1. Тарас

    Есть в нашей хате такие  углы и пространства, о существовании которых я, при всём своём любопытстве, узнаю? лишь нечаянно. Сколько раз пробегал-проходил по короткому коридору, – то на улицу, то с улицы – мимо какой-то невзрачной двери и не догадывался, что за нею – кладовка, а под ней ещё и подпол.

    И вот тёплым осенним вечером вижу: из тёмной этой кладовой выкатывает дедушка на двор неохватной толщины бочку, и слегка крякнув, ставит её на попа.

    Кажется, два или три дня назад я уже видел её перед хатой. Но она стояла не одна, а в соседстве с другими бочками, и не показалась такой громадной, как сейчас, когда мне пришлось быстро от неё пятиться по коридору. Из её гулкой порожней глубины ворчало что-то басом: раз-дав-лю-у-у!

    А тогда бабушка носила вёдрами воду, выливала её в бочки и смотрела, не потечёт ли из щелей. Если потечёт, объяснила она мне, значит, дубовые клёпки рассохлись, и нужно чтобы вода в бочках постояла, и тогда  дерево снова разбухнет, само закроет свои щели. Я смотрел на эти тёмные, сочащиеся трещинки между рёбрами, ожидая, что тёмные потёки вот-вот исчезнут, но быстро устал от такого  ожидания и куда-то отлучился. Может быть, привлекло меня квохтанье курицы, которая на радостях громко докладывала всему куриному селу, что опять снеслась? Для меня ведь такое происшествие тоже было немаловажным.  Я уже знал, что многие наши куры забираются нестись в норы, вырытые ими под горой сухих стволов подсолнуха, и наловчился, просовывая руку поглубже в тайники, извлекать то одно, то другое ещё тёплое яичко. Бабушка часто поощряла такую расторопность моей же находкой,­ в жареном или варёном виде.

    Вот что!.. Все те бочки и бочонки тоже были, значит, из кладовки и даже из подпола, но я не видел, как их выносили и вносили  назад, потому что, наверное, на ту пору спал.

    А сегодня, хотя свет вечерний уже неумолимо сменяется сиреневыми сумерками, разве уснёшь! Я же чувствую по какой-то особой размеренности, даже торжественности дедушкиных движений, по его  похмыкиваниям в нос: предстоит что-то по-настоящему важное. Ну, как пропустить?

    Приладив под бочку какие-то дощечки, чтоб она стояла ровно, не шатаясь, он уходит в ту же кладовку и, вижу, выносит, оперев на живот, обхватив снизу руками, какой-то тяжёлый деревянный короб с изогнутой металлической ручкой на боку.

    – А ну, поможить… поставыты… пресс! – прерывающимся голосом подзывает он бабушку и маму. Женщины мгновенно оказываются на подхвате, и вот уже короб, или, как он его только что назвал, «пресс», чуть не с грохотом нахлобучен сверху на бочку. Дед в задумчивости пятится, будто  хочет со стороны оценить всё целиком сооружение. Пячусь и я заодно, да как-то неловко получается, потому что едва не усаживаюсь во что-то мягкое, тёплое.

    Корзины! Я же видел, как днём на подворье привозили тачками с нашего виноградника эти заполненные с горбом корзины. Когда их за ручки опускали на землю, корзины поскрипывали и покряхтывали, будто сами  испытывали удовольствие: смотрите, люди добрые, вон сколько в нас уместилось гроздьев, большущих, спелых!

    И дед Захар сказал тогда, стоя над корзинами:

    – А що?.. Добрый уродывся тарас!

    Знаю, есть в хате нашей один Тарас. Он висит на стене, над календарём: усатый, в папахе, в кожухе нараспашку. И я замечал: дедушка часто поглядывает на усатого дядьку с молчаливым уважением.

    А это что за Тарас?

    – Виноград такий: тарас, – подсказывает бабушка. – У молдаван купылы лозу. То такий сорт. А е лидия, е изабэла.

    Какая ещё лидия, какая изабела? Тарас лучше, – решаю я про себя. Это сколько же корзин! Выходит, мы будем его есть вместо хлеба, вместо всего остального, есть всю осень, и на всю зиму хватит… А что не съедим, то бабушка отнесёт на горище, и у нас будет много-много изюма.

    Каждая круглая ягода покрыта  сизой поволокой. Чуть её сотрёшь, а тарас-то вон какой – тёмносиний, до черноты. Как ночь. И сладкий, почти горячий от солнца. Только умей отплёвывать косточки, чтоб не хрустели на зубах. Можешь съесть целую большую гроздь, разве кто попрекнёт? И ты уже сыт. И уже без жадности любуешься всеми-всеми, а им и счёта нет. Прижмурься, и померещится: гроздь – это великое  множество чьих-то очей, они тайно помаргивают про что-то своё, но не страшное. Или покажется: гроздья тараса – мужские кулаки, набрякшие упругой синей силой. Но есть в корзинах и маленькие кулачки, чуть больше моего…

    Дед Захар светлеет рубахой в сумерках, закатывает рукава по локоть, окунает растопыренные пальцы в корзину, ту самую, в которую я чуть не угодил, вырывает из неё большой ком гроздьев, кидает в широко раскрытую и, как различаю теперь, зубастую пасть ящика-пресса. Что-то бормочет про себя, мелко  крестится.

    И, чуть накреняясь вперёд, медленно, натужно начинает вращать ручку… Из давильни вырываются всхлипы, хруст, чавк, треск лопающихся виноградных кистей. Затем что-то глухо шлёпается о тёмное дно.

    Из сумерек выплывают лица всех наших – бабушкино, мамино, тёти Лизы, а между ними и радостное Тамаркино. От разных корзин наперегонки подносят гроздья к зеву давильни. А дедушка, расставив для упора ноги, всё крутит и крутит рукоять с той же натугой, и сок уже поёт в бочке беспрерывно, и хлюпают вниз комья раздробленных ягод.

    – Тарррас… тарррас! – трещат и хрустят кисти в челюстях пресса. Шлёп-шлёп… Сок-сок…

    А я что же? И мне дайте!

    Держу тяжёлую гроздь в вытянутой руке, привстаю на цыпочках, но до  края ящика никак мне не дотянуться. Кто-то подхватывает меня сзади подмышки – бабушка? мама?

    – Тильки руки не сунь туды – видгрызэ!

    В чавкающую пасть полетело и моё приношение, но руку тут же отдёргиваю от края раструба.

    Опустошённые корзины катятся к кусту сирени, в темноту. Нечего  им мешаться под ногами.

    И мы с Тамаркой, чтоб не мешать взрослым, отходим к хате, прислоняемся к тёплой стене. Слышим, как воробьи или ласточки шевелятся в своих гнёздах под стрехой, уютно попискивают, приготовляясь ко сну. Уже поздний вечер, в такую пору нас тоже всегда отправляют спать. Но сегодня слишком важное что-то происходит, и нам разрешено оставаться со всеми.

    – Дид сам вси бочки зробыв, – негромко говорит Тамарка.

    – Знаю…

    – И обручи з желиза сам склепав, – добавляет она.

    – Знаю, – шепчу я и краснею, потому что совсем не знаю, что такое обручи. А потому спешу первым сказать и про другие умения дедовы. – Вин сам и косой косыть, и чоботы шье, и гвоздочки дэрэвянни вбывае, и… и лозу ножнычками стрижэ, бо вин у нас… майстер.

    И тут же спрашиваю:

    – А що там будэ – у бочци?

    – Нэ знаеш? – смеётся Тамарка. – Вино будэ. Выпьеш кружку и будэш пьяный-пьяный, дурный-дурный.

    И она, с улыбкой закрыв глаза, что-то бормочет, покачивается и оседает на корточки, показывая, какой я буду дурной.

    Мне такое кривляние не нравится, я про себя начинаю на неё сердиться, как тогда, на горке. Но одумываюсь: сердиться – тоже дурость.

    Загустевает вечер, наливается горьковатым настоем дыма, что слоится вдоль села. Большие золотые листья в задумчивости опускаются с ветвей грецкого ореха. Земля вдыхает их терпкую свежесть. Фиолетовая темень подступает к нам. Но стена хаты всё так же белеет, будто отдаёт ночи впитанный за день свет.

    Нас подзывают. Идём, взявшись за руки, наощупь, чтоб не споткнуться о какую-нибудь корзину.

    Пресс уже снят. Бочка доверху заполнена вкрадчивым шорохом. Что-то там большое, тёмное, довольное дышит. И вся внешняя мгла полнится загадочным шевелением.

    Дедушка запускает за край бочки черпак, осторожно отгребает гущину в сторону, – и вот посудина перед нами: тяжёлая, полная доверху.

    Тамарка отказывается пить первой, хотя она старшая. Я тоже отказываюсь, но совсем неуверенно. Дедушка решает в мою пользу:

    – Нэхай малэ? попье.

    После трёх больших глотков я передаю липкую тёплую кружку Тамарке. Потом она мне возвращает, и  снова я ей.

    Но блаженство насыщения этим ещё невинным тёмным млеком земли так полно, так всевластно, что я, кажется, в тот же самый миг и засыпаю, прямо здесь, стоя на ногах.

    27.04.09.

     

     

     


  2. »

    Добавить комментарий

  • Юрий Михайлович Лощиц (р. 21 декабря 1938) — русский поэт, прозаик, публицист, литературовед, историк и биограф.

    Премии:

    • Имени В.С. Пикуля, А.С. Хомякова, Эдуарда Володина, «Александр Невский», «Боян»
    • Большая Литературная премия России, Бунинская премия.
    • Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия (2013)

    Кавалер ордена святого благоверного князя Даниила Московского Русской православной церкви.