В то утро бабушка Даша сказала, что мы пойдём с ней в гости к Гончару. Я ещё не знал, кто такой этот Гончар, но раз мы идём к нему в гости, значит, это хороший человек. Ведь в гости ходить так приятно, и отправляются в гости к людям, которые ждут не дождутся, чтобы тебя ласково встретить и чем-нибудь вкусным угостить.

Утро тоже было солнечное, но не жаркое, а свежее. Бабушка шла босая. И я тоже. Наши ноги окунались в тёплую дорожную пыль по щиколотки, и я видел, как в расщелинках между моими пальцами взбиваются серые гребешки густой пыли. Довольно долго я развлекался этим наблюдением. Потом стал смотреть на бабушкины гребешки, и они были, конечно, больше моих. Потом – опять на свои. Они оставались такими же маленькими, как я ни старался растопыривать пальцы пошире или вдавливать ступни в пыль с большей силой. Потом я устал.

Получается, мы шли долго, потому что, когда впереди из-за соломенных крыш чужих хат и поверх садов показался на ясном небе высокий, как тополь, чёрный ствол дыма, и бабушка, кивнув на дым, сказала, что там и есть Гончар, то идти нам оставалось ещё далеко, будто до края неба.

Но вот мы всё-таки пришли. Бабушка постучала в окно, и через время на пустой двор вышел Гончар. Этот краснолицый дядька сощурился на нас так придирчиво, будто никогда не видел живых людей. Он не повёл нас в хату, куда положено приглашать гостей, но велел идти в какой-то большой погреб. Там было страшно жарко, и прямо перед нами полыхала и гудела громадная печь. По сравнению с ней наша печь-груба, в которой бабушка печёт хлебы, калачи или пироги, варит борщи, томит всякие там каши или мамалыгу, показалась бы игрушечной.

В печи у Гончара в тугих струях огня колыхались большие горшки, макитры, кувшины, – всего я ни сосчитать, ни разглядеть не умел.

«Чем же нас будут угощать у Гончара?» – недоумевал я про себя. Но он уже вёл нас в другую комнату, полутёмную и прохладную. Тут на деревянных полках, а то и прямо на полу стояли, опять же, макитры, горшки, кувшины. Все они наподбор были коричнево-рыжего цвета. Гончар пощёлкивал по их стенкам крепким, будто камень, ногтем, и посуда издавала из своего пустого нутра звонкие сухие голоса: «Син-нь… Зин-нь… Глин-нь…»

Тут бабушка вынула из-под локтя  большую холщёвую торбу и принялась проворно выбирать и складывать в неё приглянувшуюся посуду – всё те же макитры, горшки, кувшины.

Потом, когда мешок наполнился и выпятился во все стороны круглыми и острыми боками, что-то она с Гончаром заговорили про гроши.

И тут до меня дошло, что так мы, значит, и уйдём домой без всякого гостеванья. И я опять до того устал, что начал зевать. Мне было тоскливо глядеть на всю эту порожнюю посуду. Зачем её так много, если из неё ничем не угощают нас с бабушкой, хотя мы шли сюда так долго?

– Эгей, Дарья, а хто ж цей малы?й? – окликнул бабушку Гончар, когда мы уже выходили из его горячего подвала на двор.

– Та цэ ж мий внук Юрычок, – сказала бабушка.

– Ты дывысь!.. Юрко? – радостно уставился на меня краснолицый дядька, как будто мы с ним давно знакомы, только он сегодня из-за жары не сразу меня признал. – А ну, почекайте трошки. Бо в мэнэ е щось и для тэ?бэ, Юрко. – Он потопал босыми ногами в какой-то другой тёмный закут, тоже, должно быть, уставленный всякими посудинами, которые в ответ на его покряхтывание и ёрзанье отозвались звяком и кряхтением потревоженных существ.

– Ага, ось ты дэ заховавсь! А ну вылазь на свит! – сказал, наконец, дядька и сам почти тут же вылез к нам на солнце.– На, Юрко, трыма?й!

На его чёрном указательном пальце висел, подцепленный за круглую глиняную ручечку, тонкогорлый кувшинчик.

– Ты дывысь, який гарный глэчик, – улыбнулась бабушка. И по её улыбке я понял, что могу безбоязненно принять из рук Гончара эту почти игрушечную крутобокую посудинку.

– Тэпэр будэш пыты из цього глэчика водычку. Чи молоко… А, може, щэ й горилку, га, Юрко?

И Гончар моргнул мне одним глазом и засмеялся пересохшей своей глоткой.