1. ЗА ХОЛМОМ

    *   *   *

    Ночь входит, призрачно светла,
    светла, как проба на иконе.
    Сквозная, на стеклянном фоне
    стоит не шевелясь ветла.

    Рассеянный шлепок лягуший
    всем слышен. Травы и листы,
    похоже, навостряют уши.
    И белые в лугах цветы
    как малые внимательные души.

    1969

     

    ВИХРЬ

    Немногословны зори,
    прищуренно-узки,
    как будто кто в дозоре
    глядит из-под руки.
    С полей и из-под ветел,
    свеж и озороват,
    всполошный серый ветер
    уносится назад.
    Присвистнув, ахнув, охнув,
    холодный, как зола…
    Темны, пустынны окна
    и сонны петела.
    Поспешно перепрыгнув
    через колючий куст,
    как порох, сух и прыток,
    как пух, насмешлив, пуст.
    Недвижен свет извечный,
    а это — только прах —
    недужный, быстротечный,
    вихрь временный, увечный,
    угасший впопыхах.

    1969

    *   *   *

    Так
    паром пышная река,
    чуть расшевеливая травы,
    прикатит к нам издалека,
    из тьмы на солнце, для забавы,
    для детских криков у песка.

    Ступни поганые ничьи
    ко дну её не прикасались.
    И крови тяжкие ручьи
    в неё ни разу не вливались.

    Стыдливая, одна из ста,
    она по-прежнему чиста,
    как в день рожденья,
    когда от малого куста
    дано ей русло и движенье.

    1969

     

    *   *   *

     Медленно погасли облака.
    На холме, который спит века,
    в сумерках, смеясь и спотыкаясь,
    дети ловят майского жука.
    Этот сумрак, этот смех взахлёб
    и полёт жука, слепой и грузный,
    этот взмах, толчок в груди, прихлоп,
    этот щёкотный в ладони узник…

    Эти травы тёмные, река.
    Этот детский скок через века.

    1970

     

    *   *   *

    Лопочет весело ботва,
    что огородная братва
    растёт легко и тесно.
    А в поле сладко дышит рожь
    голубоглазая, и дрожь
    ресниц её небесна.
    Рожь человечески тепла,
    как будто только что была
    вот тут душа живая
    и так молилась горячо,
    что всё волнуется ещё
    от края и до края.

    1970

     

               *   *   *
    В ночь безлунную
    едва
    из жилища выйду,–
    ничего кругом не видно,
    тонут в тёмном дерева.

    Только внятен шум седой –
    звук речного переката.
    Это сослепу куда-то
    сползает
    время
    по кривой.

    Глухо над кромешным миром.
    Чиркнуло – и след погас.
    Ночь глядит как будто мимо,
    но сквозь нас –
    и в нас.

    1974

     

                    *   *   *
    Нигде от неба не укрыться,–
    об этом знает мать сыра
    земля, и окает криница,
    и шепчет ласточки нора.

    Зовёт оно иль пригнетает?
    Вселяет веру или страх?
    Про то – теперь или в веках –
    никто не ведал и не знает.

    Но всё-таки зимой и летом
    оно исполнено примет,
    что этот переменный свет
    однажды станет полным светом.

    1970
      

    *  *  *

    Гляди, за окнами синё.
    В снегах лежит село.
    Молчит оно себе само
    про что-то про своё.

    Гляди: зажегся огонёк,
    и чей-то крик: «Сынок!
    А ну, домой скорей, сынок,
    озяб, поди, продрог».

    Потом погаснет, и такой
    войдёт в избу покой,
    что станет слышно:
    Бог с тобой
    и, кажется, со мной.
    1972

     

    *   *   *
    И вот остались мы одни,
    куда ни глянь – одни.
    Куда ты только ни взгляни,
    одни, совсем одни.

    Идут неторопливо дни,
    несчитаны,  просты,
    ведь отрывные не годны
    календари, коль мы одни
    до сто второй версты.

    Но мы одни – до сто второй,
    а дальше – колеи.
    Там воздух пуст, и горек зной,
    и в трещине видны земной
    все-все её слои.

    И в белом кто-то и крылат
    идет по краю наугад,
    а под ступенью прах и чад
    подземных мыловарен.
    И горек плач его, но взгляд
    сквозь слезы лучезарен.

    1969

     

     *   *   *
    Этот угол глух, но кругл.
    Скачет даль – как зверь легка.
    Кто-то здесь тебя аукал
    весело через века.

    Что ему внушило вдруг
    эту удаль, эту веру,
    что услышан будет звук?
    Просто следовал примеру –
    зову далей и округ.

    В белой холщевой рубахе,
    не смущаясь далека,
    звал он – и свободней птахи
    шёл
    глагол
    под облака.

    1970

     

     ЖУРАВЛЬ

    Испить бы в зной
    колодезной
    воды,
    да заросли следы
    туда, где сруб внимательно глядел
    в лицо моё
    и где журавль пел.
    Тяжёлое и праздное житьё,
    глухонемая старая вода,
    уж к телу тёмному её
    не полетит, смеясь, ведро,
    и никогда
    не прозвучит таинственное слово.
    Лишь птица бестолково
    скрипит все ночи напролёт —
    отпугивает и зовёт.

    1972

     

    *   *   *
    Тишина подступила –
    и с ней темнота заодно.
    И ночная великая сила
    заглянула в живое окно.

    Как тут деточки дышат?
    И вполголоса мы говорим,
    зная горлом своим,
    что она-то и так нас услышит.

    Мы на грани живём,
    на неё лишь одну уповая,
    милосердную, что за окном
    распростёрлась без края.

    1969
      
    *   *   *
    Наша вера – детская, простая:
    будем жить и жить, не умирая.
    И отец, и мама не умрут.
    Ночью вскрикнешь – сразу подойдут.
    Подойдут и станут к изголовью
    с верою, надеждой и любовью.

    1972

     

     *  *  *
    Дерзай, да будешь Божий.
    Отсрочек больше нет.
    Впитай умом и кожей
    Его незримый свет.

    Ты видишь – не напрасно
    теперь и впредь,
    легко и ежечасно
    твоя душа согласна,
    что телу – умереть.

    Бесправным быть и меньшим
    так сладко перед Тем,
    Кто прост и неизменчив
    и любит насовсем.

    1967

     

     СЕРЫЙ ДЕНЬ

    Изба после дождя
    стоит темно и тихо
    подобием груздя.

    Застенчивый на вид,
    но памятный за это,
    день серый норовит
    пройти малозаметно.

    Хотя б случилось что!
    Так нет ведь. Серый-серый.
    Но меряешь зато
    его особой мерой.

    Так хорошо дышать,
    и так покойно взгляду.
    Себя перегонять,
    бежать, спешить не надо.

    И, благодарен, нем,
    вдруг видишь, что Господня
    рука сняла совсем
    между тобой и всем
    преграду на сегодня.

    1971
      
    *   *   *
    В чулане – связки зверобоя,
    присохшей мяты, твёрдых пижм,
    а за оконцем –
    голубое,
    которым держимся и дышим.

    Тяжёлую раскроешь книгу –
    от капель восковых темна.
    И там
    разломлена коврига –
    на тыщу едоков одна.

    Все сроки, кажется, изжиты.
    Но даже мы жуём его.
    И дети наши будут сыты
    от хлеба дивного того.

    1971

     

    *   *   *
    Ночное небо, призрачно горя,
    покажет нам и лугу,
    как исцеляет новая заря
    усталую подругу.

    Мы — север всё же. Ели, валуны,
    шатающиеся туманы…
    Мы воздухом ночным сильны
    и заревым холодным светом пьяны.

    Когда тропою белою идём,
    друг друга мы почти не узнаём,
    хотя полшага между нами.
    И нам не тяжело молчать вдвоём
    о том, чего не высказать словами.

    Да, нежность в нашей жизни – только миг,
    когда заря к востоку добредает,
    но мига этого – настолько тих –
    никто заранее не знает.

    1972  
    ПЕСНЯ ВЕЧЕРА

    Под пенье северных цикад
    выходит к нам луна-прохлада –
    плод призрачный ночного сада.

    Закатных мошек мириад
    звенит одну из тех кантат,
    что грезились под вечер Баху,

    и в душном сумраке лесном
    возносит насекомых сонм
    бессмертную хвалу, не праху.

    Существ болотных хоровод
    над царской ряскою встает
    воздушных храмов колоннадой.

    Овсы опольной стороны
    седеют, заворожены
    незримой северной цикадой.

    Тропарь в еловых омутах,
    молитва птиц в туманных чащах,
    молва плотвы в струях звучащих.

    И чешуя сосновых крон,
    и муравьиный вавилон,
    как пена, шелестят стозвонно.

    И донный медленный плугарь,
    и в травах обыденка-тварь
    сгибают пояс до поклона.

    И все отвесы небосклона
    свет-тишину благодарят
    под пенье северных цикад.

    1974

     

    ПЕСНЯ СТРАННИКА

    Посохом сухим постукивая, в путь!
    В шелесте травы музыка какая!
    Каравайный дух шествия вдыхая,
    посохом сухим постукивая, в путь…

    Ливень до корней родину омыл,
    и с утра песок холоден в овраге.
    Дан мне облак в путь, он белей бумаги.
    Посох дан сухой, чтоб не шёл, а плыл.

    Там, где провода нищий стих-печаль,
    как слепцы, гундят о вольтах и о ваттах,
    мимо заколоченных окон виноватых,
    посохом сухим постукивая, в даль!

    Посохом сухим играя, весел, прям,
    кто это спешит мимо наших весей?
    Почему он прям? В честь чего он весел?
    Будь он хоть пророк, для чего он нам?

    Но упрёк что прах, и слова что дым,
    и земля чиста в забытьи глубоком.
    И шепнёт вода донная: ну, с Богом,
    с облаком своим, с посохом сухим…

    1975

     

    КОЛОС

    Приглядись: каждый колос умён.
    И лишь только поймёт, что о нём
    речь твоя, – как он сразу взволнован!
    Как приветлив воздушный поклон,
    как ласкается он, как влюблён,
    а за ним со всех ног и сторон
    вдруг летит к тебе целое поле –
    «Здравствуй!.. Здравствуй!» – ликуя на воле.

    1974

     

    *   *   *
    Река,
    и за рекой гора,
    и луг, бегущий вниз от дома…
    Опять всё это мне с утра,
    как год назад и как вчера,
    неузнаваемо-знакомо.

    Прокрались годы чередой,
    пока стоял я тут, немой,
    не в силах наглядеться вволю.
    Но странно: время за спиной
    не подвигалось ни на долю.

    Шептал я: жизнь мне не нужна,
    но пусть, как образ дивный в басме,
    сияет эта сторона
    перед глазами и не гаснет.
    И вот
    красу родимых мест
    всю – до морщинок, до извилин –
    так полно вижу я окрест,
    что сам уже почти не виден.

    1970

     

    ЧЕРНОКУНОВО

    То в березняке, то в овраге
    всё утро по лесу бродить
    и выйти на голос дворняги,
    на запах хлебный жилья.
    Увидеть: куры хлопочут,
    корова лежит, и кочет
    перо теряет, пыля.

    Тут – жизни забытой порог,
    загадочной, но без утайки:
    на грядах – платок хозяйки
    и синий от ульев дымок.

    Залечь на краю – и ша!
    Глядеть без конца на всё это,
    как будто за край света
    глядеть,
    и глядеть,
    и глядеть не дыша.

    1974

     

     *  *  *
    Трава молочнее и глуше.
    Всё немощней крестов наклон.
    Прозрачно к шороху времён
    прислушиваются души,
    и всё отчетливей их сон.
    Когда они услышат звон
    от колокольни одичалой,
    со всех сторон,
    от всех времён
    восстанут враз большой и малый
    и пеньем славы небывалой
    очистят смертный небосклон.

    1975

     

     *   *   *
    Валерию Сергееву

    Мы шли вдвоём в ночи
    тропой и без тропы.
    Не ухали сычи,
    не ёрзали кроты.
    Мы тихо шли совсем,
    и выжидала темь.

    Казалось, каждый куст
    в уста из уст
    передавал: «Молчи!
    Вон – два идут в ночи…»

    И, фыркнув из-под ног,
    как сонный птах,
    хотел сорваться страх.
    Но кто-то нас берёг.

    В глаза не впился сук,
    и путь не вил колец.
    И сердца гулкий стук
    стал твёрдым наконец.

    1974

     

     ДЕМИДОВ

    Снится мне белая пустынь:
    воздух безмолвен и пуст,
    пенье полозьев и хруст.

    Что это, право, откуда?
    Спит заревая округа.
    Откуда пение, хруст
    и сено жующий куст?

    Кто это там по морозцу,
    по насту да по навозцу?
    Ахи да охи, тулуп,
    синий дымок от махорки,
    с оканьем приговорки,
    в инее пляшущий круп.
    Ели в пудовых охабнях,
    рытвины, бугорки…
    Вот уже гости близки.

    Хруст и морозное пенье,
    светлых полозьев струенье,
    Бодрый с подковкою шаг.
    Едут всё, едут и едут…
    И не подъедут никак!

    1975
      
    *  *  *
    По лесному санному руслу
    поворот, пригорок, нырок,
    всхрап коняги, на «о» говорок,
    сена клок, окурок, причмок…

    Вздрогнет куст. Не прервав дремоты,
    набекренит шапку сосна.
    Раз в неделю проедет кто-то,
    по пятам – тишина.

    Да и был ли кто – неизвестно.
    За метелью поди докажи.
    Может, просто пригрезился лесу
    жаркий образ людской души.

    1975

     

    *   *   *
    Вечер тянет тени вдоль села.
    Рыжий лес молчит оцепенело.
    Птица не запомнит, где летела.
    Рыба позабыла, как плыла.

    Позабыла ветхая молва,
    на погосте судьбы чьи холмятся,
    как отмаялись и как томятся
    вместе от велика до мала…

    Но в открытой книге мировой
    все уже записано любовно —
    всё, до имени, до буквицы, дословно,
    первый, и последний, и любой.
    Даже тени сдвиг и всплеск речной.

    1972

     

    ЛИЗАВЕТА

    Накануне Покрова
    станет бурою трава.

    Ну а мы, пока чего,
    твердой клюквы заготовим,
    дров наколем, печь затопим,
    трав насушим для чаёв,
    станем зимних ждать часов.

    У нас в подполе картохи
    и чего другого трохи.
    Живём с хлебушком –
    с тёплым богушком.

    За рекою мельник-север
    белою мукою сеет.
    Только глянешь – и у нас
    закрутило тот же час.
    И от первого того
    в небе сделатца тесно,
    и от белого – темно.

    1975

     

    *   *   *
    Я прошлым родины был пьян.
    Я шевелил бурьян
    и ржавое в корнях искал колечко.
    И мне в любом холме мерещился курган,
    на каждом валуне – глаголицы насечка.
    И понял я: есть тайна у любой
    прикинувшейся бугорком могилы,
    но в этой тайне, тихой и простой,
    ни блеска золота, ни чар прелестной силы,
    ни злобных умыслов, что душу гнут,
    а лишь единственное на потребу –
    а только древний молодящий труд –
    поклоны трезвые земле
    и небу.

    1975

     

    *   *   *
    Там,
    где ветер в поле рыщет,
    там, где стонет лес, что нищий,
    как ты там, моё жилище,
    в дождь и слякоть без меня,
    без хозяйского огня?

    В ночь избе холодной снится
    осиянная столица –
    окаянная блудница:
    окна, лифты, этажи,
    семицветные туманы,
    сладкой музыки фонтаны,
    букв бегущих кутежи.

    «Где там, где там мой хозяин,
    на какой из ста окраин,
    у которого стекла
    он стоит и смотрит в полночь
    и зовёт себе на помощь
    образ красного угла?

    Слышит он сквозь гром столицы
    голос каждой половицы,
    слабый плач дверной петли.
    Видит он во сне, сердешный,
    Как в ночной печи кромешной
    Снова угли зацвели…»

    1972

     


  2. »

    Добавить комментарий

  • Юрий Михайлович Лощиц (р. 21 декабря 1938) — русский поэт, прозаик, публицист, литературовед, историк и биограф.

    Премии:

    • Имени В.С. Пикуля, А.С. Хомякова, Эдуарда Володина, «Александр Невский», «Боян»
    • Большая Литературная премия России, Бунинская премия.
    • Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия (2013)

    Кавалер ордена святого благоверного князя Даниила Московского Русской православной церкви.