В какие бы мировоззренческие драпировки мы ни рядили необозримейшее понятие «будущее», а всё же с этим словом всегда у нас связывается совершенно наивная, чисто детская надежда на что-то лучшее, чем сейчас.
Если с такой меркой и таким упованием на лучшую долю обращаться к судьбе сербского Косова, то надо сразу же, не позволяя себе никаких мечтательных лазеек, смириться с тем, что никакого будущего у Косова нет. Ещё раз подчеркну: у сербского Косова. Понятно, что албанцам-шиптарам – тем, кто в ХХ – начале ХХI веков почти полностью оккупировал эту древнейшую область Сербии, их собственное будущее, надо думать, представляется в самых радужных тонах.
Справедлива ли такая участь для земли, которая в течение почти тысячи лет сохраняла статус исторической колыбели Сербского государства? Соглашательская, на всё согласная мудрость пораженчества без запинки подскажет: но ведь именно такая – с точки зрения того или иного коренного населения – несправедливость то и дело репродуцируется в истории. Десятки, если не сотни раз именно такое бывало: кто-то уходил со своей сердцевинной земли, не в силах её больше удерживать, кто-то приходил на чужое, на всё готовое.
Даже осведомлённость на уровне школьного учебника без труда подскажет перечень «бывших», череду чрезвычайных убытков. Почти бесследно исчезли великие Шумеры. Рассеялась как дым Крито-Микенская раса. Погрузилась в воду Атлантида, оставив на поверхности щепу ненадёжных мифов и версий. Скончался – и уже навсегда – Египет иероглифов и фараонов. Превратились в мираж Скифы. Ушли в небытие Хетты. Обезволели и безнадёжно иссякли наследники Хеттов Этруски. Исчезли и Латиняне, перемолотившие культуру Этрусков в своих республиканских, а позже имперских жерновах. Ветхозаветный Израиль праотцев и пророков отбыл навсегда, как бы ни пытался Израиль нынешний внушить миру представление о своём правопреемстве. Невосстановима цивилизация древних Эллинов. Сложносоставный этнический тип Ромея-Византийца также не подлежит возобновлению – ни под сводами константинопольской Софии, превращённой в мечеть, ни в греческих Фессалониках. Недолгим оказался век Готов, Гуннов, они разделили участь других неукоренённых скитальцев, охочих к перемене мест. На удивление кратким вышел век Хазарского каганата. Есть примеры стремительного исчезновения, совсем уже близкие к нам по времени: та же Австро-Венгерская империя, чей этнический коктейль враз выдохся, и про него тут же забыли, отвлечённые грохотом Рейха.
Я намеренно привожу имена и судьбы, связанные очевидной географической общностью. В этом сравнительно малом пространстве Балканы, в том числе сербские земли Косово и Метохия (Космет), как видим, занимают почти срединное положение. В такой срединности вряд ли следует искать мистическую подоплёку. Разве лишь допустить, что в этом исстари перенаселённом евроазийском пограничье народов и рас все процессы почему-то ускоряются, а воздух опасно электризуется от жёсткого соседства.
Почему я пишу их имена с заглавной буквы? Не потому лишь, что такова была русская традиция этнической вежливости до 1917 года, и её хорошо бы нам дружными усилиями возобновить. Но и потому, что исчезнувшим великанам должно на панихиде времён воздавать честь, достойную их вклада во всемирное действо.
Участь Косова отличается от остальных лишь тем, что его вытеснение из жизни происходит именно сегодня, у всех у нас на глазах. Вот они – тютческие «минуты роковые». Но какое может быть счастье для тех сербов, которые «посетили сей мир» в самую тёмную для своей земли ночь?
Мне довелось побывать в Космете в начале девяностых. Поездка на легковом автомобиле из Горнего Милановца на юг, через Ибарское ущелье заняла всего два дня: с ночёвкой в Приштине, с посещением мемориального поля Косовской битвы, старосербской столицы Призрен, всемирно известных монастырей в Грачанице, Дечанах и Пече.
Степень рискованности этого маршрута я почувствовал не сразу. Но первый раз – в самое утро выезда. Мы остановились в ущелье возле какой-то кафаны, и шофёр, позвонив в Милановац, сказал, что он дальше не едет: какие-то вдруг обнаружились нелады с двигателем. Мы уныло просидели с ним на открытой веранде не меньше часа, пока не прикатила ещё одна машина. За рулём сидел редактор издательства «Дечье новины» по имени Небойша. Он попросил меня пересесть к нему. «Ну, вот тебе и Косово. Возвращаемся, – приуныл я. И спросил – Куда? У Милановац?» – «Зашто? – невозмутимо прожал плечами коренастый крепыш Небойша. – У Косово». Я не стал вдаваться в подробности перемены машин и водителей, но сразу заметил, что Небойша чувствует себя за рулём не так уверенно, как заменённый им профессионал. Тот, судя по его флегматичному поведению, просто не захотел высовываться в Косово. Зато у Небойши вид был бодро-взволнованный, как будто он хотел показать себя не меньшим авантюристом, чем пассажир. Или как будто сам никогда ещё не видел святынь, на поклонение которым едем.
К извилистой трассе в горах он на глазах привыкал, а когда река и ущелье остались позади, дорога в громадной Косовской котловине пошла прямей. Мы оставили справа Косовскую Митровицу, город небольшой, но позднее отмеченный тяжелейшим противостоянием на этнической почве, миновали несколько сербских сёл, обсаженных старыми тенистыми деревьями, и тут замелькали там и сям глухие высокие стены охристо-рыжего цвета. Они, пожалуй, напоминали наспех слепленные из глины и досуха обожжённые солнцем малые крепости, внутри которых, может быть, нет сейчас ни единой души. Но может быть и так, что там затаились целые гарнизоны. «Это и есть албанцы?» – спросил я. «Тако е. Шиптари», – подтвердил Небойша. «Похоже на кишлаки в Афганистане, – решил я слегка укрепить его мужество своей бывалостью. – Но там у них всё же «зелёнка», виноградники, много больших деревьев. А тут? Пустыня». – «Тако е.»
Километр отлетал за километром, а эта со зловещинкой фортификация всё мелькала и мелькала в некотором отдалении от шоссе, и по-прежнему не было видно ни одной живой души, ни одного деревца, ни одного колодца, ни птицы над плоской крышей. «Значит, время для них такое, что нет надобности высовываться на солнце, а жизнь тут начнётся ближе к ночи, как и везде на востоке», – решил я. Так оно и оказалось. Но это уже на следующий день было, когда мы в двоящихся сумерках возвращались по той же дороге, и Небойше приходилось напряжённо всматриваться, то и дело притормаживать, пропуская то старика, невозмутимо переходящего шоссе с мулом на поводу или целой дюжиной овец, то какие-то ватажки парней, озиравшихся на машину как на неприличную помеху для их прогулки.
И вся Приштина, эта крошечная пародия на Чикаго, что ли, кишела к вечеру толпами вальяжно дефилирующей албанской молодёжи, одетой, сколько помнится, по преимуществу в чёрное. И здесь тоже почти не было деревьев, зато пыль, смешанная с испарениями асфальта и серых стен, висела розовым чадом между домами. И непривычным показалось после Белграда, Крагуевца или того же Милановца, что почти не было видно девушек и женщин, – ни на улицах, ни в кафанах, ни в холле гостиницы.
Ещё до прибытия в Приштину мы заехали на безлюдное, как бы исподволь тоскующее от своего одиночества поле древней битвы 1389 года. Трудно было представить себе, что около трёх лет назад сюда, по случаю шестисотлетия со дня сражения, стеклось со всей Сербии жаркое человеческое естество – до ста тысяч человек. И что перед ними выступал коммунистический вождь республики Слободан Милошевич. И что он прервал свою речь, когда услышал, что в толпе местные шиптары задирают кого-то из сербов. А когда порядок был восстановлен, произнёс как клятву: «Отныне никто да не посмеет обидеть на Косове серба».
Какая-то опасливая безлюдность поджидала нас и у стен сияющего хрупкой белизной древнего собора в Грачанице. Монахини открыли нам тяжёлые двери, показали фрески, ведомые всему просвещённому миру как один из шедевров древнеправославного искусства. Нет, эти мастера вовсе не были робкими провинциалами. Их стенописи вполне могли бы украсить саму столицу Византии, а прибудь они к нам на Русь, их бы тут почитали наравне с Феофаном Греком, Даниилом Чёрным и Андреем Рублёвым. Старая инокиня слабым наклоном головы показала на ростовое изображение царицы Симониды, на тёмные выбоины на месте её глаз, вырванных из стены ножом злобного пришлеца.
Ещё не наступил час службы, но мне показалось, что никого тут не прибудет из прихожан, и монахини отслужат её для своей души, для Бога и его ангелов, которые уже готовы поднять сокровенное здание на воздух и благоговейно перенести святыню в более безопасное место.
Теперь, в Приштине, зайдя в свой номер, мы с Небойшей рассудили, что обойдёмся без пешей прогулки по ночному городу, шуршащему тысячами подошв за окном. Какое удовольствие опять заныривать в толпу, где мы будем выглядеть непрошенными гостями? К тому же после долгой дороги Небойша особенно нуждался в отдыхе.
На другой день были царственные Дечаны, собор, также числящийся на заглавных листах мирового искусства, отмеченный особым вниманием организации ЮНЕСКО. С виду он показался совсем новеньким, словно только-только оставлен камнерезами, кровельщиками, целой дружиной фрескистов. Когда заходишь под его перламутрово-дымчатые своды и подкуполья, то будто заныриваешь в глубины библейских времён, где ни одна пядь пространства не оставлена без попечения: вот праотцы, вот пророки, а се – Иисус Христос, Богоматерь, апостолы… И, наконец, Лоза – древо сербских государей Неманичей. Может быть, самое грандиозное по богатству и сохранности собрание иконографических сюжетов всего-всего православного художества уцелело здесь чудом к концу второго тысячелетия.
Но и тут, в Дечанах, кроме нас и двух монахов никого не оказалось ни в соборе, ни на монастырском дворе. Как будто и здесь готовы были к какой-то чрезвычайной перемене. И она или сотрёт Дечаны в прах или сделает беззащитную обитель невидимой для разбойно прищуренного завистливого глаза.
Лишь подъезжая к стенам Печского монастыря, – древней Патриаршии, мы заметили на дороге какое-то оживление. Надо же, наконец-то встретимся с процессией паломников! Такой ведь славный день для них и для нас: солнечный, нежаркий, горы в зелени лиственных лесов, прозрачная синева небес, приземистая Патриаршия в мирной долине. Но когда остановились, выяснилось: нас окружает чуть ли не дюжина полицейских, вооружённых автоматами. Небойшиного объяснения, что он везёт в монастырь писателя-«руса», оказалось недостаточно. Пришлось мне извлекать из кармана свой «пасош», ещё вполне советского образца. По их глазам я догадался: гость достаточно редкий. Неспешно обменявшись мнениями, ребята разрешили нам ехать дальше. Оказывается, не так давно монастырь подвергся разбойному нападению, был подожжён один из корпусов, поэтому здесь теперь такая усиленная охрана…
Не в те ли самые дни стали мы с Небойшей свидетелями того, что сербское Косово уже прощается со своим будущим?
Впрочем, за два дня он ни слова не проронил на эту тему. На обратном пути из Печа в сторону Косовской Митровицы раз и другой молча останавливал машину у придорожных кафан, заказывал нам по рюмке прозрачной холодной ракии и стакану родниковой воды. «А полиция?» – «Свои люди»,– усмехался он. Своим был отчуждённо-грустный серб – хозяин кафаны. Своей была полиция, хотя ни одного полицейского мы почему-то нигде больше не видели. А кто ещё свои? Небойша молчал. Молчал и я. Всякое моё рассуждение выглядело бы сейчас поверхностным, а то и обидным для него.
Он, конечно, лучше меня знал: недавняя отмена Милошевичем автономии Косова, той самой автономии, что была подарена шиптарам ещё покойным маршалом Тито, вполне может оказаться пустым звуком. Чтобы выравнять здесь тяжелейшую демографическую диспропорцию, нужно вновь заселять Косово сербами – крестьянами, рабочими, учителями, студентами, священниками, полицейскими, юристами, врачами, строителями. Нужно разворачивать политику большого, терпеливого, рассчитанного на десятилетия домостроительства – во имя восстановления исторической справедливости. Похоже, вся Сербия быстро проникалась в последние годы заботой о своей древней государственной и национальной колыбели. Говорят, в приштинский университет уже приехало для работы несколько профессоров из Белграда. Говорят, хотят вернуться сюда десятки тысяч тех сербов, которые вынуждены были бежать из Косова ещё во время второй мировой. И которым Тито воспрепятствовал возвращаться на свои родные пепелища.
Но уже шла новейшая война. Её пламя, едва вспыхнув в Словении, перекинулось в Вуковар, по всему сербско-хорватскому порубежью, потом в Боснию. Уже лидеры Запада заговорили о «великосербском гегемонизме», о своём намерении образцово наказать «шовиниста-коммуниста» Милошевича.
Уже московский МИД услужливо козырнул американским коллегам, выразил готовность присоединиться к международным санкциям против сербов.
И вот такое чисто отрицательного свойства «будущее», затеянное, спроектированное уже тогда, пятнадцать лет назад, для сербского Косова, неумолимо осуществлялось. Об этом мы теперь в России знаем все, а кто ещё не знает, то лишь по своей неизвинительной гражданской инфантильности.
Единственное, паче всех земных утех, будущее даровано сербскому Косову как бесценная награда, – быть Господним перстом. Быть суровым назиданием, прожигающим всеславянскую совесть укором.
Грозным ликом Косово обращено ко всем нашим изворотливым «началам»: вы, продающие земли России, её жилища, её рабочие места, её школы, её души, её будущее чужакам, опомнитесь ли вы, наконец?! Что вы там лепечете о ксенофобии, продажные жеватели долларовой травки! Зловонная слюна течёт из ваших щелястых пастей. Вы уже ославились сполна. Уходите по добру по здорову!
Косово близко. Слишком теперь близко. Оно обращается напрямую ко всей России, к каждому русскому, православному: оглянитесь на мою долю, на мою тень. Вам больше некогда ждать! Не хотите помочь самим себе, не поможет и вам Господь.
«Русский дом». 2006, № 10
