(Русский биоритм)

России свои богатства терять – не привыкать. Не зря в наши дни возникла мысль (в «Товариществе русских художников») о создании Белой книги России – документального свода её потерь и утрат. Не только нынешних, но и старых.

Если имеется свой неповторимый биоритм у всякого живого существа – у растения, у птицы, у человека, – то вправе мы догадаться, вправе подумать об историческом биоритме нации, народа. У России этот её исторический биоритм необычайно выразителен и вряд ли найдёт себе соответствия у кого-либо ещё на обоих полушариях.

Жизненная пульсация русской истории, насколько различима она в глубину прошлого, состоит в смене чрезвычайных периодов сжатия, сокращения, катастрофического убывания и стремительно следующих за этим периодов наполнения, расширения, времён прямо-таки чудесного возрождения всего её духовно-телесного состава. Каждому из нас известны почти все из этих страшных катарсисов русского биоритма: глухая пора, когда Русь была данницей Хазарского каганата (платили «с дыма – по белке») – и следующие затем оглушительный поход Святослава на Хазарию, расцвет православной державы при Владимире и Ярославе; нашествие Батыя, полуторавековой гнёт – и духовный перелом 1380 года, мужание Московской Руси уже к концу следующего столетия; Смута, когда Русь и Кремль свой потеряла было – и торжество «империи» (ниже поясню, почему в кавычках) Петра Великого; 1812 год с французкими оргиями в том же Кремле – и следующий затем вулканический выброс русской силы – до Парижа и Амура, до высот «Медного всадника», «Тараса Бульбы», «Войны и мира», «Бесов»… И вот уже снова канонада на самых окраинах Москвы, окольцованный Ленинград, сотрясающиеся остовы сталинградских кварталов. Чудовищное сжатие, утрата враз почти всего, на чём жизнь держится. (И мудрено ли, когда земля ещё в бинтах после недавних гражданских кровопролитий, после жестоковыйной внутренней войны против крестьянства, духовенства и дворянства).

Но и теперь промахнулись всесветные прорицатели, недогадливые насчёт таинственных свойств русского биоритма. Что было дальше – знает всяк. И пусть русский прирост в итоге последней великой войны оказался по преимуществу материальным, а не духовным. Пусть прирост этот на все лады теперь оспаривается и отрицается. Пусть! России терять – не привыкать стать.

Если даже она снова потеряет почти всё из недавно (или давно) приросшего, уж одно-то при ней точно останется – этот вот её загадочный биоритм: через слом, сжатие, опустошение, потерю почти всего – к новому чудесному воскрешению.

Да, Россию трясли и трясут, как грушу. Россию обдирают, как медведь липку. Но не будем торопиться в кружок её плакальщиц. Потому что есть у всего происходящего одна поразительная особенность.

Россия, хотя и суждено было ей стать в XX веке сугубо материалистической, показала, что она, как и прежде, материю не очень-то ценит, не очень-то из-за неё трясётся, особенно когда материя нагло выставляет себя на первый план. Материя тогда становится нам скучна – до зевоты, а то и до озлобления. Есть прямая линия между буйством полковника Бульбы, колотящего утварь в родной хате, выходкой Настасьи Филипповны, швыряющей тысячи в огонь, и обещанием вождя революции соорудить когда-нибудь клозеты из золота, чтобы это золото напоследок хорошенько изукрасить. Отчего вдруг охватывает иногда полнейшее безразличие к накопленному? Отчего хочется вдруг чем-нибудь швырнуться? То Аляской, то Финляндией, то золотым торгсиновским сундуком, то целым нефтяным морем?

«Что это?!» – недоумевает и супится «передовой» мир. – «Блажь? Разгильдяйство? Купеческий пьяный выкрутас? Что за дикий сосед! Какое позорное мотовство! Но раз они таковы, то… надо и тянуть с них до конца!.. А? Что бы такое, господа, ещё оттяпать от России, чтобы она вконец перестала быть Россией?»

Задумываемся и мы. Да, «блаженны нищие духом». Но точно ли мы поступаем по Христовой заповеди, доводя себя до последней дурной нищеты?

Есть в сегодняшней нашей боли один почти смешной момент. Ошеломительное наше оскудение, нахальное растаскивание наших богатств по разным землям (да и по внутренним сусекам тоже) проходит под вопль о «русской империи», которая-де всегда покушалась на весь мир. Ладно бы речь шла об отрыжках троцкистских вожделений, об идее немедленного всесветного коммунистического рая. Тут, точно, был наш грех, бес попутал. Но ведь упирают именно на «русскость» империи.

Тогда уж давайте рассудим на трезвую голову: а была ли когда-нибудь дореволюционная Россия империей? Ведь, казалось бы, всякий прилежный школяр в состоянии объяснить: империя – это когда что-то маленькое, но жадное, покушается на что-то ужасно большое, и в итоге заглатывает его, но вскорости лопается от перенапряжения. Империи ведомы наперечёт, и ни одна не существовала очень уж долго. А зачем Руси нужны были имперские аппетиты, когда она сызначала только и делала, что отвоевывала свои исконные земли, которые у неё в разные века соседи пытались отнять? Если же по ходу дела за счёт кого-то и прирастала Россия, то потому лишь, что к ней желали притулиться. Малые – к большому, а не наоборот. В том числе и Сибирь (которая, чую, у кого-то уже на уме как контраргумент), притулилась однажды своими безвластными и ничейными пространствами, своими малыми и немощными народцами к России, и она взяла их на своё попечение.

Не будучи империей, Россия всегда, от самых времён крещения была державой. Державность – вот её истинное политическое лицо, её нелегкая, хлопотная судьба. Потому что тот, кто долго и твёрдо держит, обязан очень много сил для этого держания отдавать. По пословице: взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Впрочем, о двух этих вещах – о русском биоритме и об отличии державы от империи – говорить нужно бы подробнее, не как тут. И если у автора обнаружится возможность, он постарается сказать подробнее. Но поскольку в наши дни всё хватается на лету, то, может, кто и раньше скажет. Бога ради! Лишь бы на пользу пошло. Как сказал один русский писатель: «Я вам отдал это – я ещё могу что-нибудь сделать. У меня много!»

 Советская литература. № 1, 1990