Олег Николаевич Трубачёв был великим языковедом ХХ и самого начала XXI века, всемирно признанным этимологом – разведчиком древнейших корней славянской речи, «человеком словаря». Но памятен он и долго будет любезен русскому и славянскому читателю также и тем, что, уже став учёным с мировым именем, не замкнулся в академическом коконе, но с энергией возвращённой молодости стал искать пути к самой широкой аудитории. Скорее всего, таким рубежом в его творчестве можно считать 1984 год, когда опубликованная в «Правде» статья «Свидетельствует лингвистика» открыла миллионам читателей Трубачёва–публициста. В итоге учёный оставил нам не только тома монографий, словарей, сотни выступлений в специальных филологических изданиях, но и богатое, несмотря на свою сравнительную компактность, публицистическое наследие. Именно это наследие не в последнюю очередь подсказывает нам, что мы вправе говорить об О.Н.Трубачёве как о великом гражданине России и выдающемся славянофиле наших дней.
Мы ещё не вполне расстались со временами, когда само понятие славянофил считалось ругательным. Только совсем уж молодые люди могут не знать, что это был хлёсткий ярлык тогдашней идеологии, одно из самых отрицательных её определений в адрес всяческих реакционеров минувших дней. Наших славянофилов XIX века, таких как Алексей Хомяков, братья Иван и Пётр Киреевские, Константин и Иван Аксаковы, Юрий Самарин, Степан Шевырёв, идеологи той эпохи старались представить как людей косных, старозаветных, национально ограниченных, как недоучек и льстецов перед царской властью. И это несмотря на то, что невооружённым взглядом видно: славянофилов отличала как раз энциклопедическая европейская образованность, а за отважность суждений по любым гражданским вопросам им доставалось от властей предержащих гораздо больше и чаще, чем нашим тогдашним западникам.
Но сегодня русское общество уже выстрадало, заслужило право употреблять эти старые понятия – “славянофил”, «славянофильство”– в положительном и благодарном смысле. И в широком смысле тоже, не связывая их только с группой замечательных единомышленников, живших в XIX веке, но и распространять эти понятия на будущее и на прошлое.
Если смотреть на славянофильство как на духовное служение славянскому миру, то впервые такое призвание ярчайшим образом проявилось ещё в IX столетии — в деятельности солунских братьев, равноапостольных «учителей словенских» Кирилла и Мефодия. Это были действительно самые первые за всю истории славянства славянофилы. Такое имя ими заслужено не только по их великой и бескорыстной любви к славянству, но и потому, что они руководствовались идеей соборного соединения в единой вере и едином литературном языке разных славянских племён и наречий. Эта же великая идея у нас на глазах осуществлялась в научных и публицистических трудах Олега Николаевича Трубачева. Более того, по уникальности вклада в культуру славянства, по масштабу личности, по глубине осмысления общих истоков славянских наречий наши «первоучители» через мглу веков разглядели бы в Трубачёве, пожалуй, самого – за всю историю славянского мира – достойного из своих единомышленников и сподвижников. И пусть те, кто поспешит с усмешкой отмахнуться от такого фантастически звучащего предположения, попробуют для начала его оспорить и назовут другое имя или имена. По крайней мере, сам Олег Николаевич неоднократно в своих выступлениях, обращаясь к прошлому славянской культуры и научной мысли, поминая добрым словом Шафарика, Добровского, Срезневского, Штура или учёных более близких к нему по времени, чаще всего взывал, однако, к памяти именно великой солунской двоицы. То и дело озирался на их опыт всеславянского служения, на их слово о взыскуемом славянском единстве. Как никто другой в наше время О.Н.Трубачёв чувствовал своё глубинное с ними родство.
Те, кто встречался и беседовал с ним в последние годы его жизни, знают, что он жил под натиском постоянных сильнейших огорчений. Всегдашняя академическая сдержанность всё чаще стала изменять ему – под напором боли за несчастный, на глазах деформируемый славянский мир. Он переживал не только из-за постоянных — и внутри страны и за её ближайшими пределами – утеснений и оскорблений, которым подвергался восточно-славянский монолит, или то, что ещё недавно представлялось монолитом, а теперь походило на кучу обломков, близких к предельному раздроблению. Его угнетали вести, которые приходили с Балкан или из Чехословакии или из других славянских стран. Угнетали прежде всего потому, что единство славянского мира было для него и исторической данностью, и идеалом, было его работой, смыслом его жизни.
Он видел этот происходящий у всех на глазах распад, чаще всего провоцируемый извне, но он, несмотря на свою всеславянскую и даже всемирную известность, почти не мог высказать своё мнение о происходящем вслух, громко. Он переживал при этом то или почти то самое чувство, которое в эти годы переживали тысячи, даже миллионы его сограждан. Можно ли представить ситуацию более оскорбительную? Обществу ежедневно внушается, что демократия победила, гласность торжествует. И в то же самое время высказаться громко, вслух нельзя. На слово русского человека о себе, о своей стране, о мире наброшен отвратительный цензурный намордник.
И всё же он не сдавался. Он в своих лекциях, в статьях, публикуемых самыми ничтожными тиражами, продолжал настаивать на необходимости поисков славянского единства – в истории, в современности, в будущем. Идея единства была воздухом, которым он дышал. Она окружала его в повседневной кропотливой словарной работе с русским языком и со славянскими языками. Она постоянно навещала его в многолетних розысках подлинной прародины славянства, которую он искал и обрёл не где-нибудь на задворках, а в самом центре Европы – на Дунае. Та же самая идея окрыляла учёного, когда он приступил к определению и уточнению контуров громадного коллективного труда – «Русской энциклопедии». (Трубачёвские определения образа и состава будущей энциклопедии оставлены XXI веку в качестве научного и гражданского завета, к исполнению которого сегодня, увы, никто ещё не решается приблизиться).
Идея единства составила суть обнародованной О.Н.Трубачёвым концепции «Русского языкового союза». Знакомясь с ней, мы испытываем очищающий душу порыв при последнем акте случившейся трагедии: да, СССР как держава разрушен, но держава русской речи как незаменимого средства межнационального общения жива, здравствует и будет жить в облике мощнейшей духовной скрепы. А, значит, из трагедии может быть найден достойный выход. Уверенность в этом не оставляла О.Н.Трубачёва ни на минуту. Ведь он был человеком особого закала. Двенадцати лет отроду, он, сталинградец, пережил ужас беспрерывных бомбардировок волжского города и вёл себя бесстрашно, судя по страницам дневника, печатаемого в этой книге. Великолепное знание родного корнесловия, домашних и летописных преданий подсказывало ему, что Трубачёвы – старого казацкого роду. За кем-то из предков закрепилось это прозвище как за войсковым трубачём. Кто-то из тех Трубачёвых оказался в Сибири – среди сподвижников или последователей Ермака. До последних лет жизни, несмотря на академические вериги, Олег Николаевич Трубачёв любил ездить, и последний его выезд оказался самым по-казачьи решительным – на Камчатку, где он изложил в телевизионных беседах все главные идеи своей жизни.
Мы слишком привыкли к тому, что словарь, как таковой, по своему назначению есть справочник, подсобный материал. Чаще всего мы листаем словари лишь от случая к случаю, для разрешения вдруг возникших недоумений: как правильно пишется то или иное слово? То ли точно значение ему принадлежит, с которым мы привыкли его связывать? Достаточно ли верно употребляем редкостный фразеологический оборот? Можно ли подыскать к примелькавшемуся слову синоним? Это, конечно, чисто потребительский подход. Высокомерно-барственное отношение к словарю. С покорностью раба слово выскакивает для нас на миг и снова, за ненадобностью, плетётся в свою темницу. Мы не успеваем его разглядеть в лицо, схватываем лишь какую-то одну из его примет. А оно заслуживает лучшей доли, куда большего внимания. Об этом и напоминает нам учёный-этимолог.
И об этом же самом постоянно напоминают нам дети. Едва только научившись говорить, каждый ребёнок принимается досаждать взрослым своими расспросами относительно смысла слов. Или сам придумывает новые, подчас смешные или диковинные, смыслы для слов всем известных. Мы как-то беседовали с Олегом Николаевичем на эту тему: дети и слова. Как и всегда с ним, какую бы тему ты ни затеял, его нельзя было застать врасплох. Вот и тут он сразу же сказал, что проблема в мировой лингвистике обследована неплохо: детский лепет… детская речь… детские попытки выстраивать собственные этимологии… И назвал фамилии нескольких западных авторов, обращавших в своих работах внимание то на детскую заумь, то на термины родства в детской речи: ну, в первую очередь такие как мама, папа, ма, па…
В принципе, когда занимаешься происхождением слов, очень даже важно вслушиваться в самые первые слова, произносимые ребёнком. Ведь из поколения в поколение эти первые слова, как правило, одни и те же. Так, уходя по цепочке поколений вглубь времён, можно отшагать, не боясь заблудиться, не одно тысячелетие. Но этот чисто акустический замер (как далеко эхо отзовётся?) всё же не может быть универсальным, и этимолог обязан в своих разысканиях исходить из данности древнейших слов, отложившихся в родовой памяти, а много позже зафиксированных и на письме. Вот когда сегодняшнее детское мама отзовётся в индо-европейском mater, тогда можно со вздохом радости объявлять: самое старое словесное родство для этого понятия обретено, отвоёвано у неизвестности. И подтверждать надёжность своего приобретения множеством примеров из других языков индо-европейской семьи: из санскрита, авестийского, древне-персидского, фригийского, греческого, старославянского, латинского, латышского, древне-прусского, древне-верхне-немецкого… И, конечно, из всех ныне существующих языков славянских.
Бог ли нашептал мальчику Олегу Трубачёву, что если он хочет начинать знакомство с иностранными языками, то пусть начнёт с немецкого? Или Гёте его надоумил своим «Фаустом»? Или то была потребность, внушённая предвоенными тревогами, но мальчик начал самостоятельно, с недетской усидчивостью и серьёзностью изучать самый, пожалуй, грамматически тяжёлый, самый – на русский слух – немузыкальный из современных европейских языков…
Необыкновенно продуктивна в его творческом наследии мысль о едином русском языковом пространстве, сохранившемся несмотря на распад СССР. О русском языковом союзе, который был и остаётся, несмотря на все политические и геополитические распадения. Действительно, что такое язык? Мы часто говорим о языке как о живом существе, но мы можем ещё говорить о языке с помощью метафоры, уподобив его некой “храмине” или храму. Если мы стоим на паперти или возле свечного ящика во время богослужения, то подчас плохо или совсем не слышим то, что доноситься из алтаря или с амвона или с клироса, но отчётливо слышим совершенно не нужные в этой обстановке разговоры по соседству с собой…
В языке, как в храме, тоже есть свой алтарь. И этим алтарём был и остаётся и пребудет для русского языка — язык церковно-славянский. Это действительно наше святилище и это не мёртвый язык. Это язык, пребывающий в своей когда-то раз заданной вещественной, уже освящённой временем оболочке, в кириллическом, привычном нам с детства написании. И когда Олег Николаевич слышал в последние годы своей жизни о попытках пошатнуть кириллицу и как-то поставить её под сомнение или осмеять её открыто и откровенно в публичных “антикириллических” выступлениях, то это его возмущало. И одним из плодов наших с ним размышлений на эту тему стала небольшая по объёму статья-беседа “Латиница: миф или реальность”. Она была вызвана выступлением, опубликованным в «Независимой» в 2003 году. Автор её — член-корреспондент Академии Наук Арутюнов. Наша статья-беседа печаталось в малотиражных ныне газетах ”Советская Россия”, “Российский писатель” и в журнале “Новая книга России”. Вскоре появился и интернет-вариант этой беседы на сервере ”Русское воскресенье”.
Олег Николаевич перво-наперво сказал тогда, что Арутюнов, судя по всему, армянин, но почему-то он не предложил перевести на латиницу армянскую письменность или грузинскую письменность, или какую-то ещё из древних письменностей, благополучно в течение тысячелетий пользующихся своими родными письменными системами? Почему он принялся за кириллицу? В общем-то, понятно: это безусловно западный заказ, это одна из форм вытеснения русского, национального, православного из нашей жизни.
И таких форм вытеснения много: вытеснение с земли, вытеснение из информационного пространства, вытеснение из пространства телевидения. Можно впору прийти и в уныние, глядя, как это всё удаётся, несмотря на существующее сопротивление в русской культурной среде.
Но Олегу Николаевичу свойственно было к каждой проблеме подходить с глубинным и тончайшим знанием деталей и подробностей. Он в нашей беседе говорил прежде всего о том, что латиница просто не способна более-менее сносно обслуживать русскую письменность, как неспособна с достаточной полнотой и простотой обслуживать современные западные письменности. Кажется, что латиница едина. Нас уверяют в том, что она с успехом работает и в Англии, и в Германии, и для французов с итальянцами, для поляков, испанцев, хорватов… Но при ближайшем рассмотрении, и для этого не обязательно быть лингвистом, мы видим, что каждый из этих европейских языков изыскивал и изыскивает свои ходы и увёртки для того, чтобы реализовать письменные потребности с помощью малобуквенной латиницы.
Олег Николаевич прямо говорил о том, что миф о всемогуществе латинице — это громкое бряцание для малознающих и маловерных. И он различал в этом нашествии на кириллицу планомерное задание, которое осуществляется очень давно. Ещё в XIX веке от латиницы легкомысленно отказались румыны. Легкомыслие в том, что их православная письменность обслуживалась несколько веков всё той же нашей кириллицей, как и изначальная письменность молдаван. Но отказались, и тут же понадобилось придумывать свои домашние усовершенствования для латиницы. Ведь в историческом аспекте латиница вторична, она исходит из той же греческой азбуки как дочернее произведение. Греческая азбука в эпоху эллинизма, а затем и в раннем средневековье пользовалась абсолютным авторитетом. И следы этого авторитета мы можем различить даже в письменностях, которые внешне не похожи на неё. Так, весь строй, буквенная последовательность греческой азбуки отразились в грузинском, и в армянском алфавитах.
Перечитаем сегодня его избранные статьи, воспоминания и беседы. О своём авторе они свидетельствуют не только как о великом гражданине русского языкового союза. И не только как о выдающемся учёном наших дней. Его слово – подлинно писательское слово. Всем нам, в том числе и тем, кто считает себя достаточно опытными в литературном деле, – есть чему поучиться, когда мы слышим эту благородную, необыкновенно точную и выразительную родную всем нам речь.
2004
Послесловие к книге: Олег Трубачев. Заветное слово. ИИПК «ИХТИОС» Москва. 2004. (Составление Г.Богатовой и Ю.Лощица).
