Проходишь, бывало, мимо её двора, спросишь о здоровье. Жалуется баба Нюра, на голову показывает:

– Болит ноне ту-тотка.

Вместо того чтобы сказать «тут» или «здесь», она то и дело применяет это своё тутотка. С непривычки так озадачишься, что и не сообразишь, как его и записать-то правильно, занятное словцо – сплошняком или через два дефиса: тут-от-ка… Свое тутотка баба Нюра в разговоре то и дело чередует, по мере надобности, с та-мотка.

– У нас тутотка церькву после войны нарушили… А за речкой? Тамотка у них до войны ещё нарушена… В Пеньях, говоришь? В Пеньях да-авно нарушена, уж и не скажу точно, когда было. И думать неча. В Елизарове – тамотка до колхозов ещё обе церьквы нарушены. Была и в Перемилове церьква, как у нас тутотка, деревянна, да кумполом в сруб провалилася, как прогнила крыша-та… И в Нестерове нарушили, и в Симе, и в Дмитровском погосте тож… Куды было податься-то? Мы с мамой наладились на праздники в Переславль ходить, сорок вёрст пешего ходу. Обувку-то берегли, босые бегали, так-то скорей. Выстоишь службу да назад сорок. А в одне сутки управлялись! На больше-то отлучиться нельзя, детишки тутотка, скотина, колхоз.

Она и в нынешние свои старые годы с весны до осени ходит по деревне и в лес за хворостом босоножкой. Крупная, крепко сбитая, круглолицая, с чуть вытаращенными глазами, не ходит, а катится колобком, руки за спину, еле-еле их там сводит друг с дружкой над крутыми боками. Старухой, а тем паче старушкой её звать как бы не по чину. Баба, и всё тут. Её и внучки из заречного села так зовут: баба Нюра.

Загадывал я: вот приедем на следующий год, всё лето ей одной посвящу – пожертвую для бабы Нюры рыбалкой и грибами. По пятам буду за ней ходить, как аккуратный Эккерман ходил за своим Гёте, записывал любое словцо веймарского оракула. Да что там! Баба Нюра может задать работку целой дюжине таких Эккерманов. Пусть хотя бы разберутся с одним всего-навсего её глаголом «нарушить», который она использует и по отношению к взорванной церкви и по отношению к козе, которую давеча водила в Нестерово, чтобы пеструху там козёл нарушил. Впрочем, этот же глагол употребляется ею ещё во множестве разных смыслов, самых иногда неожиданных.

Словесное искусство бабы Нюры способно нарушить покой любого маститого учёного-языковеда, если только он не погнушается прислушаться к такому её коронному средству, несущему в жизни этой одинокой старухи поистине громадную смысловую нагрузку, каким является крепкое русское словцо.

О, тут баба Нюра, невинная душа, откроет перед ошалелым слушателем целый материк словотворчества, такими одарит его перлами, что хоть… Рука уже тянется написать: «Хоть святых выноси». Да нет же! В её самобытнейшей матерщине ну ничегошеньки не углядишь грязного, святотатственного или циничного, и думаю, баба Нюра глаза вытаращит, если заявить ей, что она, безобразница, сквернословит.

Если, к примеру, она прикрикнет на ту же свою козу, запоровшуюся в грядки, то в окрике её интересна будет, конечно, не первая часть, состоящая в упоминании женщины лёгкого поведения, а прибавка – «кобыла морго-тная». Ну согласитесь же, вы никогда не слышали и даже не подозревали о существовании фантастической «морготной» кобылы.

Ей-ей, слушая, как баба Нюра благодушно чехвостит свою прожору-пеструху, я горжусь, что это «сделано в СССР». И не просто в СССР, а именно в Чернокулове. На такого рода изречениях не мешало бы ставить личное клеймо мастера: баба Нюра.

Или вот: остановились у неё в избе на полмесяца трое мужчин из Владимира – археолог и двое полевых рабочих. Не успел чернобородый, в белой льняной кепчонке глава команды увести своих подопечных на первую разведку окрестностей, как баба Нюра уже докладывает соседкам:

– Пожаловал ко мне тутотка… хеолог какой-то. Право слово, хеолог – вся харя заросля-на и в кепке мундя-ной.

И при этом, я уверен, она вполне мирно настроена по отношению к «заросляному» археологу, иначе бы отказала ему в постое.

Кто только не останавливался, кто не ночевал в её избёнке в разные годы и во всякие времена года, пристраиваясь то на лавке, то на кровати, то на полу, то в чуланке, то на сеннике. Каких только загадочных гостей и гостий не умещало под своим драночным кровом нехитрое бабы-Нюрино избенцо. Как-то года на два, не менее того, чердак её дома приютил несколько досок, затащенных сюда сердобольным собирателем всяческого беспризорного деревенского антиквариата. Доски те были с самым что ни на есть третьесортным, в академической масляной технике церковным художеством. Откуда было догадаться бабе Нюре, что чердачные гостьи эти под шелест дождей, под метельные взвывы грезят о запредельной Флоренции, о сияющем в ночи Париже. И не чудо ли: они грезили не напрасно! Сменив чердачный закут на светлую келью реставрационной мастерской, оказавшись в руках опытнейших мастеров, которые разглядели под слоем академической коросты сияние первородных древних красок, –   эти лики, рожденные вновь для великого служения, побывали, как бы снисходя к любопытству Европы, и на флорентийских, и на парижских вернисажах. И произошло ведь это ещё при её жизни, и мы, приехав в очередной раз на лето, ей про ту международную славу поведали. Да только баба Нюра об иконах чердачных уже не помнила. Каких только подробностей не подсказывали ей, ни за что не хотела вспомнить. Да и нас она, как почти тут же выяснилось, совсем теперь не помнила.

– Не знаю вас, – отмахнулась рукой. – И думать неча.

– Анна Михайловна, голубушка, мы ведь с вами лет семь уже как знакомы.

– Не знаю, – повторила она упрямо. – И думать неча.

Отвернулась и, заложив руки за спину, пошуршала босыми пятками по траве.

И сколько раз потом в течение лета ни видели её, одну или в обществе старух-подружек, она, бывало, постоит-постоит, переминаясь с ноги на ногу, послушает-послушает молча, а потом зевнёт, махнёт рукой:

– И думать неча.

И поплывёт-покатится, куда подскажет ей новое бездумное житье. Отстаньте, мол, не хочу более никого помнить, ни о ком думать. Даже ругаться забыла.

Говорят, это случилось с ней нынешней зимой, когда осталась тут одна на все дома. В тихом помешательстве бабы Нюры мне виделся укор всему свету, всем-всем, кто забыл о её существовании, ни разу за зиму не навестил, не приветил разговором, не порадовал посылочкой с гостинцем к празднику.

После этого лета её забрала к себе дочь, что живёт в заречном селе, в двух километрах от Чернокулова. Как-то в декабре баба Нюра выскочила из зятевой избы на двор и что было прыти в её крепком, ещё не изношенном теле понеслась, босоногая, в сторону реки – в сторону своего дома. Значит, не всё она забыла, не обо всём перестала думать? За ней гнались зять и внучки – дочь была на ферме, – нагнали почти у реки и с великим трудом, со слезами и криком остановили, уговорили вернуться. С того дня она слегла и по весне умерла.

Хоронили её на старинном сельском кладбище, заросшем лесом. Тут, говорят, был когда-то женский монастырь, но никаких следов строений теперь не видно. Одно только есть свидетельство древности погоста – белый, в крапинах празелени надгробный камень-известняк, с неразличимыми уже резными буквами славянского уставного письма. Камень лежит обочь безымянного бугорка, неловко накренившись. Не на одной, видать, могилке успел он полежать, пока наконец притулился тут. Даже странно как-то, что этот камень до сих пор никем не нарушен.

1992