1. Голос

    Владимир Смык в современной русской поэзии – имя негромкое. Да и кто в ней сегодня громок? Если уж и Юрий Кузнецов покинул нас под зловещее, но по-своему весьма красноречивое молчании «литературной общественности», то это что-нибудь да значит.

    Дело вовсе не в том, что поэзия в наши дни потеряла голос. Ближе к концу первого десятилетия нового века радостно обнаруживать раз от разу, что она, хотя и стала у себя на родине почти невидимой и неслышной, но, как и в иные времена, живёт своей напряжённо-плодоносной сокровенной жизнью. Настолько сокровенной, что, возьмись кто-нибудь за составление обзора или реестра её нынешних имён и событий, всё получилось бы с промахами, далеко от полноты. Будто само явление не испытывает надобности себя любыми способами обозначать, выставлять на обзор. И даже предпочитает жизнь смиренную, скрытническую. Что, естественно, в свой час вызывает беспокойство у тех, кто его, явление, прозевал по недостатку любознательности. Или по своей спеси.

     – Хочет петь? Обойдётся, – небось, не Карузо, –
    Подмигнул обвинитель суду.
    Но судья был не строг и свидание с музой
    Разрешил мне два раза в году. 

    Но за это и срок намотал мне по полной –
    Вплоть до самого смертного дня…
    Я с годами смирился, и труд подневольный
    Тяготит уже мало меня. 

    И давно полюбил бы я мёртвую воду,
    Сросся намертво с серой тюрьмой,
    Если б славная дева один раз в полгода
    Не вносила кувшин с ключевой. 

    Ну, что, спрашивается, поделать с таким вот смиренным поэтическим исихазмом? А он, между тем, живёт из века в век, переходит из эры в эру. Или совсем просто – от одного современника к другому. От автора – к неизвестному, но, несмотря ни на что, чаемому читателю.

     Читатель мой… А впрочем, где Вы, мой
    читатель? Состоится ль наша встреча?
    Мой смутный путь, как вехами, отмечен
    безвременьем, пропадом, немотой… 

    Хоть я позвал Вас не затем, чтоб вдруг
    разжалобить, но все же… Вашей данью
    поэту будет пусть не состраданье,
    но понимание того, что всё вокруг – 

    счастливое, несчастное, грехом
    терзаемое, праведное, тенью
    мелькнувшее, сверкнувшее лучом,
    нетленное, подверженное тленью – 

    одно. Мы все – одно. Хоть суета
    житейских попечений отдаляет
    нас друг от друга, то, что разделяет,
    не всемогуще… 

    Впрочем, когда это написано – о «Карузо», о читателе? В каком времени живёт или даже жил автор? Тут ведь у него и дева-муза, и мёртвая вода, и кувшин с чудодейственной живой? И лишь по одному, двум оборотам, словам  определяешь: это совсем про нас –  «срок намотал мне по полной», «пропад»… И то, что старые, привычные, всегдашние слова вдруг являются в совершенно свежем, напряжённом синтаксическом закруте: «счастливое, несчастное, грехом терзаемое, праведное, тенью мелькнувшее, сверкнувшее лучом, нетленное, подверженное тленью – одно».

    Владимир Смык не подвёрстывает события своего мира под сиюминутность. Он, как говорил Николай Гумилёв, «вежлив с жизнью современной». Но не более того. Потому что живёт во всегдашнем. В том, что было, бывало, есть и будет. Живёт так и не считает, что эту свою всегдашность нужно декларировать. Ведь  в с е г д а  и есть подлинное  местопребывание поэзии. Событие по имени «Выхожу один я на дорогу» было всегда, несмотря на то, что есть его твёрдая дата – 1841 год. «Древо, насажденное при исходищах вод» – это всегда было. И «я встретил вас, и всё былое» всегда происходило на свете. И «ты будешь доволен собой и женой, своей конституцией куцей» тоже, как ни покажется странно, случалось всегда. А «клён ты мой опавший, клён заледенелый» – разве это не всегдашнее?

    Такое  в с е г д а  невозможно изобрести, под него нельзя подделаться. Оно или пульсирует или отсутствует. Где оно, там поэзия дышит, такой уж у неё объем лёгких. В любой «современности» (особенно в такой прагматичной, корыстолюбивой, как нынешняя российская) ей тесно, она начинает задыхаться и ищет спасения в родной среде всегдашнего, вечного.

    Вот почему есть своя логика в том, что в книгу «избранного» Владимир Смык наряду с циклами лирики вечных тем включает громадную по объёму поэму-мистерию «Путешествие в библиотеке». Её герой, попав однажды в заглавное книгохранилище страны, волей-неволей отправляется в необычайное везионерское странничество по векам и странам, гостит в неохватном для ума кругу литературных героев, мировых идей, мифологических персонажей, но ближе к концу событий лица и реалии этого  в с е г д а  начинают заметно оттесняться персонажами супер-современными. Среди них – Эксперт, Технолог, Юрист, Экономист, Политтехнолог. О том, насколько актуальны темы этих собеседников, говорит хотя бы монолог Юриста:

    Жить, не предав хотя бы раз, нельзя:
    Союзника, жену, коллегу, друга…
    Предательство – великая стезя!
    Кто, кто, скажите, большую заслугу 

    Имеет перед обществом, чем тот,
    Кто, не боясь судов и пересудов,
    Презрев любви постыдный предрассудок,
    Расчетливо и ловко предает? 

    Кто так велик, как он, Искариот?
    В тимпанах доброгласных, гласе трубном
    Хвалите все его слюнявый рот,
    Во тьме кромешной отыскавшей губы 

    Учителя. Хвалите без конца
    В органах и кимвалах восклицанья,
    Хвалите в лицах – вы для подражанья
    Достойней не найдете образца. 

    Как видим, даже и такого пошиба злободневность вынуждена за аргументом обращаться в кладовую мировой поэзии, в том числе евангельской, пародируя, извращая её великие смыслы на свой циничный лад.

    Автор признаётся, что работал над этим мистерийным действом не одно десятилетие. А читатель, дочитав до конца, вправе предположить: события поэмы и ещё могут быть продолжены – за счёт ближайшего будущего, с его новыми ликами и личинами. Разве такая вероятность противоречит канону поэтического  в с е г д а?

    Верный этому столбовому канону, Владимир Смык в своей лирике снова и снова возвращается к старым и, вроде бы, совершенно немодным сегодня темам русской поэтической традиции: природные стихии, деревья, птицы, звёзды. Так и в названиях: «Тополь», «Роза и гром» «Соловей», (он же «Император»)…

    Каркнули было вороны, но, черствая, сразу
    Буря их крик отшвырнула, и не было с ней
    Сладу, казалось, нигде. Вдруг пригоршню алмазов
    Бросил в меня из своей купины соловей. 

    В мире, что и пожелай – не придумаешь жестче,
    Где не теряет дорогу один лишь из ста,
    Пел соловей — билось сердце горячее рощи.
    Голос сиял ослепительно, не опаляя куста.

    В этой одической старомодности тяжеловесных дактилей, безусловно, есть подспудный вызов и упрёк. Он адресован тем, для кого вечные темы, образы и ритмы – давно изжитый хлам. Нет же, не спешите, оглянитесь, та красота и мощь, те природные дары – разве они все исчерпаны? – будто предупреждает поэт. – Они и нас переживут. Как переживёт всех нас старинная дорога, просёлок, привольной лентой своей подсказывающая, что земля по-прежнему не плоска, но выпукла, и что мы – на планете. Что каждый древний путь, шлях – это память, длящееся и для нас предание:

                           … Телега
    в село свернула. О, село
    малороссийское, везло
    тебе на лихолетья: следом 

    шли разоренье, мор, война;
    иной вдовы убогой хата
    такими былями богата,
    каких седая старина 

    не помнит; здесь душа иная
    идет по мукам столько вёрст,
    что хватит ей дойти до звёзд,
    а может, и дойдёт – кто знает? 

    С широким, свободным дыханием, свойственным здесь чувству, мысли и самому речевому строю Владимира Смыка, мы встретимся ещё на многих других страницах его книги. Может быть, осязаемей всего оно слышно в стихотворениях, обращённых к Чёрному или, как сам автор уточняет напоследок, «К Русскому морю».

    Ветер кинулся прямо на грудь и лицо облизал,
    Встрепенувшись, подняли акации радостный шум.
    Взволновалось и море – и двинуло вспененный вал.
    И, вздохнув полной грудью, ему я навстречу шагнул. 

    Принимай мой глубокий поклон, осиянная зыбь,
    Как ты здравствуешь, сила без меры и ширь без преград?
    Всем я сердцем люблю твой могучий свободный язык,
    Потому что он нашему русскому – брат. 

    Донесли ведь не зря твое русское имя века.
    Чем и волны твои не седые в степях ковыли?
    Облака проплывают. Плывут и плывут облака
    Над твоею равниной, что русской равнине сродни. 

    Здесь, образ, дополняясь, как почти всегда у поэта, обертонами  (море – степь – равнина – язык), вырастает до уровня высокого символа. И разве назовёшь такой голос тихим? Да, он прошёл долговременное испытание тишиной. Но прошёл не напрасно. Рано или поздно подобные события нашей поэзии просто обязаны быть расслышаны и по достоинству оценены русским слухом.

     

        2008

     

     

     


  2. »

    Добавить комментарий

  • Юрий Михайлович Лощиц (р. 21 декабря 1938) — русский поэт, прозаик, публицист, литературовед, историк и биограф.

    Премии:

    • Имени В.С. Пикуля, А.С. Хомякова, Эдуарда Володина, «Александр Невский», «Боян»
    • Большая Литературная премия России, Бунинская премия.
    • Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия (2013)

    Кавалер ордена святого благоверного князя Даниила Московского Русской православной церкви.