Может быть, и в писательской аудитории найдутся те, кто не знает историю возникновения понятия «литератор». Слово это в русский язык попало из старой латыни и производно, как мы легко можем догадаться, даже не заглядывая в словари, от «литера» – буква. За 100 лет до Рождества Христова в Древнем Риме появилась первая школа, в которой первым и пока единственным предметом была грамматика латинского языка. Грамматические школы существовали в Риме и до той поры, но в них изучали только греческий язык, поскольку он считался образцовым и законодательным для всего эллинистического мира. Из чего легко сделать вывод: и грамматическое описание латинского языка, и его алфавит (последнее видно невооружённым взглядом) могли появиться лишь под сильнейшим воздействием авторитетного греческого эталона. К этой немаловажной исторической преемственности мы ещё вернемся позже.

Что до самого понятия «литератор», то в первой римской школе таким именем звали преподавателя, который знакомил учеников с буквами и слагаемыми из них смыслами. Думаю, в этом факте нет ничего обидного для современного писателя. Ведь мы по сути, пусть и опосредованно, продолжаем заниматься тем же самым. И найдется ли поэт или прозаик, ни разу не грезивший о том, чтобы хоть одна строчка из написанного им попала в школьный учебник?

У каждого из нас, имеющих дело с языком как главным для писателя средством самовыражения и общения, рано или поздно возникает потребность обобщить свой – или не только свой – опыт. А то и придать ему облик декларации. Я вовсе не посягаю на последнее. Но всё же для начала хотел бы немного сменить масштаб и рассмотреть современную проблему языка в контексте переживаемых Россией событий.

Экспериментально внедренная на пространствах бывшего СССР псевдорелигия по имени демократия всячески вытесняет или намеренно обходит стороной традиционные представления об иерархическом устройстве мира. И понятно, почему так делается. На место Бога эта гуманистическая псевдорелигия льстиво предложила отдельного человека, суверенную личность, с её правами и свободами. Там, где человек предаётся демократическому «безудержу», вседозволенности, представление о Боге как о начале удерживаюшем, как о Вседержителе, Пантократоре, становится неуместным анахронизмом. Удивительно ли, что в таком перевернутом с ног на голову мире чрезвычайному натиску подвергаются все общественные институции, в которых наиболее отчётливо прослеживается принцип иерархической соподчинённости. Назову хотя бы монархический способ управления государством, церковь, армию и школу.

Как известно, принцип небесной и земной соподчиненности, впервые разработанный в богословских трудах средневекового христианского автора «Ареопагитик», чаще всего изображается в виде лестницы, связывающей степенями нисхождения и восхождения небо и землю.

Думаю, вовсе не случайно «Лестницей» ещё в конце восьмидесятых была названа бойкая телевизионная программа, которая сыграла роль ошеломляющего сигнала к демократическому вторжению. Многие помнят вызывающий антураж той передачи: на полутёмной лестнице, круто нависающей над сценой, в самых прихотливых позах расселись школяры разных возрастов. А внизу, на ярко освещённой сцене,– те, кто обязан отвечать на дерзкие вопросы вошедших в раж подростков,– сбитые с толку учителя, опешившие министры. Теперь не они учат, а их учат, им дают наставления, им выставляют оценки, над ними подшучивают, их вгоняют в краску. Той «Лестницы» давным-давно нет, но вирус анти-иерархии, ею запущенный на телевидении, никуда не исчез. Те же амфитеатры и трибуны в виде лестниц, только их население, уже весьма подуставшее от демократических затейников, ведет себя более смирно и покладисто, в духе советского «одобрямса».

Как бы кто ни старался, но и армия, и школа, и любая земная власть, и любое земное сообщество, словом, всё-всё в богоустроенном мире остаётся сущностно иерархичным. Естественно, что принцип иерархии не может не присутствовать и в языке как таковом, потому что именно язык собирает реализует в себе весь без остатка опыт существующих в мире иерархических соотношений. Ещё в ХУШ веке эту его иерархическую составляющую твёрдо обозначил М.В.Ломоносов в своём учении о «трёх штилях: высоком, посредственном и низком» («Предисловие о пользе книг церковных в российском языке»). Только злонамеренность или небрежность могут это ломоносовское определение оценить как схоластическое и устаревшее. Мы и в современном русском языке безошибочно узнаём высокий кирилло-мефодиевский извод церковно-славянского слога и торжественный гражданско-государственный стиль с его равнением на словесную архаику (не случайно же сами понятия «государство», «гражданин», «правительство», «общество», «собрание», «съезд», «управа», «законодательство», «учреждение», «наказ», «начальник», «чин», «воззвание» и многие-многие другие вошли в строй языка ещё в древнейшие времена).

Легко отличается этот стиль от стиля «посредственного», как его обозначил Ломоносов, вовсе не желая тем унизить. На самом деле это по сути срединный, самый большой, самый изобильно пополняемый пласт языка. Подпитываемый сокровищами из славянских книг тысячелетней давности, обогащенный классическим наследием отечественной поэзии и прозы девятнадцатого и двадцатого веков, он сегодня по сути и представляет собой нашу действующую литературную норму.

Увы, в последние полтора десятилетия границы этой нормы у всех на глазах сильно прохудились. Как раз в эти сроки она испытывала и продолжает испытывать на себе совершенно бешеный натиск. И сразу по двум направлениям: со стороны иноязычных, в первую очередь английских (в сленговом американском варианте) внедрений; и со стороны приблатнённого словесного примитива, обильно поступающего с эстрады, со страниц молодёжных журнальчиков и газет.

Ломоносову, выходцу из северной крестьянской среды, был безусловно чужд всякий языковой пуризм. Говоря о «низком штиле», он вовсе не считает его подлым, непригодным для литературных нужд. Речь идёт о здоровом бытовом просторечии как совершенно незаменимой части многодиалектной языковой панорамы. В его иерархическом построении важно не то, какой стиль лучше, какой хуже, а то что сам язык лишь в этом упорядоченном облике богат и разнообразен, а при потере различающих признаков может превратиться в свалку, в чудовищное нагромождение обессмысленных словесных трупов. Не об этом ли сказал поэт: «И как пчёлы в улье опустелом, дурно пахнут мёртвые слова»?

Ломоносов обозрел весь словарный корпус родного языка.

Но этот же самый принцип языковой иерархии обнаруживается и на уровне одного-единственного слова, когда мы извлекаем его из словаря. Морфологический анализ конкретного слова, которым занимаются в средней школе, легко подтверждает, что корень слова, в отличие от префиксов и окончаний, при создании того или иного смысла иерархически первостепенен. Меня, к примеру, всегда восхищает красота наших великолепных уменьшительно-ласкательных суффиксов. Сколько лёгких, играющих оттенков смысла, когда слышим «дедушка», «дедуля», «дедок», «дедка», «дедичка», «дедище»… Но разве любой из этих прекрасных суффиксов можно поставить на место краткого и прочного, как дуб корня «дед»? Получится ерунда. Корень – это своего рода крошечная икона, стоящая в красном углу слова. Маленький Пантократор, удерживающий летучие и прихотливые смыслы.

Когда приступаем к обзору частей речи, то и здесь без труда просматривается присутствие всё того же основополагающего принципа: мы ведь начинаем знакомство с этим хозяйством не с междометий, союзов, наречий или прилагательных, но с двух главных монолитов осмысленной речи – с существительного и глагола.

Когда от отдельного слова переходим к предложению, опять обнаруживаем всё ту же постоянно действующую иерархическую соподчинённость. Не зря же, следуя ей, анализ давно узаконил деление на главные и второстепенные члены предложения, а сверх того определил целую область обслуживающих смыслов в виде придаточных предложений.

Этимологическое рассмотрение состава национального языка также руководствуется иерархическим подходом. Именно в соответствии с ним наука о происхождении слов предпочтительное внимание уделяет наиболее древним, корневым пластам родной речи, выявляя ее индо-европрейские истоки и оставляя на потом материал более поздний или привнесённый со стороны.

На заре христианской эры апостол Павел говорил: «Ина слава солнцу, и ина слава луне, и ина слава звездам; звезда бо от звезды разнствует в славе» (1-е послание к коринфянам, 15:41). То есть, ни на земле, ни на небе нет и не будет арифметического равенства. Эту очевидную истину, которую в своих лукавых целях всячески скрывает псевдорелигия по имени демократия, в ХУШ веке наглядно представил в графической аллегории современник Ломоносова Григорий Сковорода. Он изобразил Бога в виде водного источника, обильно наполняющего большие и малые сосуды. И написал под рисунком: «Неравное всем равенство».

Ломоносов своё знаменитое, часто цитируемое сравнение русского языка с другими европейскими взял, что называется, вовсе не с потолка, поскольку был для своего времени выдающимся полиглотом и практически знал не менее двадцати европейских языков, старых и новых. В той же своей работе о «трёх штилях» он без всякого кичения говорит об одном заметном преимуществе русского языка, обеспеченном тем, что со времени создания Киевской Руси письменность наша произрастала на основе

всем понятного «славенского речения», «высокого штиля». Кирилло-Мефодиевское языковое наследие с самого начала явилось своего рода алтарём растущего в веках здания русского языка. Именно это наследие обеспечивало языковое единство и преемственность.

«Народ российский,– пишет он,– по великому пространству обитающий, невзирая на дальное расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и в сёлах. Напротив того, в некоторых других государствах, например в Германии баварский крестьянин мало разумеет мекленбургского или бранденбургский швабского, хотя все того ж немецкого народа».

Как известно, не только в Германии, но и в других романо-германских языках создание национальных письменностей сильно запаздывало, поскольку богослужение везде совершалось на жёстко декретируемой латыни. Вообще надо сказать, что этот повсеместный диктат латыни привёл в конце концов к большой неразберихе, существующей и по сей день. При возникновении национальных письменностей в той же Германии, в Италии, в Англии, во Франции, в Испании, в Польше, в Чехии и т.д. пришлось создавать свои варианты латинских алфавитов, мучительно и зачастую совершенно неловко приспосабливая ограниченную в своих ресурсах классическую латиницу к артикуляционным особенностям разных народов. Но при этом и по сей день процветает миф об универсальности латиницы, о том, что она является самой совершенной алфавитной системой в современном мире. Как в средние века, так и теперь латиницу навязывают разным народам и письменностям. Но если в средние века такая практика диктовалась одним лишь Ватиканом, то сегодня добавился ещё один центр внушений и внедрений. Имя ему – новый мировой порядок. Современный глобализм, как бы ни маскировал свои цели демократическими обещаниями, будет и впредь выказывать свою волю к одноалфавитному миру. Так легче управлять, легче контролировать. Антихриста народы легко узнают по его автографам, набранным на компьютерах английской латиницей. И по его слоганам о всемирной победе демократии.

Но вернёмся к сегодняшним тяжбам. Достаточно посмотреть какие удручающие зазоры существуют в разных национальных латиницах между написанием и произношением, между орфографией и орфоэпией, чтобы убедиться в том, что латиница из рук вон плохо справляется со своими глобалистскими обещаниями. А ведь мы уже слышим в печати, что и русскую письменность пора срочно переводить на латынь, а то мы в очередной раз отстанем от прогресса. В порядке эксперимента я попробовал перевести на латынь (в компьютерном английском варианте) хотя бы свою недлинную, всего из пяти букв состоящую фамилию. «Л» и «о» поддались мне сразу, но когда дошёл до звука «щ», выяснилось, что для передачи его на письме англичанину понадобятся сразу пять букв – shtsh, а для звука «ц» ещё две буквы – t и s. Итак, моя фамилия вырастет в длину ровно вдвое. Попробовал прибегнуть к польской латинице, но в ней наше «щ» изображается с помощью четырех букв – szcz . Попытался воспользоваться немецкой латынью, но здесь картина оказалась ещё хуже. На русское «щ» немец, при всём его образцовом рационализме, тратит аж семь букв: schtsch, то есть, из Лощиц получается Loschtschits. Ну, всё, решил я, немцы меня никогда и ни за что не переведут на свой язык. Хотя бы потому, что наше «щ» для немца просто несъедобно.

Впрочем, я вовсе не хочу зубоскалить ни над немцами, ни над англичанами. Люди вовсе не виноваты в том, что в разных языках наличествуют свои артикуляционные особенности, такие же устойчивые, как цвет кожи. Но с тех, кто подгоняет сегодня все языки под латинский достаточно куцый аршин, можно спросить: что их по сути заботит? Проблемы лингвистики? Заботы об удобстве информационного общения? Или чистая политика? Впрочем, о чистоте нынешних глобалистских претензий говорить не приходится.

Но у нас, к счастью, есть своя иерархия ценностей. Есть свой древний, непрестанно развивающийся язык, обладающий сегодня, как и десять, как и тридцать лет назад, прекрасными средствами для того, чтобы оставаться языком межнационального общения. Язык, который в этом его межнациональном служении, благородном и хлопотном, не смогли пошатнуть всё ещё слышные там и тут вопли о русификации. Вопли щедро оплачиваемые, кстати, из мировых центров внедрения латиницы. Есть у нас и наша великолепная кириллица, замечательно приспособленная к фонетическому своеобразию славянской звуковой палитры. Да и не только, подскажут мне многие граждане России, славянской.