть твою не ступали.

Разве колокола твои не взывают
как праотцев наших сердца, Грачаница?
Разве руки святых твоих в иконостасе
тяжести камня не знают?

О, если бы так глубоко не вросла ты
в нашу землю, святое семя,
если бы в клятвах имя твоё не шептали.
О, если бы каменной ты не была, Грачаница,
если б могла воспарить в поднебесные дали.

Если бы яблоком ты обернулась,
чтоб за пазухой греть твоё старое тело
и от зависти прятать и злости.
Если б в полях твоих не томились
наших предков сирые кости.

Разве поднимем тебя на снежные пики,
перенесём в иные грады и веси?
Алтаря твоего разве забудем лики?
О, если бы каменной ты не была, Грачаница,
если б могла вознестись в поднебесье.

Воспоминание о восстании

Сербия – великая тайна:
не знает день, что ночь готовит,
а ночь, – что заря рождает;
не знает дуб, что дубу-соседу снится;
а что в тени ветвей вызревает,
не ведает птица.

Не знает ящерка,
скользя по каменьям,
ни кукурузный початок чуткий,
какое зреет за межой слово.
Всё меняется с каждым мгновеньем,
нет ни угла, ни листа такого,
чтоб тайной не был.

Кто знает, прозрачные росы
какую скрывают небыль;
а крестьянские переклики
с холма на холм в страдную пору,
может, призыв к отпору?

Кто и когда в стране этой знает,
что дева юная сокрывает
на груди под чистой сорочкой;
и какую тяжкую тайну
держит ребёнок в руках;
и топчет с целью какою
старуха дорожный прах.
В этой земле и ветры,
и запахи, и родники, и реки,
и колокола по округе
разносят тайные вести,
и ты не знаешь, что будет
у каждой лесной яруги,
у каждого перекрестья.

В этой стране неприятель
не верит заячьим петлям
и следу конских копыт.
И, может, договор тайный
в крестьянской запрятан песне,
в ударах лесной секиры
и в колыбельной скрыт.

В бурю

Кто-то стоит один на холме
весь вечер.
Пусти меня, мама, узнаю,
человек там или сосна.
Пусти меня, дай посмотрю,
ну кто же там, кто там
на белый наш двор глядит дотемна.

Я не устану, мама,
ну, пусти ты меня.
От нас до холма дотянуться рукой.
О, я чувствую, он мне родня –
тот человек-сосна,
что под грозой
на белый наш двор глядит дотемна.

Видишь, на небе ковчег,
чёрный, огромный,
на него наплывает прямо,
погибель ему несёт.
Ну, позови, позови
хоть ты его, мама,
а не то пропадет
человек-сосна,
что стоит и на белый,
на бедный наш двор глядит дотемна.

На пустом холме он один,
как ребенок,
от муки скорчился,
в ладони упрятал лицо.
Пусти же меня, и пусть в мои руки
врежется пламень злой.
Мама, пусти,
не могу я смотреть,
как туча
кружится над его головой.

Кровавая сказка

Это было в одном крестьянском краю
на Балканах когда-то.
Ушли ребята в школу свою.
Ушли без возврата.

В одно лето все рождены,
в одной школе учили песни,
вместе всех
водили на праздник весны,
прививки у всех от одной болезни.
И все в один день
ушли без возврата.

Было это в одном крестьянском краю
на Балканах когда-то.
Ушли ребята в школу свою.
Ушли без возврата.

А за пятьдесят минут до смертного часа
сидели за партами своего класса
и трудные решали задачки
о количестве воды в водокачке…
Одну за другою.
Цифры в уме
вычитали бойко,
а по тетрадкам в портфелях
бессчетно лежали вразброс
пятёрки и двойки.
Пригоршни схожих мечтаний
и схожих тайн,
государственных и любовных,
стискивали на дне карманов.

И каждый верил,
что долго,
бесконечно долго
будет носиться под небом этим,
пока не решит
все задачки на свете.

Было это в одном крестьянском краю
на Балканах когда-то.
Ушли ребята в школу свою.
Ушли без возврата.

Разрушенная церковь

Война пощадила, но в мирную пору
церковь умирает – до последнего часа.
То икона рухнет из иконостаса,
то на паперть ветхие упадут затворы.
Верующих нет. И каменные поры
некому от трещин залечить
и лики
отереть рукой, чтоб золотые блики
вспыхнули на нимбах, озарили хоры.
Только в осень липа, что стоит у храма,
сыпанёт к иконам лиственного хлама,
и воскреснут старых надписей узоры,
а зимою три усталых оленицы,
одолев леса, снега и горы,
в храм пустой войдут – от ветра скрыться.

Прошу помилования

 
Для земли, истоптанной войском

Царь Душан,
прошу помилования
для бедной земли,
истоптанной войском.
Ибо земля такова:
она любит травой наряжаться,
слышать в поле людские речи,
одинокой не хочет быть,
она любит с коровами пробуждаться
и под блеянье засыпать овечье.

Да, земля такова:
задыхается от порохового взрыва,
но любит погреться у кострища,
где пастырь сучьями кормит пламя.
Она человека любит и ищет
и ждет, как плодная слива,
чтобы погладил её руками.
Земля такова:
она просит,
чтоб её мужская рука примяла,
любит, чтоб семя в нее бросали,
чтобы плыть ей в запахах ржи и проса,
она любит невеститься в мае
в черешневом цвете.
Земля вожделеет,
чтоб её укутали сеном
на зиму руки крепкие эти.

Для солдатских погостов

Царь Душан,
прошу помилования
для забытых солдатских погостов,
о которых и рекрут едва вспоминает,
для кладбищ, лишённых тени, слёз
и знаков державной чести,
где надгробья, скучные, как шинели,
торчат в затылок друг другу,
где птицы никогда не пели,
куда юноша не приводит подругу,
чтобы спрятать свой жар от людей,
и где только ворон из дальних стран
да самшит-одиночка.

Царь Душан,
для солдатских погостов, где каждая кочка
как по нитке стоит, равняясь повзводно,
для солдата, что лег в придорожный бурьян,
не оплакан навзрыд по-крестьянски,
вдали от родного села и ручья;
для сгинувшего отряда
от латинян или из Царьграда, –
а мать и поныне надеждой жива, –
для погостов тех, кого царский приказ
в неведомый край на погибель выслал,
для солдатских погостов в вечерний час,
для покоя земли, для небесной выси.

Для Марий Магдалин

Царь Душан,
прошу помиловать
женщин, камнями избитых до ран,
и их соучастников –
мрак ночной
и медовый клеверный зной;
там упали они, опьянев,
как перепёлки в дурманах лугов,
прошу за них,
возбуждающих гнев,
за них,
обречённых на муку-любовь.
Прошу помиловать
рубины и лунный мел
их обнажённых тел,
прошу за мрак летящих волос –
подобие водных лавин,
за этих рук серебряный крин,
за проклятых,
за Марий Магдалин.

Больше времени нет у меня

Больше времени нет у меня многословить,
выяснять отношения некогда больше.
Отбиваю просьбы, как телеграммы.
Больше некогда мне огонь раздувать,
сыплю пригоршни пепла на жаркие угли.
Больше времени нет для пилигримств,
к устью тропка моя всё короче, короче,
и мне некогда оглянуться, вернуться.
Больше времени нету для мелочей,
нужно думать о вечном, о необъятном.
На распутьях мне некогда путь выбирать,
предо мною остался самый короткий.
Больше времени нет у меня для наук,
для дробления сущего на составные.
И вода для меня –
это просто вода,
та, которой родник угостил однажды;
и мне некогда небо на сферы делить,
вижу целым его, как видят дети.
Больше времени нет для чужих богов,
я как следует и своего не узнала.
И для заповедей новых времени нет,
не объяла умом и десять старых.
Больше времени нет, чтоб пускаться вдогон
за добытчиками окончательных истин.
На обидчиков пусть без меня поднимают рать.
Поздно мне мечтать и по сторонам зевать.

Возвращение

Когда в дедов дом он вернётся с чужбины,
усталый как раб, но с пригоршней злата,
увидит бурьян, где рожь наливалась когда-то,
и лес на месте делянки винной.

Отец-настоятель у двери келейной
отдаст ему ветхую летопись деда
и крест с еле видным словом «Победа»,
и святого Матфея образ семейный.

А в дом войдёт – воздух спёрт и тесен.
В чуждом молчании царствует плесень.
И сожмет ему сердце страх.
Надо окна открыть, чтоб ворвалось солнце.
Но когда он рукою ткани коснётся,
Она рассыплется в прах.

Мне человека жаль

Среди предков моих и крестьян окрестных
предателей не бывало.
По зову правды спешили от века,
куда отчизна позвала.
Знаю и я вес
жертвы и идеала;
но как же мне жаль,
жаль мне человека.

Мне человека жаль,
но если свобода
зовет моих братьев вдаль,
чтоб истину заслонили собою,
успокойтесь,
я не скажу никому:
эй, беги с поля боя.

Настанет ли снова час
неволи, грозящей родному краю,
и он на подмогу покличет нас,
предупреждаю:
повода я не дам,
чтоб струсили наши кмети,
но не дивитесь, коли заплачу,
как жены и матери все на свете.

Тяжко глядеть,
как молодая ломится ветвь,
как на невинных зверят
у пещеры идёт облава,
как над гнездом разоренным
птицы пищат,
но как же горька мне
сыновей посмертная слава.

Радуюсь я покою пасущихся стад,
дыханию ветра на воле,
пению травного поля,
шелесту теплого млека.
Да разве ж добытой свободе
каждый разумный не рад?
Но только мне жаль,
жаль мне человека.

Матерям

Мёртвые матери голосят из могил:
вы, что дождались дней свободы,
рожайте детей, рожайте!
Пусть плодятся, как рыбы в воде.
Да не узрите дней,
когда сыновей ваших кинут в ямы
и расстрелянных дочерей.

Рожайте детей, рожайте.
благодать да пребудет с вами
там, где смерти железный свистал суховей.
Наша земля пусть росою детей
засверкает, как небо звездами.

Да резвятся они среди гор и полей,
бессчётны, как праотцев наших стада.
Пусть их будет полна палата.
И с лугов динарских пусть они скачут сюда,
как весной ягнята.

Беременная из-под земли кричит:
рожайте детей, рожайте!
Не бойтесь крови и корч,
как сохи не боится праздная глина.
Рожайте.
Каждая хоть одного
вместо моего
убитого сына.

Мёртвые матери голосят из могил:
о, если бы вместо нас вы могли,
как трава в урожайное лето,
вынянчить по два цвета, –
как из одного зерна
сотню земля породить вольна.
Омойте ей раны.
Пусть четвертованная земля
позабудет горе.
Дети пусть выбегут к свету,
как подрост на полянах горных,
пусть прыснут, как первенцы грядок.
Рожайте детей, рожайте.
За каждого мертвого призовите
к жизни десять ребяток.

Верую

Моя земля погибнуть не может.
Из гибели за свободу
свобода всегда родится,
как из сухого зерна
стебель восходит мощный
и как в прошлогоднем гнезде
всегда поселяется птица.

Моя земля научена боли.
Страдалицу бесы насилья
от века кромсали на части,
но все одолела напасти
и снова свои на воле
расправила крылья.

Наша земля исчезнуть не может.
Всегда о братстве мечтала,
делилась последним куском,
себя изнуряла,
всем и всё она отдавала,
всех во имя братства прощала,
прощала.

Моя земля погибнуть не может.
Она – из породы пророчиц.
Знает застенки и плети катов.
И когда народы во мгле
ищут дорогу без устали,
пастыри из наших хаток,
как плевелы от зёрен –
от истины
отделяют безумство.