Дорогой мой, милый и бесценный Юрий Алексеевич! Что же Вы со мною делаете! Когда вместе с детьми или украдкой от них я разглядываю Ваши книжки, как же не хочется мне быть взрослым. Это не боязнь старения, не тайный ужас смерти. Просто-напросто я наотрез, категорически не желаю быть взрослым. Надоел мне этот вечный, неумолимый, самодовольный закон жизни, по которому человек вытягивается в высоту и начинает свысока смотреть как на себя, так и на чад своих. Я и до Вас знал, что взрослая жизнь – не сказка, но Вы мне открыли, что только через сказку, через чудесное – путь к настоящей жизни. До Вас сказка жила в слове, хотя и было множество подходов для того, чтобы создать ее зрительный образ. Шли к этому и безы­мянные украшатели крестьянского быта, и, позднее, художники со знаменитыми имена­ми. Но только Вы сотворили классический навсегда образ. Каждый Ваш зверь, каж­дый цветок, любая живность, вплоть до какой-нибудь хрюшки,— это идеальные су­щества, «святая тварь». Может быть, сказ­ка и есть мечта народа жить среди таких существ и с ними общаться? Разглядываю завистливо Ваши иллюстра­ции, да так и подмывает меня войти в Ва­ши картинки — в терем-теремок или в лес­ное жилье сороки, которая варит кашу для своих гостей. Войти, устроиться там поудоб­нее, найти приют.

Но Ваш уют — вовсе не комфорт, он отли­чается от комфорта как доброе от полез­ного, как детский рисунок от проектного чертежа. Комфорта можно достичь правдой или неправдой, а об уюте только вздох­нешь: эх, хорошо бы так всегда… Спит, к примеру, кот в своих пуховиках, а вокруг кровати мыши кружатся в хороводе, пищат величальную песню другу-коту. И этот Ваш сюжет не просто смеха ради. Тут еще и грусть, подспудное томление: ну, сколько еще, право, как не надоест котам уничто­жать мышей, лисам — кур, человеку – че­ловека! Не сквозь ли эту грусть прораста­ет мечта народная, идеальная: давайте, мол, хоть денек поживем со всякой тварью по сказке, по ее правде.

*   *   *

Получилось  так,   что этих строк,  обращен­ных к художнику Васнецову, отправить ему я не успел. Писал в газету статьи об его книжках, совсем немногое из накопившего­ся сказал при встрече, единственной, крат­кой. А вот с письмами, где бы и изло­жить самое личное, самое важное, запоз­дал ! И о том, что его нет больше среди нас, узнал с опозданием. Смерть эта почти не коснулась сознания, прошла мимо не­внятной тенью, будто чей-то домысел, неум­ный розыгрыш. И потому я никогда уже, наверное, не смогу понять, взять оконча­тельно в толк: как это так, чтобы Юрия Алексеевича не было больше на свете?! Вот и с письмами своими неотосланными ношусь до сих пор, приговариваю их про себя,— все потому же. И легко мне в них беседовать с художником, для меня — жи­вым. И не мучает совесть, что не отослал их вовремя: ах, мол, теперь-то все мы го­разды хвалить да восхищаться, а надо бы — при жизни! Нет, думаю, это неправда. И не зря заведено у нас издавна так, что сты­дишься расхваливать кого-либо в глаза и лучшие о нем слова оставляешь на помин его души. Оттого и нет у меня смятенного чувства, что я с этими письмами навсегда запоздал.

*   *   *

У Вас, дорогой Юрий Алексеевич, такого любопытствующего брата, видимо, но вся­кую неделю бывает немало, потому не странно, если и забыли уже. А я, так вспо­минаю часто. Ленинградская студия науч­но-популярных фильмов готовила ленту, Вам посвященную — «Книжка с картинками». Все уже было отснято, озвучено, пригнано на монтажном столе. Оставались детали. Например, заключительные титры, которые режиссер Валентина Гуркалснко хотела заполучить в Вашем исполнении. За ними мы и пришли тогда.

Вы были как из бани — румяный, жаркий, с красивыми, серо-голубыми лучащимися глазами, полный, но, как мне показалось, не от хвори сердечной, а от избытка здо­ровья. Я не люблю пословицу «в здоровом теле — здоровый дух». Есть в ней какое-то самодовольство и ограниченность: только так и не иначе. О Вас же я тогда поду­мал: какая, должно быть, славная душа об­любовала себе это просторное, доброе тело! В Вас было что-то обломовское. Но не от того тоскующего ленивца, что в школьных сочинениях, а от другого, за ним сокры­того прекрасного человека, о котором автор романа сказал: «Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла; пусть весь мир отравит­ся ядом и пойдет навыворот…» И как будто оттого, что это именно так, а не иначе, Вы радовались самозабвенно, шутили, пели смешные песенки, рассказы­вали веселые безобидные истории о друзь­ях-художниках, а когда показывали свои картины, то просили неустанно:

– Ну, критикуйте, критикуйте…

Но что нам, спрашивается, было тут «кри­тиковать»?

Неужели, думал я о Вас, этот художник прожил почти целую жизнь в городе такой трудной, суровой судьбы, знал блокаду, го­лод? И как-то не верилось, что Вы при­надлежите этому вот месту и времени, а не Вятке своей, а не множеству столетий на­родного сказочного творчества. «Был я очень впечатлительный мальчишка, помню, как уютно в Вятке было»… Это – из Ваших устных воспоминаний. Вы недо­верчиво относились к писанию мемуаров, и потому жена Ваша, Галина Михайловна, утаиваясь от Вас, заносила в тетрадку Ва­ши слова о детстве, сохраняя дыхание рас­сказа, интонацию, каждую зримую деталь. «…Красиво в Вятке зимой – город на трех горках стоит. Дома снежными шапками покрыты, из труб дымок вьется. Люди ходят в расписных валенках, в шубах, подпоясан­ных яркими шерстяными поясами… Снег во­зили на лошадях далеко на реку. Корзины громадные, плетеные. Нанимают мужиков, а мы, ребята, едем обратно, в пустой корзи­не, только головы торчат».

Перечитываю теперь эти страницы, и как завидно — слюнки текут! Так и вижу Вас, круглолицего мальчишку, румяного шалуна-поповича, на каждой щеке – по снегирю. «Катаемся с гор на санях, на лубках ли­повых, на лыжах. Санки с кольцами – со звоном! Катки на дворах делали, я фонари сочинял из красной и зеленой бумаги, вну­три свеча в жестяном подсвечнике – звезда блестит – красиво! Бегаешь в шубе овчин­ной, весь вываляешься».

Да ведь если вспомнишь, и у меня в дет­стве тоже было немало такого. Но в том-то и разница, что у меня, у сотен и тысяч других это было, а у Вас это и сейчас есть, вы это всеобщее детское достояние сберегли на всю свою жизнь – и для всех нас, и для наших детей.

«Шарманщики по Вятке ходили, с попуга­ем, с мышками, с обезьянкой, со свинка­ми, во дворы заходили. Под осень – Се­меновская ярмарка, лошадиная. В хвосте у лошадей мочала заплетались, и грива то­же заплеталась мочалом… Лошадку запом­нил вятскую – мохнатенькая, черненькая на снегу зимой, какая-то добрая, милая такая лошадка».

Когда я впервые разглядывал в Вашей «Ра­дуге-дуге» коня с бантом в гриве и бантом на хвосте, барашка и козленка, тоже укра­шенных цветными бантами, мне это показа­лось Вашей художнической забавой, выдум­кой. Но как-то за деревенской околицей в начале мая, увидел, как гонит пастух ста­до на первую весеннюю потраву, и у каж­дой овцы, у каждого барана на шее – тряпичный бант. Исстари так заведено, объ­яснил пастух, украшать домашних живот­ных в скотий праздник – на Егорья веш­него.

Вот тут-то я и понял, что еще не знаю Вас как следует. Я ведь думал, что Вы в своих сказочных сюжетах – выдумщик и фантазер. Оказалось же, что вовсе Вы не выдумали украсить коня и барана бантами, а действовали как реалист, взяв эту кра­соту из действительности, из народного быта.

И многое другое Вы взяли оттуда – об этом уже и говорилось и писалось неодно­кратно: и о влиянии на Вашу манеру сти­ля дымковских игрушечников, и т. д, и т. п. Но как «взять» и для чего «взять» – не в этом ли все дело?

Кладовая народных изобразительных стилей неисчерпаема. Но и омут стилизации, ох, как глубок! И с тех пор, как иллюстриро­вание книжек для детей стало отдельной отраслью изобразительного искусства, сколько уже было примеров лихой «езды напрокат». И под лубок изготавливались книжки, и под палехскую манеру, и под из­разец, и «под прялку», и под икону, и да­же под дитя малое, неразумное… Поигра­ет капризный стилизатор с очередной иг­рушкой, и забудет ее, забросит. И уж лад­но бы один, два, а то сколько их! У сти­лизации всегда льстивая и заигрывающая походка, по сказке говоря, лисья. Трудно не поддаться вкрадчивому обаянию стили­зации, трудно оборонить себя от ее при­липчивого пошиба. Стилизатор входит в твой дома как уверенный в своей неотра­зимости чужестранец, без устали нахвали­вает хозяев и тут же острым глазком ко­сит на всякую яркую вещь… А хозяину-то с этой вещью жить и умирать. Вы – хозяин в своем доме народного твор­чества. Это спокойное и достойное хозяй­ское поведение сделало Вас Васнецовым».

*   *   *

…А знаете ли, Юрий Алексеевич, какая о Вас легенда ходит? Уже не раз и не два я ее слышал. Жили-были, мол, в Вятке три брата, три художника – Васнецовы. Самый младший для детей книжки делал, за-ме-чательные…

Я как услышал впервые, сразу эту просто­душную легенду принялся «разоблачать». Да, говорю, все три Васнецова из Вятки вышли. Но братьями были только Виктор и Аполлинарий. Что же до Юрия Васнецова, то он – их однофамилец, не более того. А может, и зря «разоблачал»! Ведь в ле­генде этой, как и в каждой почти народ­ной легенде, есть же своя правда? И Вы ведь тем Васнецовым, действительно, стали братом, потому что Матерь у Вас одна – русская сказка.

Виктору Васнецову сказка открылась в свое время эпической, монументальной стороной. С него-то и началось в нашем изобрази­тельном искусстве настоящее освоение фольклорного мира. Это был первый, романтический по сути, порыв в область род­ного, но забытого. Васнецов и своих бы­линных богатырей видел сквозь призму сказки. И героев, павших на поле боя – сквозь ту же призму. В романтическом подходе к преданию всегда есть преувеличение, лишние градусы пафоса, поэтому да­же чисто сказочные сюжеты, например, «Иван-царевич и Серый волк», Васнецов вставлял в широкие рамки эпоса (может быть, и непосильно широкие для этих сю­жетов).

В работах Аполлинария сказочное выглядит совсем иначе. В своих картинах и рисун­ках, посвященных старой Москве, шел он к археологической точности, к строгим ре­конструкциям архитектуры и быта допетров­ской столицы. Это был аналитический ме­тод, сходный в чем-то с методом ученого. И, кажется, такой метод должен был отдалить художника от всякого соприкосно­вения с миром вымысла. Но вот что инте­ресно: мы теперь глядим на его картины не как на точные реконструкции (в смыс­ле археологической и этнографической точ­ности многое тут уже представляется со­мнительным). Мы смотрим на эти городские пейзажи и прежде всего видим в них образ сказочного града, своего рода сказочную историю. Ясно ли говорю? Словом, была ли Москва точно такой, какой ее показывает Аполлинарий Васнецов, мы не знаем, но нам, как и ему, в каком-то детском поры­ве хочется верить, что она когда-то была такой вот уютно-сказочной… В сумерках серым бархатом глядится дерево теремов, яснеет за кровлями купол ближнего храма, и в малом затерянном чьем-то оконце уже теплится свеча.

Рядом с Васнецовыми, следом за ними, сказкой увлеклись тогда многие. Один Вру­бель, один Билибин — целые миры! Но при­вкус романтической неуравновешенности — и у них. Он всей этой эпохе, жадно, с восторгом неофитов накинувшейся на ста­рину, свойствен.

Но Вы, повторяю, в этой старине живете как у себя дома. И если уж продолжать «васнецовскую» родословную, то Вы у мате­ри-сказки – третий, самый младший, самый любимый сын.

Тут хочется вспомнить одну из наиболее близких Вам книг – ершовского «Конька-горбунка». Вот стоят дивные волшебные кони, на них старшие братья позарились, на них толпа глазеет, на них и царь глаза таращит. А горбунок никого не подивит, что с него взять, дурашливого уродца, некази­стого мужичка. Но Вы себе как раз такую сказку и выбрали – крестьянскую, мужичью, под стать горбунку. В Ваших сказочных сюжетах героическое, фантастическое нача­ло почти отсутствует. Здесь нет ни лихих преувеличений, ни великанских ошеломляю­щих образов.

Для Вас сказка – не уход от реальности, не бегство в иное, иллюзорное измерение, где можно отдохнуть от быта, забыться, за­теряться на время. Совсем наоборот. Сказ­ка для Вас – одна из насущных сторон действительности, красная строка реально­сти, ее цветение. Она – не только идеаль­ная сторона народного сознания, но и пол­новесная реальность народной жизни, она растворена в повседневности.

Ведь кто сказал, что сказка – это лишь фольклор, словесное творчество? Достаточ­но войти в старое крестьянское жилье, присмотреться к каждой почти веши домаш­него обихода, чтобы обнаружить, что сказка присутствует и здесь – в бессловесных предметах. Вот, к примеру, печь, ее Вы так любите рисовать. Конечно, в ней можно увидеть только приспособление для обогре­ва жилья, для приготовления еды. Но Вы – так же как и сонм живших тут до Вас лю­дей – видите в печи самое сказку. Вам ма­ло сказки где-нибудь там, за тридевять зе­мель, в прекрасном далеке. И вот каждый день она разыгрывается и полыхает у Вас дома – в жарком кирпичном логове печи, где сияют рубиновые дворцы и корчится змей-горыныч. Сказочные цветы – на печ­ной стене, сказка – в кружевных узорах, в красных петухах полотенец, в радужных пе­реливах половиков, в пестряди лоскутного одеяла, в металлических узорах бабушкино­го сундука,– а его откроешь фигурным ключиком, и вылетят жар-птицами сарафа­ны, поневы, цветастые пояса, кокошники и кички, кумачовые мужские рубахи, затейли­вые рукавички и варежки, залихватские сит­цы персидского художества, заветные приворожные шали,– сам индийский принц, из­нывая от безответной любви, присылал их нашей прабабушке.

А выйдем из избы на крыльцо наше цар­ское, с витыми колонками, глянем на конь­ка, венчающего крышу, на балкончик свет­лицы, до которого один лишь Сивка-Бурка прыгнет, на оконные ставенки глянем и на­личники, на ворота парадные, на санки ле­бяжьи, на дымники теремные, на скворечни­ки райские… Чего нам рыскать за сказкой по белу свету?

Я не знаю, когда и как открылось Вам, что сказка – вот она, под рукой, что на­род творит ее каждый день как некую иде­альную реальность, не ожидая, пока пре­красное само упадет ему в руки по-щучь­ему веленью. А может, Вам и не нужно бы­ло открывать этого, и знание о такой сказ­ке сразу было у Вас в крови… Как бы там ни было, но Вы это знание сделали всеобщим достоянием. Вы посмотрели на жизнь народную как на непрерывно твори­мую сказку, творимую вопреки и назло обы­денности. И посмотрели вовремя, потому что творчество это на Ваших глазах стало отмирать, исчезать. И Вы, может быть, по­следний полнокровный представитель этого народного творчества – сказки. Может ког­да-нибудь и сложатся иные, не менее прекрасные сказки и были, как знать… Но та­кого, как в Вашем доме, похоже, не будет больше. Вы здесь – последний, третий. Ведь третий – вспомним старинное значение это­го числа – и есть тот, которому дано под­вести итоги, сполна объяснить и устроить, завершить что-то большое.

Детская литература.1975, №3