ПЕСНЯ САПЁРАМ

Как слепые, бредут вдоль обочин сапёры.
Смотрят грустно овчарки, как поводыри.
А ночною прохладой умытые горы
так нежны, хоть заплачь и умри.

Через сорок минут зарокочут моторы.
Путь откроют колоннам из Пули-Хумри.
А ночною прохладой умытые горы
так нежны, хоть заплачь и умри.

Свежим щебнем присыпаны минные норы.
За спиной выцветает дыханье зари.
А ночною прохладой умытые горы
так нежны, хоть заплачь и умри.

И в смятенном сознанье вскипают укоры:
ну, зачем вы, зачем на исходе зари
так колдуете музыкой нежною, горы,
ну, зачем же вы, чёрт побери?..

И мулла выпевает такие узоры,
так щемит этот вопль, этот сладостный визг.
Только вздрогнут однажды прохладные горы,
и рассыплется чаша лазурная вдрызг.

Но опять побредут, как слепые, сапёры
и овчарки, усталые поводыри.
А ночною прохладой умытые горы
так нежны, хоть заплачь и умри.

1988

 

 АФГАНСКИЕ ПЕСНИ

В ночном почтовике
мы ввинчивались в выси,
и восемь раз являлась нам луна.
И чтобы разогнать непрошеные мысли,
я песни начал петь у круглого окна.

Об одуванчиках и о лугах приречных,
и о туманах русских деревень.
Беспечный Пакистан вдали сиял,
как млечность.
И под луной в горах металась наша тень.

И «стингер», как оса, уже звенел, казалось,
нацеленный на поршневой металл.
И   сжалась  наша  жизнь
в   ничтожнейшую  малость.
Но в цель поющую никто не попадал.

1988

 

*   *   *

 

В Джелалабаде жар как в печке.

Сухое русло горной речки

трещит как хворост под ногой.

Но мы уже ушли домой.

 

В Джелалабаде пальмы чахнут.

И аромат в дуканах чайный.

И эвкалипт в седой пыли.

Но мы уже домой ушли.

 

В Джелалабаде в нашей бане,

как слышно, парятся декхане.

Пар знатный и отменный зной.

Но мы уже ушли домой.

 

Мы в мамин шкафчик спрячем орден

и в костромскую баньку сходим,

березой шрамы покропим.

А слава — это, братцы, дым.

 

1989

 

 

*   *   *

 

В долине слёз и пересохших рек,

где камыши о доме шепчут вести,

в тени от танка бронзовый узбек

письмо выводит – маме ли, невесте?

 

Я подошёл неслышно и спросил:

«Кому, Юсуп? Невесте или маме?»

И он, что сотню раз в огонь ходил,

вдруг покраснел сквозь бронзу и промямлил.

 

И этот шёпот детский на губах,

и на невинной коже шрамов алость,

солярки чад, прохлада в камышах, –

так все друг с другом страшно не вязалось.

 

«Прости, Юсуп… Пиши… Я отойду.

Когда же в Фергану вернёшься к маме,

о свадьбе в абрикосовом саду

ты напиши мне русскими словами».

 

1989

 

 

ЗАСТАВА ГУНДИГАН

 

Памяти лейтенанта
Сергея Ковальчука

 

Как здравствуешь, застава Гундиган,

под вой и свист горячего металла?

Хочу, чтобы накрыл тебя туман,

чтоб небо над тобою замолчало.

 

О, дайте Гундигану тишины

и солнечного хоть на час затменья.

Хочу услышать на краю войны

магнитофона крошечного пенье.

 

О, наконец! Божественный покой

на Гундиган нисходит благодатно.

Там лейтенант, как мумия сухой,

поёт о маме нежно и невнятно.

 

Поёт о том, что тут почти что рай

и что рука тверда на автомате.

…О мати моя, только не рыдай!

О, не рыдай, возлюбленная мати…

 

1988

 

СОРОК ДНЕЙ

 

Когда в казарму армии Особой

тебя введут, смущённый новичок,

ты эту койку походя не трогай,

для этой койки свой устав и срок.

 

К ней сорок дней никто не прикоснется,

и поперёк простынки номерной

горячей лентой наша память льётся

о том, кто наш отход прикрыл собой.

 

Мы от воронки оттащили Кольку,

и он шепнул, бинтов своих белей:

«На сорок дней мою оставьте койку…

хочу я с вами… эти сорок дней…»

 

И сорок дней уральские Серёги

и смуглые ребята из Хивы

улыбку оставляют на пороге

и здесь не поднимают головы.

 

И сорок дней, как кровь его живая,

та лента поперечная горит.

И сорок дней мы молимся, не зная

ни строчки из отеческих молитв.

 

1988

 

 

СПЕЦНАЗ

 

Эти парни, как тени сухие, легки.

И ещё различить мне бы надо:

как вплетаются сухожилья руки

в сухожилья приклада?

 

Специальность такая у них на войне,

и в бою назначенье такое:

будто взвод пробивается в плотном огне,

а посмотришь – их трое.

 

На войну без жилетов и касок летят,

а вернутся – в лице ни кровинки.

Обесцвеченный взгляд. Будто камень приклад.

Будто гири ботинки.

 

Оперсводку прочтёт ошарашенный штаб.

Всё! Покинула витязя сила.

Мать его, как дитя, на руках донесла б

и в кровать уложила.

 

1989

 

 

СУМАСШЕДШАЯ ПЫЛЬ

 

Тихо лётчики между собой говорили.

Так бывает: винта нерасчётливый взмах –

тут же вздыбится прах, как виденье в горах.

Вертолёт пропадает в колодце из пыли…

Бесов, что ли, подручных накликал Аллах?

 

Это – пыль. Это – копоть жестокого солнца.

Это – плоть незаживших старинных обид.

Её взбили однажды бойцы Македонца –

до сих пор над долинами ржаво висит.

 

Пронесётся ли к штабу поспешная пресса

или автоколонны начнут марафон,–

мхом навыворот, как дымовая завеса,

стопудовое чудище прыгнет вдогон.

 

Это – пыль. Это – пытка изжогой и чадом –

на губах, на бумаге, на жаркой броне.

Из немытой, шуршащей надтреснутой чаши

напились мы сполна в самой пыльной стране.

 

Сумасшедшая тварь! Я кричу тебе: «Хватит!..»

Но полотнищем бурым рванёшься на крик –

и бензиновой грязной волною окатишь,

и вопьёшься сквозь веки, распорешь язык.

 

Это – пыль. Это – пот к небу прянувших мумий.

Это – смерти пыльца. Это – хаоса хруст.

Это – всё!.. Это серое пламя безумий.

Это – атомный пуск. Это – всё!.. Ну и пусть!..

 

От тебя мне не спрятаться, не оторваться,

зверь бессонный, несущийся вскачь по пятам.

От тебя мне сто лет ещё не отплеваться,

но себя я живым тебе, врёшь, не отдам.

 

1988

 

 

У МАЛОГО ТЕАТРА

 

Ну, как вы, мои офицеры?

Я не назову имена.

Имён и фамилий сверх меры

в конвертах не любит война.

 

Я жду до Девятого мая.

У Малого, перед Большим

мы с вами, смеясь и рыдая,

все-все имена воскресим.

 

1989

 

 

ЧАРИКАР ДНЁМ И НОЧЬЮ

 

                         Сергею Лыкошину

 

Что везёте, цветастые грузовики?

Мумие или марихуану?

Автоматы в шелках? Или в тесте клинки?

То известно мышам и душману.

 

Над асфальтом синеет бензиновый прах.

Не понять Чарикарской долины.

Полусонно мелькают мотыги в садах

да худые сгибаются спины.

 

Да на крыше белеет, разнежась, чалма,

как в персидской картинке старинной.

Да, игрушечные собирая  дома,

дети голые возятся с глиной.

 

Чарикар, ты прикинулся раем земным,

а не целью, плывущей в бинокле.

Мы в чугунных пещерах недвижно сидим.

Наши робы, хоть выжми, промокли.

 

Там, где глина, там, слышишь, звучит и ручей.

Внятен лепет, и пенье блаженно.

Я б с тобой перекинулся  словом, Сергей,

но засохли слова, будто сено.

 

Миражами вспухает асфальтовый путь.

Нас до вечера сменят едва ли.

А до этих, что в глине, рукой дотянуть.

Только руки чугунными стали.

 

 

*   *   *

 

Часовые кричат по ночам:

«Как дела?..

Почему не стреляешь?.. Эй, правый?!»

И короткая очередь в горы ушла.

И ракета шипит над заставой.

 

Нелюдимо мерцает асфальт за стеной.

А кусты Чарикарской долины

чуть колышутся, как валуны под луной

иль накидкой прикрытые спины.

 

И опять перекличка двоих:

«Как дела?..

Почему не стреляешь?.. Эй, правый!?»

Или в пятки душа без привычки ушла?

Или справа – бывалый и бравый?

 

«Духам» самое время в арыках дышать

под тяжёлою ношей фугаса.

Что там? Снова про нас итальянская кладь

под дорожный песок улеглася?

 

«Как дела?..»

– Часовые кричат, и летит

рой трассирующих к арыкам.

А застава моя, как убитая, спит,

равнодушна к ракетам и крикам.

 

1989, 2013

 

 

ЧЁРНАЯ ПЛОЩАДЬ

 

                                   «… Проклятая Черная площадь,

                                         Тебя не отбелит никто».

                             Из воинской песни

 

По Чёрной площади мы мчали с ветерком,

глаза от солнца и от пыли сузив.

О бешеном лихачестве таком

водители не ведают в Союзе.

Но в этот бред не сунется ГАИ.

Скорей! Скорей… Расчет шофёра точен:

плевать на столкновение в пыли,

но страшен взрыв, молчащий у обочин.

Опасен «дух», что из арыка вдруг

выпрыгивает, тварь, с гранатомётом.

А газ нажмёшь – и танк летит как пух.

Гранаты мажут, лупят по пустотам.

Взорвётся мина где-то за спиной.

Граната же, глядишь, торчит в дувале.

Скорей!..

Скорей…

Сквозь прах, и смерть, и зной..

Ну, слава Богу! Кажется, промчали.

И вновь над рытвинами пляшет руль,

и как во сне летит на нас дорога.

Зато стволы, горячие от пуль,

на ветерке остынут хоть немного.

И так – всегда…

Нет, стыдно, братцы, стой!

И мы посередине Чёрной стали

и, как шпана на вечер выпускной,

пунцовых кандагарских роз нарвали!

 

1988

 

 

ЮРА-МУЛЛА

 

В кишлаках замполита прозвали муллой.

Старцам нравится Юра-мулла.

По утрам на шоссе, окружён детворой,

«Эй, мулла, – слышит он, – как делла?»

 

А однажды из тучи просыпался град.

Как смешно: вся округа бела!

«Ах ты жалость, погибнет у них виноград», –

покачал головою «мулла».

 

«Они любят работу и знают в ней толк.

Вечно трудится Афганистан.

А вот этот, на крыше…— и Юра умолк,—

это нас наблюдает душман».

 

Я пишу и не знаю: ты жив ли, майор?

Так любил на поля ты смотреть.

А оттуда так часто смотрела в упор

сквозь соцветья свинцовая смерть.

 

1988

 

 

*   *   *

 

Якуб-хан угощает гостей шашлыком,

из японского термоса – чаем.

Переводчик звенит, как зурна. Но молчком

мы друг друга сперва наблюдаем.

 

Кто-то входит в колышущейся полумгле.

Чей-то глаз скоромётный и шорох.

В эту ночь так тревожно и весело мне,

будто в кухне просыпали порох.

 

Мы боимся отравы, желтухи и блох.

И колодец у хана ужасен.

В каждом рукопожатье мы ищем подвох,

смысл насмешливый – в каждой из басен.

 

У Якуба «тоёта» торчит за окном.

А «Столичная» – из Пакистана.

Мы беседу обильною лестью зальём,

тост поддержим «Дружить без обмана!».

 

Отдают полубредом визит и обед

и взаимные наши обеты.

Может статься, уйдёт ещё тысяча лет

до начертанной наскоро меты.

 

А покуда и Будда молчит, и Аллах,

и гневливый каратель Содома.

И старинная песнь Христа ради в ушах

так знакома гостям, так знакома.

 

Эх, детишек мне жаль! Воду бурую пьют.

Так доверчивы, так неповинны.

Завтра снова вручат им пастушеский кнут,

чтобы гнали овечек на мины.

 

1989

 

 

*  *  *

 

Игумены застав, угрюмые старлеи,

из танковых пещер швыряющие гром,

прощаясь впопыхах у огненной траншеи,

я об одном прошу, молю вас об одном.

 

Вы, штурманы пурги, что над песками взмыла,

вы, шофера лихих пехотных колымаг,

и вы, искатели тротилового мыла,

прошу вас, выверяйте каждый шаг.

 

Не смейте погибать! Вы нам нужны живые.

Родные вы мои, не смейте погибать!

В тоскующих полях заждавшейся России

вам уготована иная рать.

 

1988