К столетию великого учёного

Из всех исторических дисциплин археология наиболее чувственна. В её арсенале представлены по преимуществу осязательные способности человека. Иногда кажется, что археолог вполне может быть одновременно слеп, глух и нем, потому что ему для достижения удачи достаточно хотя бы облапить, обгладить, общупать историческую достоверность – копьё, горловину и округлый бок амфоры, монету, точечный орнамент на горшке, череп Тамерлана или женскую серьгу-висюльку. Раззадорьте археолога, и берестяную грамоту он прочитает с завязанными глазами – одними лишь пушками своих пальцев. Его козырная карта – безукоризненная неподдельность востребованного из земли факта. Даже знаменитая летопись может что-то стыдливо утаить или переиначить в пользу последнего её редактора или переписчика. Не случайно один из фатальных изъянов авторитетнейшей нашей «Повести временных лет» – намеренную норманизацию первоначал древнерусского государства – нагляднее, выпуклее, рельефнее всех выявил и обличил именно археолог. Это был академик Борис Александрович Рыбаков.

Прадеды и деды наградили его мощной плотью и ясным трезвенным умом. Его большая, похожая в рукопожатьи на мягкую лапищу, десница и в девяносто лет прочно удерживала легендарный прогулочный посошок, тяжестью напоминавший боевое копьё или рыбачий пестер-ледоруб. А своим крупным лицом он походил на древнего сурового воина, носатого славянина, но и с какой-то твёрдой восточной прибавкой – разберись только, чьей: от гунна, печенега или скифа? А в итоге что-то в общей лепке головы и тела – от Иоанна Грозного. Впрочем, последнее сравнение уже, думаю, общее. Наверняка, такая молва долетала и до самого Рыбакова. И устраивала его. Недаром любимым воспоминанием в застольном разговоре была пора юности: бойцом кавалерийского эскадрона он рысит по булыжным мостовым Москвы. И не просто рысит, а переносится прямиком в грозненское время…

Археология чувственна не по прихоти, а потому что и дело имеет с предельно чувственными единицами хранения. Вот вы откопали нательный крестик на месте, где простиралась столица Золотой орды, – что может быть ближе к живой страдающей плоти человеческой, чем эти несколько грамм металла. Вот нашли зеркальце, в которое смотрелась, к примеру, жена или любовница хазарского кагана. Вот рядом – её браслеты. А вот горшки из серых или голубых глин, из которых ели свою похлёбку рабы… Археолог трясётся над каждым осколочком старинной посудины. Ведь он чаще всего и кормится от изделий древних гончаров, а не ювелиров. И, значит, над ним можно слегка подтрунить словами Пушкина: «Печной горшок тебе дороже, ты пищу в нём себе варишь».

Но ведь не только об одной похлёбке всё время думали рабы? И не только об украшениях для своих дам или пуговицах для своего воинского плаща думали цари? Вот тут – с вопроса «о чём же те люди думали?» – и начинается самое трудное для археолога. В лучшем случае он имеет возможность вообразить на основании раскопанного маленький бытовой сюжет. Два детских скелетика, чудом уцелевшие под сводом печного очага, позволяют на миг представить пожар громадного деревянного и саманного Киева в дни осады города Батыем, страх детей, запрятавшихся в печь от пламени и дыма или от шарящих по домам насильников. Но такие сюжетные находки крайне редки. При всей своей чувственности археологическая фактура по преимуществу бессюжетна.

Поэтому, если археолога занимает не только то, как одевались-наряжались люди, из чего они ели-пили, каким оружием ранили-калечили друг друга, какими ремёслами владели, если ему сверх всего этого очень хочется знать, что эти люди думали, к примеру, об устройстве своего рода, своего племени, своего народа, своей земли, о чередовании светил на небе, о богах или о Боге, о справедливости и безчестии, то такому археологу невозможно усидеть всю жизнь в своём раскопе, пусть он даже каждый день откапывает по золотой скифской вазе.

Когда по одной из улиц в центре древнего Путивля я вдруг выхожу на береговую кручу и вижу внизу громадную, в полземли, зелёную равнину, в серебре речных излук, с лесами по горизонту, мне становится понятно, почему исследователь Борис Рыбаков, прибывший на этот эпический обрыв с экспедицией, был не просто маститым археологом, одним из множества, но вырос в крупнейшего русского историка ХХ столетия. Да разве мог он, находясь здесь, смотреть только в землю? Нет, траншея раскопа была слишком уже тесна для него. Неохватные пространства истории, что открывались ему отсюда, где восемь веков назад княгиня Ярославна возрыдала к Тресветлому солнцу о своём погибающем муже, слишком властно затягивали в свою эпическую ширь…

Рыбаков и раньше, и неоднократно обращался за какими-то подсказками к «Слову о полку Игореве», к летописным повестям о походе князя Игоря Святославича на половцев. Но мне почему-то кажется, что именно здесь, в Путивле, он окончательно собрался духом для своих монументальных исследований об этом шедевре древнерусской книжной поэзии. Ведь в круг его археологических и картографических разысканий в разные десятилетия до Путивля уже вошли и Чернигов, и Киев, и Тмуторокань, и Днепр, и Дон с Северским Донцом, а всё это были города-герои и реки-герои «Слова…»

Как незаурядного картографа его не могла не восхитить своим многоголосием географическая номенклатура уникального памятника. А как историка – поразительная густозаселённость этой всё же немногословной поэмы именами десятков русских князей.

Кажется, уже до революции «Слово о полку Игореве» было исследовано русской наукой всесторонне, проблематика его вычерпана до дна. Но такова уж единственная в своём роде  судьба этого произведения, что его можно надолго потерять из виду, сославшись на то, что есть для России книги и поважнее или на то, что… а вдруг это всё же подделка? Но когда придёт роковой час, вдруг станет ясно, что залитая кровью страна, опустошённая войной земля никак не может обойтись без этого священного плача русской жены:

 Полечу, рече, зегзицею по Дунаеви,
омочю бебрян рукав в Каяле реце,
утру князю кровавыя его раны
на жестоцем его теле. 

Но разве и мы не вступили опять в роковой для Руси час, когда пророческие смыслы «Слова о полку Игореве» снова делают его самым современным, самым насущным чтением для всех и каждого? Да будь моя воля, я бы всех нынешних первокнязей, пустившихся наперегонки в тараканьи бега в сторону Вашингтона и Брюсселя, рассадил за партами в самой бедной сельской школе – русской, украинской или белорусской, где угодно – и сказал: вот, остаётся единственное лекарство для исцеления ваших сердечных и наружных проказ… Прочитайте-ка «Слово», потому что вы, оказывается, его никогда не читали. Воткнитесь в него своими носами, которыми вы жадно принюхиваетесь к газу, к нефти, к долларам и евро. Посмотрите, во что вы превратили, продолжаете превращать свою Матерь-Родину. В «Слове» всё про вас и для вас – про ваши бесконечные клятвопреступления, фальшивые крестоцелования, про ваш примитивный прагматизм, который по-русски зовётся корысть и алчность… Зазубрите наизусть «злато слово слезами смешено»  киевского князя Святослава – оно обращено именно к вашей постыдно спящей совести…

Свои фундаментальные исследования «Слово о полку Игореве» и его современники», а следом за ним «Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве» Борис Александрович Рыбаков опубликовал ещё в начале 70-х, соответственно в 1971-м и 1972-м годах. Эта тема не оставляла его и в 80-х, когда появилась книга о начальных веках бытия Руси «Мир истории» (1984), Здесь автор  «Слова» в качестве уникального исторического свидетеля присутствует почти во всех главах. Десятилетием спустя, оглядываясь на безвольно оставленный полуторатысячелетний путь восточнославянского державоустроения, академик выпустил труд «Киевская Русь и русские княжества» (1993). Во все последние десятилетия Советской державы он будто предупреждал: это не моя только тревога, эта тревога исходит от самого «Слова о полку Игореве», от его безымянного создателя. Центробежные ураганы никуда не исчезли. Они, как колдуны, лишь притворились мертвецами. Оглянемся на них без страха. Обольщаться не приходится.

Его портреты князей, непосредственных участников событий «Слова» или их уже умерших отцов и дедов, поражают противоречивостью, полным отсутствием авторского приглаживания, прихорашивания. Это, опять же, рука и рабочий навык археолога, которому нужно испытать свой предмет жёсткой ощупкой, увидеть его без прикрас, со всеми зазубринами, шероховатостями, а не зализанным до глянца. Поэтому, к примеру, он не считает князя Игоря положительным героем поэмы и напоминает, что начинал Игорь свою воинскую карьеру неприлично – сотрудничеством с тем же половцем Кончаком. Поэтому же Рыбаков не стесняется напомнить, что вещий Боян, при всей его заслуженной славе, был всё-таки придворным льстецом у черниговского до мозга костей авантюрного князя Олега Гориславича. И в этом, кстати, академик следует за прозорливым Пушкиным, который, обратясь к «Слову», сразу догадался, что его автор – вовсе не подражатель Бояна, а строгий, безкомпромиссный его соревнователь.

Рыбаковская портретная галерея участников «Слова» убедительно доказывает: только проницательнейший современник, живой участник тех событий мог так безошибочно знать подноготную  всех-всех своих персонажей, их отношения друг к другу, их не всегда явные намерения, их слабые струны, их достоинства и ещё непроявленные возможности. Чтобы на такое безукоризненное знание отважился бард-имитатор из любой последующей эпохи, таковому удальцу понадобилось бы в своём XV или XVIII веке обзавестись самым мощным компьютером. Академик Рыбаков, видимо, предполагал, что домашние и зарубежные «обличители» подлинности «Слова» раз от разу снова захотят покусывать великую песнь XII века. Но он и не поглядывал в их сторону, отвечая этой публике молчаливым презрением.

Заявленную тему «Академик Рыбаков и «Слово о полку Игореве», я здесь рискнул представить лишь в первом приближении. Её продуктивного осмысления нашим молодым и ещё не народившимся историкам, уверен, хватит по крайней мере ещё на столетие. Уж не говорю отдельно о второй заветной теме археолога и историка Бориса Рыбакова, изложенной в двух его итоговых монографиях – «Язычество древних славян» и «Язычество Древней Руси». Тут нет секретов: учёный любил славянское язычество, а язычество восточных славян изучал с гораздо большим вниманием, чем христианскую культуру на Руси. Это было его право, его выбор. В любом случае, он своими трудами как былинный витязь взломал ветхую схоластику  хронологических схем, преобразил представления об истории славянстве в пользу его громадного удревления, легализовал в науке такие важнейшие понятия как праславяне и протославяне.

Он поистине растекался мыслью по этому громадному древу индоевропейского человечества, и воспарял сизым орлом к его небу.

2008

Юрий Лощиц